Жизнь-то прошла, словно и не жил
А.П.Чехов
Лениво падал снег. Уныло, обречённо,
Сгущая полумрак, провисли облака.
Понуро поутру по улице никчёмно,
Размазывая грязь, плелись два башмака.
От стоптанных подошв и чавкающих стелек
Саднило, что уют растрачен на века,
И тёплый аромат разваристых тефтелек,
Пожалуй, никогда не вспомнит старика.
Хотя — какой старик? Ещё в семидесятых,
Весёлый разгильдяй, он пьянствовал в МАИ.
При этом успевал не быть большим растяпой
И сессию сдавал, и квасил на свои!
Гитара и стихи в компании девчонок,
Беспечный разговор в общаге по ночам
Хохочущих друзей, беседой увлечённых:
В итоге — сонный день в размен по мелочам.
Был дружбы аромат, скреплённый ароматом
Походов и костров, и ясной простоты:
Зов вечности ему бывал запанибрата,
И времени тиски — надменны, но пусты.
А летнею порой, орудуя лопатой,
Ростовское шоссе он стягивал в бетон —
Студенческий стройбат осваивал зарплату,
И денег тех вполне хватало на потом.
Но то, что никогда не трогало ни душу,
Ни сердце, ни забот пытливого ума,
Так это — культ вещей, и не желал он слушать
О том, что жизни смысл — лишь пухлая сума.
Окончив институт, три года отмаячил
В НИИ, пытаясь там добиться хоть ЧАВО,
Но без поддержки он, на побегушках мальчик,
На всё махнул рукой, и было от чего…
Затем попал в КаБэ, и в бренности унылой,
В которой серых дней зависла суета,
Увял его азарт, и стала жизнь тоскливой:
Без счастья, без любви, короче — маята…
Женившись невпопад, не сладился он с тёщей:
Не смог наполнить дом тряпьём и барахлом —
Она же день за днём своим сверленьем точным
Настраивала дочь, и стало жить в облом.
Тринадцать грустных лет, пока “Почтовый ящик”
Платил сто сорок рэ и премию в квартал,
Кормился у жены и окромя заначки
Он что-то приносил, а что-то пропивал.
Когда родная дочь оформила свой паспорт,
И алиментов дань не висла как топор,
Подал он на развод. Казалось, всё прекрасно:
Живи — аж не хочу! Но вышел сущий вздор…
Сначала Горбачёв затеял Перестройку,
И крохи, что не в срок выплачивал КаБэ,
Теперь гасили лишь проценты неустойки
В оплате за долги насмешнице-судьбе.
Пытаясь сколотить подобие шараги,
Сумел объединить он нескольких парней,
Но вместе не нашли уменья и отваги,
И прахом разнеслась затея от корней.
Вчерашние друзья иль бывшие комсорги,
Кто половчее был, что смог, уворовал —
Тут каждый за себя: кто — в горку, а кто — с горки,
А кто отстрелен был в разборках наповал…
И в самый чёрный день, схватив свои сберкнижки,
К Мавроди потащил он личный капитал —
Надеялся с лихвой подправить все делишки,
Но денег с той поры он больше не видал…
Да, не был он готов к подобным испытаньям:
Пошёл такой бедлам, что рухнул небосвод —
Раздолье для жулья: окутанные тайной
Валютные дела — отнюдь не для него.
И запил он с тоски, и так накуролесил,
Что память позабыл и съехал с панталык,
По улицам бродил нахмурен и невесел,
Но чаще пил и спал, и от людей отвык.
А бестия-жена, науськанная тёщей,
Как опытный злодей обтяпала дела:
Прописку потеряв, он выслан был заочно
За двести семь КэМэ в халупу без тепла.
Но, житель городской, не мысливший иного,
Чем кутерьма Москвы с её тревожным сном,
Покинуть он не смог отечества родного
Настолько весь пророс в асфальт или бетон.
Смирено принял всё: позор уничиженья,
Бессонниц чехарду и скомороший вид,
И голод с тошнотой до головокруженья,
Презрение людей и нищету, и стыд…
Томило лишь одно: каким бы нерадивым,
Беспечным и глухим ни слыл бы он отцом,
Всё ж дочь свою любил, и было так противно,
Что в памяти её остался стервецом.
Искал он встречи с ней, но только отчужденье
Нашёл в её глазах и бездну пустоты —
От этого пришёл к угрюмому сужденью,
Что вечно за собой сжигает он мосты.
Но примириться с тем, что милая кровинка
К несчастию отца бесчувственно черства
Заклинило невмочь, и горькую слезинку
Нет-нет, да и смахнёт он кончиком перста.
Быть может, в сотни раз ему бы было легче,
Коль спятил бы с ума несчастный наш балбес…
Он это понимал, старался думать меньше,
Но как же заглушить мыслительный процесс?..
Давал ему совет товарищ по несчастью
В один московский храм наняться в сторожа,
Но, с верой не знаком, не смог он в одночасье
Ни совесть усыпить, ни верить с куража.
Однако ж помнил он, что сразу за “Арагви”,
Где спрятался от глаз Косьма и Дамиан,
Похлёбкой угостят и хвостиком наваги,
Не спросят, кто таков и сильно ли ты пьян…
И, может, потому, что там, за Моссоветом,
От голода спасал его селёдкин хвост,
Волшебное тепло он чувствовал при этом
И с этой теплотой не отбыл на погост.
И вот, который год, облюбовав подвальчик
И даже кое-как устроив в нём уют,
Он рад бывал всегда ниспосланному харчу
И вовсе был не прочь, когда ему нальют.
Он строго по часам исследовал помойки,
В которых находил еду и гардероб —
Как будто бы судьба, быть может, и не бойко
Шептала между тем, что рановато в гроб.
Ведь для чего-то жизнь цепляется за кости,
И мысль свербит порой отбойным молотком —
Так, может, куча бед пожаловала в гости,
Чтоб заглушилась скорбь нечаянным ростком?
Чтоб проросла в душе назло всему абсурду,
Который целый век топтался рядом с ним,
Благая весть о том, что строго и премудро
Зажжён в нём человек и неуничтожим.
Что в этой кутерьме отчаянно жестокой,
Когда любой сюрприз — как будто вилы в бок,
Он сможет наплевать на то, что одиноко,
И сможет уяснить, что он — не одинок…
И горький ритуал в любую непогоду,
Размазывая грязь и ёжась как барбос,
Он точно исполнял, копя свою невзгоду,
И болью окружал души своей износ.
Как будто эта боль, прошедшая сквозь поры,
Когда-нибудь потом, быть может, в смертный час
Ему укажет путь для восхожденья в Гору
Где ждут его всегда, как каждого из нас…
09.11.11 — 10.01.12