Летом 1951 года мне исполнилось 4 года.
Стаи чёрных сытых ворон летали над большими деревьями возле старой белоснежной кирxи XIV века. Йыхвиская церковь напоминала большой кусок колотого сахара, чуть обточенный по бокам и небрежно придавленный красной черепичной крышей. Едва заметный крест тоненько разрезал небо. Он был, как окно в другой мир. Огромная рама из неба чаще всего была цвета грозовой тучи. В хорошую погоду разглядеть крест было почти невозможно.
Настоящая белая бумага тоже была белоснежной, и её запрещено было портить. Цветные карандаши с надписью «Сакко и Ванцетти» лежали рядом.
Бумага слепила глаза, непорочно сияла на серой клеёнке.
Мне хотелось провести по ней чёрным карандашом и рядом начирикать много-много, восхитительно зелёно-голубым, но это значило испортить прекрасный девственный лист.
Жёсткая красная резинка для стирания чернил только ухудшила ситуацию. Лист был безнадёжно испорчен. Огромная зияющая рана, как стёртая кожа на коленке. Коленки стали гладкими к 16 годам, а вот бумагу пришлось выбросить.
Я умела плакать тихо. Бабушка не смела утешать меня.
Кертту нервничала, а мама сердилась.
Через несколько дней я получила пачку тонких желтоватых бумажек с непонятными словами ДЕБЕТ – КРЕДИТ.
Оборотная сторона скромно предлагала те же слова, но в зеркальном изображении и нечётко. На этой бумаге я могла рисовать отныне всё, что мне заблагорассудится, так как бумага была заранее кем-то испорчена, чтобы меня не мучала совесть, и, чтобы не нервничала тётя Кертту.
Страх перед чистой белой бумагой преследовал меня всю мою жизнь, пока не превратился в восхищение.
Я полюбила разную бумагу:
белую толстую матовую;
белую тонкую блестящую,
желтоватую с разной степенью желтизны;
бумажные рельефы самых разных глубин и рисунков;
бумагу рыхлую и вялую, похожую на слоёное тесто,
а также тонкую и крепкую, такую крепкую, что край её легко вонзается в палец при неосторожном прикосновении.
Я полюбила смотреть на бумагу и любоваться переплетением ворсинок.
География изломов интересует меня.
Интересно ощупывать бумагу руками, исследовать края пальцем, мять бумагу и наблюдать как свет бродит по складкам;
а также смотреть на мятую бумагу под разным углом и напросвет.
Я люблю рвать бумагу,
слушать треск разрываемой бумажной плоти и
наблюдать за возникающей неровной пушистой дорожкой.
И, наконец, я люблю дотронуться до сияющей плоскости пальцами, испачканными углем, и наблюдать с нежностью и восхищением как бумага из плоскости превращается в пространство.
Это чудесный миг соития, со-творения.
Возникает параллельный мир, он вертикален по отношению ко мне, и уходит в бесконечность.
Я люблю слушать, как уголь, постанывая надрезает пространство.
И люблю смотреть, как возникает чудесное переплетение линий, танцующих и любящих друг друга.
Я люблю слушать, как с тонким свистом и нежным посапыванием свинцовый карандаш со-зидает свой мир.
Что может по глубине ощущения сравниться с этим?
Бумага – мой союзник и мой оппонент. Бумага диктует мне свои,
а иногда принимает мои условия;
иногда помогает мне в минуту растерянности.
Надрез на бумаге – незаживающая рана.
Края раны сочат вибрацию прикосновения.
Волокна, разрезанные, не соединятся никогда.
Свет сквозь надрез-рану. Тень. Свет