В стрекозьих снах над мёрзлою землёю,
осыпанной крупою ледяною,
иззябшие соломенные космы
сухой осоки гнутся на ветру…
Здесь, на юру предзимнего погоста,
студёных вихрей половецкий посвист
летит над грубым полем, непокоен,
тревожа неба серую хандру.
О, тихий плач осин окоченелых!
Ветвями поводя в шуршанье белом -
тумане зыбком, кроны голой рощи
кропят печалью снежную кутью…
И мнится - в исполнение пророчеств,
звеня веслом, угрюмый перевозчик
торопит в наши стылые пределы
по водам Стикса утлую ладью.
Готовь обол в кошель его потёртый!
Но…жизнь бренчит монистами в аорте, –
цыганка! - в бренном сердце балаганит
и ворожит в соцветьях альвеол.
Прости, гребец, ей жадный хрип дыханья,
смятенье чувств и ветреность скитаний -
полным-полны аидовы когорты –
табань к причалу свой казачий чёлн…
Так думал я. Переполох вороний
прервал моё послание к Харону -
над алыми стигматами рябины
протарахтел, ликуя, параплан…
Над свежей грудой нежно-рыжей глины,
над зернью снега, лёгшего в низинах,
нежданный гость, в ангарах сотворённый,
на тризну предзимовия не зван,
он, парус раздувая полосатый,
гремел мотором, ангел мой, спасатель,
вселял надежду, весело глаголил,
верша полёт к замёрзшим берегам…
Осоки шорох, скорбь седого поля
да шелест ветра…К зимнему Николе
на край под распашными небесами
сошли суровые великие снега.