Тополиный пух снегом покрывал ярко-зеленую траву. Природа соскучилась по зиме и ударилась в ностальгию, подменяя холодное пушистым. Дети ловили пух трогательными маленькими пальчиками. Собаки чихали. А бабушки у подъездов вспоминали молодость. А что еще делать? Одна из них, прихрамывающая на левую ногу, как раз говорила, что «у этого Максима с пятого этажа опять ночью оргия была, и девки расфуфыренные приходили, и музыка до утра играла». Остальные в ответ только качали головами. Серый с белой грудкой голубь приземлился на тротуар, подняв вокруг себя белоснежный мини-вихрь. Это событие только увеличило амплитуду колебания голов старушек. А Максимка только открыл глаза в своей двухкомнатной на пятом этаже. Простынь анакондой обвилась вокруг лодыжки, подушка куда-то исчезла, пододеяльник с подозрительными пятнами валялся на полу возле кровати. Голова была пустая, но присутствовало полное ощущение, что в ней, жужжа и врезаясь друг в друга, летала стая мух. Он потянулся за телефоном – яркое скопление пикселей или еще какой-то херни обрадовало его важным сообщением: 5 июня 12:35. Надо было вставать – мозг жадно требовал информации: что было вчера? Кто еще есть живой в квартире? Приходили ли мусора? А главное – куда делись предыдущие полмесяца?
На каждом шагу спотыкаясь то о чужие кеды, то о пустые бутылки, Макс дошел до кухни. Там за круглым столом, почти таким же круглым, как когда-то в замке Камелот, сидел Шекспир, он задумчиво пил дешевое и явно паленое вино из горла и смотрел в окно. А за окном белый танец пушинок в солнечном соку, казалось, достиг своей кульминации – бешеной и страстной. Это, конечно, был не Уильям, а Александр, и уж наверное, не Шекспир, а Шексанов, хотя…кто может сказать наверняка? Да и не об этом сейчас.
- Доброе… гм …утро, - голос у Макса осип и слушался хозяина не в пример плохо.
- И вам того же я желаю. – Шекспир не отвлекался от процесса созерцания.
Макс открыл холодильник, бутылка газировки приятно зеленела в углу, он с удовольствием осушил ее в несколько глотков:
- Что было-то?
- Интересует вас какой
Конкретно промежуток, сударь?
- Ну, числа с пятнадцатого, - Макс усмехнулся: Шекс пил не просыхая, но всегда мог установить последовательность событий в точности до минуты. Незаменимый в этом плане человек, да и вообще – незаменимый. Его девушка несколько месяцев назад передознулась и попала под машину. Шекспир ни разу не был на кладбище, но часто разговаривал с ней, смотря в пустое пространство перед собой так уверенно и естественно, что ты не знал, чему верить: суровой реальности или туманному взгляду его неприлично-голубых глаз. Шекспир перевел взгляд с окна на потолок, пьяно заломил бровь, но, видимо понимая, что чувство стихотворного ритма оставило его, выдохнул:
- Ты не хочешь этого знать, - и блаженно улыбнулся.
- Совсем плохо? - Макс засунул два куска неожиданно-свежего хлеба в тостер.
- Ну вот знаешь, иногда родители, имея целью, на всю жизнь напугать свое дитя, говорят ему: «иди, бездарь, немедленно делай математику, а иначе ты…» и пересказывают историю твоих похождений.
- И дрожащий ребенок бежит умножать логарифмы на косинусы?
- Или вдохновленный, он посылает маму ко всем чертям и уходит в ночь.
- Ну или так, да, - Макс прикурил от плиты, - а это кто? – он взглядом окинул кого-то, спящего в углу, на полу, головой в корзине с уже подгнивающими яблоками.
- Твой друг. Он здесь уже дней пять. Петро или Петрарка, как-то так.
- Как на Парнасе, ****ь. Эй, друг, вставай, запах победы уже веет в воздухе, так что бери в зубы гребаный флаг и убирайся отсюда на хрен, вперед, к славе, - Макс аккуратно поддел мыском мерно посапывающее тело.
- Гостя… и ногами, где твои манеры? – Шекспир взял лежавший на столе бульбулятор и с размаху кинул им в «Петро-или-Петрарку-как-то-так». Тот моментально вскочил на ноги и начал быстро бормотать что-то вроде «надо успеть покормить зомби, потому что электричка отходит в 7, ровно в 7 и ни минутой позже». Макс, зажав сигарету уголком губ, схватил «друга» за плечи, помог надеть кеды, вытолкал на лестничную клетку и закрыл за ним дверь. Потом они с Шекспиром съели по тосту с маслом, одно более или менее свежее яблоко на двоих и выпили по чашке «бодрящего и ароматного», а на практике безвкусного и ничем вообще не пахнущего растворимого кофе. После такого великосветского ланча Шекспир карандашом протолкнул пробку в новую бутылку вина, а Макс пошел собирать по квартире малознакомый или вообще незнакомый народ. У него было то редкое, в его случае, настроение, когда хочется убрать всю грязь вокруг, умыться и понять, что же все-таки происходит. В душе все было вроде как обычно в минуты его моральных просветлений, но что-то не давало покоя – какой-то ускользающий образ и слова, повторяющиеся, как на старой заевшей пластинке «никчемная и печальная магия, никчемная и печальная магия…». Выгнав всех лишь номинально одетых барышень и нежно-зеленых юношей на беспросветно белую улицу, Макс вернулся на кухню, положил черно-серый ноут-бук на стол:
- Откуда это?
Шекспир медленно перевел взгляд на компьютер и на минуту задумался:
- Это подарок.
- Подарок? Это значит, что мы его украли?
- Нет, это подарок Джерри.
- Боже, это еще кто такой?
- Это Джерри, мы познакомились с ней, когда последний раз были в «Стене», - Шекспир говорил с интонацией учителя, пятый раз подряд объясняющего одно и тоже элементарное правило.
- Мне надо его вернуть?
- Мне кажется, возвращать подарки – дурной тон. Ты, кстати, на днях написал гениальное стихотворение. Или даже поэму, не знаю, - взгляд Шекспира заметно оживился, он даже выглядел почти трезвым.
- Правда? – Макс с сомнением скривил губы.
- Точно говорю. То ли про потомков, то ли про подонков, но гениальное абсолютно.
- Ну и где оно?
- Я его повесил на какую-то стену, а вот, на какую, - не помню. Найдем потом, - наверное, это были действительно тяжелые полмесяца, если даже Шекспировская память давала сбои.
- А где Тринити?- Макс стал заглядывать под шкафы в поисках черепахи, которую в прошлом году случайно нашел на улице.
- Пала.
- В пучину греха?
- На поле боя. Но мы с почестями проводили ее. Аид принял ее душу, а ветер развеял прах.
- Господи, мы сожгли черепаху?
- Ну да, почти, не вся ее плоть покорилась огню. Панцирь закопали.
- Мерзость какая.
- Тринити было слишком попсовое имя для черепахи. Она не выдержала такого издевательства над своей личностью.
- Жалко. Хорошая была…черепаха, - Макс включил телевизор и начал усиленно впитывать каждое слово ведущего дневных новостей:
- Шекс, давай вступим в Евросоюз?
- Вдвоем?
- Можно и вдвоем.
- Знаешь, это очень ответственный шаг, надо…
Через несколько дней привыкания к окружающей действительности, перестав умирать от смеха при виде телевизионных рож лидеров стран, входящих в какие-то там блоки и альянсы, вдоволь насмотревшись из окна на нескончаемые потоки машин и людей и, приняв как данность тот факт, что в квартире абсолютно нечего жрать, Макс, хоть и с опаской, но покинул свою обитель. Он прогулялся по каштановой аллее в парке, так пахнущей детством и собачим дерьмом, прокатился на колесе обозрения, с философией фаталиста относясь к тому, что это дело рук возможно не самых трезвых и усидчивых советских рабочих и зашел в магазин, пытаясь припомнить, что едят обычные люди. Вечером ноги ожидаемо привели его в «Стену». Он пожал руку охраннику, улыбнулся администраторше, кивнул знакомому официанту, исполнявшему fire-show для какой-то быдловатой компании, и стал глазами выискивать друзей или хотя бы знакомых. Хотелось выпить или принять, а лучше – и то, и другое, и желательно – на халяву. На танц-поле разного сорта девочки соревновались в умении как можно с большим размахов вилять задницей. Одна из них – стриженная блондинка с хорошей фигурой, но с выражением тщательно поддерживаемой глупости на лице – как бы случайно стала продвигаться в его сторону. Макс поспешил ретироваться к столикам. Он достаточно быстро увидел Шекспира, тот сидел с Кихотом и Французом за самым крайним столиком в углу. Кирюша-Кихот работал в огромном супермаркете кассиром и знал наизусть всего РембО. С его помощью они вынесли из этого магазина жратвы и бухла тысяч на пятьдесят, наверное. И не собирались останавливаться, потому что как-то глупо не пользоваться возможностью. А Француз писал исторические работы про времена святой инквизиции, причем на французском – никто не понимал, зачем он это делает. Они распивали бутылку рома, и речь шла о необходимости какой-то шоковой ситуации в обществе. С молчаливого благословения сидящих Макс взял с соседнего столика стакан, налил себе и попытался вникнуть в суть беседы.
- Периоды застоя должны как-то разрешаться. Либо общество достигает расцвета во всех своих сферах и потом в следствии этого всеобщего благоденствия подыхает, корчась в муках, либо происходит какая-то глобальная катастрофа, взрывающая сдерживающие стенки, и через кровь и боль общество приходит к счастью. – Максу нравилось, когда Шекспир говорил о вещах, о которых, видимо, много думал. Максу нравилось, как отрешенно и одновременно остро смотрели в такие моменты его болезненно-голубые глаза. Мозг Макса мгновенно подкинул изображение: огромный радиоактивный гриб и сотни корчившихся от боли людей разных национальностей.
- Да, нельзя не чувствовать, что сейчас слишком много народа, слишком тесно. Нужна какая-то глобальная чистка, которая бы смыла всю грязь, и остались бы лишь немногие стоящие люди, - методы великой инквизиции своими кострами все-таки выжгли неизгладимый след в мировоззрении Француза.
- Ну точно, остались бы. «Немногие стоящие люди» первыми полягут в твоей чистке. Те, в ком есть хотя бы капля сраного благородства всегда дохнут первыми – это закон, а с корабля спасаются только крысы и пьяные матросы, проспавшие революцию. И вообще…
Макс, чей организм однозначно воспринял порцию рома на голодный желудок, мутным взглядом окидывал клуб и думал о том, что хорошо бы отстрелить хотя бы половину народа, не дожидаясь никакой долбанной глобальной катастрофы, чтобы музыка так не била по мозгам, а визгливые голоса не мешали ходу мысли. Он смотрел на перекрещивающиеся разноцветные лучи фонарей и пытался найти в толпе хотя бы одно лицо, выражающееся что-то кроме похоти, дешевого кокетства или бессмысленной пьяной радости. Не находил. Он уже подбирал подходящую цитату из когда-то заученных стихов, как вдруг в клуб вбежала девушка. Черные джинсы, белая майка без рукавов, черная шапка на голове, с каким-то затравленным видом, как будто спасаясь с места преступления, она пробралась в середину зала, в самую гущу толпы. Потом закрыла глаза и начала танцевать. Она танцевала как-то плавно, не в такт дерганьям ломких людей, все ее движения были первобытно красивы. В мигании огней, то исчезая, то появляясь среди толпы, она казалась почти призраком. Макс смотрел на нее, не отрываясь, и в голове опять заиграло: «никчемная и печальная магия, никчемная и печальная магия». Не останавливая танца и не открывая глаз, она стянула шапку, и длинные, до пояса, каштановые волосы оттенка «виски-кола» легкой волной рассыпались по ее спине. Это было как гениальная строка в стихотворении, как героиновый приход, объясняющий истоки жизни, как лучший кадр фильма. Макс как-то обреченно и радостно понял:
- Джерри.
- Что? – проследив Максов взгляд, Шекспир усмехнулся, - Точно подмечено, друг, это она.
Протанцевав еще минут двадцать, Джерри села за их столик, улыбалась и шутила. Испуганное выражение загнанного животного полностью пропало с ее лица. Казалось, она вообще не замечает Макса, но вдруг она резко посмотрела ему в глаза:
- Ну а теперь рассказывай.
- Что рассказывать? А, ты насчет компьютера, так я…
Она нахмурила брови и нетерпеливо мотнула головой, как будто отмахиваясь от глупой и неуместной догадки:
- Забудь, он твой. У меня другой есть. Я не о том. В нашу прошлую встречу ты вырубился как раз в начале завораживающего рассказа о том, как тебя выгнали из института. Ты не помнишь?
- Помню, конечно, просто я… - Макс смотрел на нее почти в ужасе, подмечая форму ее бледно розовых губ, но абсолютно не представляя, как продолжить фразу «просто я…».
- Потрясающая память, особенно принимая во внимания тот незначительный факт, что не было такого разговора, - Джерри улыбалась, немного прикрывая левый глаз, - Но мне все равно интересно, так что рассказывай.
- Ничего захватывающего, честное слово. Мы с Шекспиром учились в одной группе в литературном. На втором курсе нам захотелось революций и свершений, а еще тайного учения и озарений. Мы решили собрать что-то типа общества мертвых поэтов, только свое, единственное и, конечно же, неповторимое. Ну и собрали таких тематичных ребят, все было очень мило и атмосферно, но как-то, сидя в институтском подвале и картинно распивая абсент, мы решили, что нам нужно декларация, какое-то литературное выступление по поводу наших целей и планов. Мы быстренько его написали в нескольких экземплярах, скрепили кровью и развесили в коридорах. Комиссия по отчислению решила, что наше образование исчерпало себя.
- Как романтично – Джерри тянула из трубочки какой-то коктейль и мечтательно улыбалась.
- Нет, на самом деле, по-книжному глупо. Где-то полгода мы восхищались своим статусом непонятых гениев, а когда родители просекли фишку, то факт моего исключения и мое непризнание за собой никакой вины повергло их в такой шок, что они решили избавиться от меня и бросить все силы на воспитание младшего брата. Отдали мне бабкину квартиру и пару тысяч на первое время, которые я тут же по-дурацки истратил на красивые издания давно прочитанных книг. – Макс так вошел во вкус повествования, что ему даже стало немного стыдно за то, что он разрекламировал себя таким отверженным и разочарованным байроническим героем, умолчав о героиновых ломках, пьяных истериках и отвратительных групповухах.
-Что-нибудь пишешь?
- Иногда бывает. Шекспир даже говорит, что местами – гениально.
- Ну раз Шекспир говорит…а на что живешь? - у нее был такой вид, как будто она читает книгу и не может остановиться перелистывать страницы, - Ведь, ты же ешь, одеваешься во что-то, да и наркотики – недешевое удовольствие.
- Ну, перебиваюсь кое-как, - Макса смутило, что она не питала иллюзий, - обложки для книжек оформляю, иногда устраиваюсь работать в журналы, правда, в основном – до первой зарплаты, даже окна мыл в офисных зданиях. Знаешь, такие мудачки на страховках висят и щеточками по стеклу пену размазывают.
- И ничего – не мудачки – покорители вершин! – Джерри склонила на бок голову и смотрела на него с каким-то умилением.
- Да уж, «здесь вам не равнины», - Шекспир похлопал Макса по плечу, - Пойдем, альпинист – закрывают уже.
Очень раннее, смутно-утреннее, пронзительно-голубое небо с единственной звездой посередине обдало их теплым ветром и идиллическим щебетом птиц. Француз озвучил план действий:
- Транспорт не ходит, деньги на тачку отдали на чай, ближе всего идти к Максу, так что идем к Максу.
- На хера, скажи мне, милый друг, отдавать последние деньги на чай? – Кихот недоумевал, но был благодушен, в том блаженном состоянии опьянения, когда не хочется драться.
- У нас нет денег, но зато есть шик. А если бы я не оставил все на чай, были бы деньги, но не было бы шика. Деньги – материя, шик – дух. Я – за духовное процветание общества.
- Ну и мудак. – Кихот улыбался, и в его глазах отражались первые искры рассвета.
В таком прекрасном составе они прожили у Макса 5 дней. 5 прекрасных дней Макс спал с Джерри, остальные где-то рядом. 5 восхитительных дней Максу казалось, что его гений нашел свою музу. В перерывах между алкогольными баттлами и кокаиновыми забегами, они придумали ровно 3,5 плана по захвату цивилизации, 7 вариантов вселенских катастроф, почти дописали книгу под названием «Латентная субтильность» и, кажется, даже снимали фильм с элементами эротики. На шестой день входная дверь распахнулась от мощного удара из вне, две огромных и лысых особи мужского пола вытащили Джерри из кровати, накинули на нее плащ и потащили к выходу. Она цеплялась пальцами за все косяки, раздирая руки в кровь, упиралась ногами, как могла, и кричала, что никуда не пойдет и пусть папаша идет на хрен со своей долбанной Англией и таким же долбанным Оксфордом. Особи ничего не говорили, но тащить не переставали. Ничего непонимающий, не до конца пришедший в себя после вчерашнего, Макс плохо представлял себе, кто эти люди, но женщину решил отбивать. Шекспир, Француз и Кихот смотрели на это действо из другой комнаты, хмурясь, переглядываясь и изо всех сил пытаясь понять, галлюцинация это или реальность. Усматривая в действиях Макса попытки к сопротивлению, особи переглянулись. Один взял Джерри на руки и вынес ее, орущую и пинающуюся из квартиры, другой – одним ударом и кратким монологом объяснил Максу, что Карина Михайловна уезжает учиться в Англию и если Макс проявит хотя бы малейшие попытки связаться с ней во время ее каникул, то он, дерьмовый ублюдок и наркоман, лишится дома, семьи, друзей и члена. Дверь захлопнулась. Трое сидели на диване и молчали. Один лежал в коридоре и смотрел в потолок. Одна сидела в машине и беззвучно плакала. 5 дней закончились.
Надежда, наверное, спасает. Любовь, наверное, дает сил. Не знаю, но в то странное утро Макс долго смотрел на свое отражение в заляпанном и разрисованном зеркале. Худой, с первого взгляда «определенно, наркоман», со впавшими щеками и струйкой крови из опухшего носа, с карими в мелкую желтую крапинку глазами, с отросшим «ежиком» неопределенного цвета – весь такой, какой есть, Макс решил стать абсолютно другим. Он умылся, вывел до сих пор офигивающих друзей из квартиры, собрал в мусорный пакет все бутылки, выбросил также все клочки бумаги с законченными и незаконченными стихами, уничтожил все остатки наркоты. Все нужные книги сложил на полки, ненужные и старые отнес на помойку. На улице пошел дождь, превращая сугробы тополиного пуха в белое месиво. Макс до блеска вылизал квартиру, поставил рядом с кроватью таз и бутылку с водой и лег, дожидаясь ломки. Было больно и страшно: миллионы маленьких гномиков тушили о каждый миллиметр его тела миллионы своих маленьких сигарет, миллионы крыс впивались в него своими острыми зубками, а он мог только медленным движением стирать с лица блевотину, пот и слезы. Но он выдержал, все время представляя себе Джерри, и их свадьбу, и Шекспира в дорогом фраке, и безликого отца «Карины Михайловны», благословляющего из на долгую-счастливую жизнь, их домик где-нибудь на Майорке и сад с цветочными клумбами и резвящимися собаками. Он шел к успеху с таким же рвением и упорством, с каким до этого травил свое тело, разрушал мозг и гонялся за смертью. Он пошел работать в PR-агентство и методично распродавал свой гений по кусочкам на рекламные кампании. Раньше он называл это «размениваться», но сейчас понял, что за это платят, и неплохо платят, значит это делает его на шаг ближе к светлому будущему. Он почти не пил – только один раз пришел Шекспир, они пили вискарь. На утро болела голова, Шекспира уже не было, Макс ничего не помнил. Больше Шекспир не приходил. Макс почти не тусовался: в те дни, когда он не засиживался на работе и не надо было делать презентации, сил хватало только на то, чтобы рухнуть на кровать и проспать до утра. Периодически он имел каких-то женщин, в основном из отдела «рекламы женской одежды», но они были, как еда в забегаловке: хреновая, но жрать-то надо. Он ходил в корпоративный фитнесс-центр – накачал себе кубики пресса и мышцы на руках, ноги никак не хотели расставаться с инфантильным прошлым. В общем, через 7 месяцев каторжного труда, он имел стабильный оклад в четыре с половиной тысячи евро (плюс-минус всякие бонусы), машину от агентства, дорогой костюм и взгляд профессионала.
Она постучала в дверь легкомысленно и непринужденно. Постучала, хотя он давно повесил звонок. Он впустил ее. Она кинулась ему на шею и, не говоря ни слова, целовала, как в первый раз, как он помнил – только она умеет целовать. Потом, как будто присматриваясь, она отстранилась и встала напротив. Он смотрел на нее: немного подстриглась, но с той же гладкой длинной шеей и огромными глазами на красивом и породистом лице, это была она, такая, какой он ее запомнил. Джерри смотрела внимательно и изучающее, по-звериному принюхиваясь и, как будто, не узнавая:
- Ну как живешь? – аккуратный вопрос вкрадчивым голосом.
- Успешно, как видишь, - Максим самовлюбленно улыбнулся и махнул рукой, приглашая оценить, во что превратилась его прежняя нора, - Я тут…
- А, по-моему, контрфеерично, - Джерри сделала маленький, как будто ничего не значащий шажок назад, - Писал что-нибудь? – как будто между делом.
- Я? Нет, послушай, - он так хотел рассказать о своих планах и о том, как все будет хорошо, - Я всё…
- А где Шекспир и ребята? – она взялась рукой за дверную ручку.
- Я не знаю, я давно их не видел, - он начинал немного злиться, - Я хотел…
- Нет-нет, прости, не надо было приходить, забудь, глупости это все, - она пробормотала несвязные слова, глядя куда-то ему за плечо, в ее глазах появилось то выражение ужаса, которое он заметил, увидев ее в первый раз. Она выбежала на лестничную клетку и, не дожидаясь лифта, побежала вниз по ступеням. Он выбежал вслед за ней, умоляя остановиться и объяснить, но перед тем, как хлопнула дверь подъезда, он услышал только:
- У меня ничего общего с этим…
Вечером он был в «Стене». Он пытался дозвониться ей, но она сменила номер. Кажется, он плакал, пытался с кем-то подраться и оставил в клубе половину зарплаты, отложенной для покупки нового холодильника. Утром Шекспир отвел его домой.
- Все напрасно, Шекс. Жизнь – напрасна. Я всегда был прав: жизнь – бессмысленная херня, наш мир – просто прыщ на жопе какого-то вонючего великана, - Макс первый раз за семь месяцев напился и обдолбался за раз.
- Не уверен, но ты прав. Ищи во всем положительные стороны, Макс. Хотя бы попробуй, - Шекспир был задумчив по своему обыкновению.
- Чего уж тут положительного, мать твою?
- Ну придумай что-нибудь, ты же писатель.
- У меня есть деньги, чтобы месяца три подряд каждый день покупать бухло и кокс и не выходить из квартиры. Позитивно?
- До хрена.
Через 3 месяца деньги действительно почти закончились, с работы Макса, конечно, выгнали, но он пришел в норму: запястья опять были костлявыми, скулы снова заметно выступали на лице, дорогой пиджак служил половой тряпкой, книги валялись вперемешку с бутылками на полу. Макс, Шекспир, Француз и Кихот (к этому времени его выгнали из супермаркета, но он уже успел устроиться ночным сторожем на вино-водочный завод, что было еще прибыльней) сидели на крыше Максова дома и ели яблоки, потому что по накурке им показалось, что яблоки – это то, что сейчас нужно. Француз с Кихотом играли в шахматы и не слишком заморачивались на правила, предпочитая придумывать их заново. А Макс с Шекспиром делали самолетики из книги Рабле, не признавая его ни в каком виде, поджигали их и пускали в путешествия до земли.
- Она не любила меня – это ясно. Принцесса почему-то не любит принца. Но зачем тогда все это было? Зачем все эти сказки? - Макс был пьян и хотел доверительной беседы.
- Я уверен, что этому есть логическое объяснение. Я могу его тебе придумать, но зачем, ведь мельницы до сих пор стоят, но герои не спешат появляться…
- А, ну да…что ты сказал? Послушай, а откуда это: «никчемная и печальная магия»?
- Я давал ей читать твои стихи…
Еще через 3 месяца Шекспир принес Максу его гениальное произведение про «потомков или подонков», громко и с чувством продекларировал его, а потом стал ходить по квартире и собирать все попадающиеся ему на глаза листки бумаги, пафосно заявляя, что он издаст все собрание сочинений Макса, как только придумает ему достойный псевдоним. Они полночи придумывали ему «славное имя», и так ни на чем не остановившись, легли спать, пьяные и восторженные. Утром Макс открыл глаза. Июньское солнце ярко светило в окно. Пахло яблоками и табаком. Кто-то нежно целовал его подбородок. Он опустил взгляд. Джерри по-кошачьи прильнула к нему и смотрела в глаза преданно и лучисто:
- Мы будем вместе до самой главной всемирной катастрофы. Мы будем вместе даже после нее. Мы сдохнем вместе в один поганый день, и очень может быть, что он наступит скорее, чем мы думаем. Может, наши фотографии украсят криминальные хроники и позорные столбы. Но до этого мы будем слушать Элвиса каждый четверг. Мы просто будем. Такие, какие есть. Назло. Только не оставляй меня больше, - она уткнулась носом ему в шею и больше ничего не говорила, только ровно и тепло дышала. Он прикоснулся губами к ее заново отросшим волосам, обнял ее и закрыл глаза. Двое лежали, укутанные утренним светом. Двое на кухне готовили Шарлотку и смотрели порно. Один во сне разыгрывал средневековые трагедии и видел свою святую возлюбленную. Дети на улице поджигали тополиный пух.