Казнь.
Над Лысою горою уже снижалось солнце,
Но до прохлады вечера не скоро, далеко.
Распахнутое небо – в мир вечности оконце,
Непогрешимо чисто, безмерно высоко…
Ни облачка на нём. Казалось, кто-то свыше
Внимательнейшим взглядом оттуда наблюдал,
И каждый тихий вздох идущих чётко слышал,
Всё понимая в мире, того не понимал:
Откуда столько зла, тупого изуверства,
И гадкой изощрённости, желания убить?
В свирепом самом звере не сыщешь столько зверства.
О, люди! Человек! Таким ли тебе быть?
Гора уже оцеплена. Двойное окружение.
И ближе, чем дозволено, никак не подойти…
Невыносимый зной несёт изнеможение,
И тени нет нигде, и с места не сойти…
По обе стороны сейчас пустой дороги
Легионеров строй стоит сплошной стеной.
По ней везут преступников. Поскрипывают дроги.
Табличка на груди. Внимательный конвой…
За цепью этой стражи глазеющих сонм, море –
До зрелищ очень жадная, безликая толпа…
Чужая боль для них пустяк, совсем не горе.
Ещё одна повозка. Что там? Там три столба.
Идут шесть палачей – на каждого по двое.
Лежат верёвки кучей и гвозди, топоры…
И кто-то в капюшоне с огромным Крысобоем,
За ними вновь толпа, покинувших дворы.
Пилат боялся смуты, помехи, нападенья…
Но не нашлось желающих хоть как-нибудь отбить.
Толпа была послушной за цепью огражденья.
Жара душила страшно, и всем хотелось пить.
На путь подъёма к месту для проведенья казни,
Потрачено не мало: чуть больше трёх часов.
На завтра уже в городе объявлен людям праздник,
Но нынче жизнь и смерть на чаше у весов…
И к этим вот троим судьба не благосклонна –
Смерть на её весах весомее, чем жизнь…
Она уже их ждёт сама на горных склонах.
Испепелить за это хотела землю Высь…
Особо любопытных прогнало оцепленье -
Навстречу по приказу наставили штыки.
Развязки ожидали поодаль, в отдаленье…
Не лезть же напролом? Кому оно с руки?
Невыносимый зной. Жара. Изнемогали.
Один лишь Крысобой, похоже, не страдал.
Им восхищались явно и тайно наблюдали:
«Вот это сила, выдержка – и виду не подал!»
А тот, что в капюшоне, удобно примостился –
К столбам почти, поближе приставлен табурет.
Каким-то благодушием (с чего бы вдруг?) светился.
Одежда дорогая, но в строгий траур цвет.
Четвёртый час пошёл уже с начала казни,
А смерти нет как нет. Ни стонов, ни мольбы…
И солнце всё палит ещё страшней, ужасней…
Толпа сдалась, сломалась, не выдержав борьбы…
Отхлынула, ушла, покинула вершины.
Любая, скажем, выдержка имеет свой предел.
Казалось, что людей толкает кто-то в спины…
Но был средь всех один, кто всё же доглядел –
Левий Матвей, конечно. Он с самого начала
По краю оцепленья за дрогами бежал.
Кричал Ему: «Я рядом!» - затем, чтобы узнал Он.
Помочь ему задумал, с тем и украл кинжал.
И, кроме всех причастных, один там оставался,
Укрывшись от охраны за ближнею скалой.
Царапал себе грудь, рыдал и убивался,
В истерике об камни стучался головой.
Не получалось как-то поближе подобраться
Наотмашь чтоб, с размаху ударить ножом в грудь.
Ужасные мученья прервать тем постараться…
Никак не удавалось… И был окончен путь…
Единственный из всех, из тысяч равнодушных,
Явившихся сюда, чтоб усладить свой взор,
Единственный, кто мучился средь скопища бездушных,
Кто на себя единственно взвалил вину-укор…
Матвей винил себя во всём произошедшем.
За то, что болен был, не смог сопроводить.
В недуге непонятном, на тот момент сошедшем,
Проглядывалась каверзы какой-то странной нить.
И всё случилось так, вот как оно случилось…
От горькой невозможности хоть чем-нибудь помочь,
Невыносимой болью сердечко его билось,
Уже не зная как всё это превозмочь,
Вскричал с обидой к Небу, раскинув свои руки:
«О, помогите же! Пошлите ему смерть!
О, прекратите же бессмысленные муки!
Разбейте в прах и пыль под нами эту твердь!
О, небо, небеса! Зачем вы так жестоки?
За что ему страданья вот эти, эта боль?
Расколется пусть мир на части, на осколки,
Пусть, уходя из жизни, возьмёт меня с собой!»
Лишь тишина на то была ему ответом.
Пред взглядом возвышались белесые кресты.
Вопль возмущенности не вызвал конца света –
Лишь свежим ветерком тянуло с высоты.
Однако понял так: услышаны проклятья,
Поскольку солнце скрылось, и грозно тучи шли…
Тогда он стал молить, чтоб молнии объятья
Прервать мученья жуткие и страшные смогли.
Заслон уже смешался и все засуетились,
Ряды, смыкаясь строем, собрались уходить…
Все звенья оцепленья внезапно расцепились.
Но кто-то, безусловно, был должен тех убить…
Шёл пятый час страданий ужасных, невозможных.
Вдруг кто-то весьма спешно к старшому прискакал.
Что говорил, конечно, расслышать было сложно,
Но видимо приказ и срочный передал.
И тот уже не медля о чём-то Крысобою.
Отправились вдвоём к сидевшему вблизи.
Втроём поговорили о чём-то меж собою.
Одежда бедных смертников валяется в грязи…
Двух палачей из всех позвали за собою.
Те молча поклонились, и молча же пошли.
В чём состоял приказ? Что сделать и без сбою?
Раздумия Матвея ответа не нашли.
С ближайшего столба звучала тихо песенка.
Висевший на нём Гестас подвинулся в уме…
Про что он напевал? Про виноград и лесенку…
Лицо всё было в мухах, они же на чалме…
Второму, то есть, Дисмасу, весьма сложнее прочих,
Поскольку в твёрдой памяти, всё видел, понимал.
От боли невозможной лишь головой ворочал,
Плеча, казалось, ухом нарочно доставал…
К Иешуа судьба была чуть благосклонней.
В чём это заключалось? В небытие впадал.
Глава на грудь клонилась, как если бы в поклоне,
А в остальном, как те, как и они страдал…
Мучители перед ним. Копьём приводят в чувство:
«Га-ноцри, отзовись!» - проговорил палач.
«Что нужно?» - отвечал, язык от жажды вспухший,
Едва во рту ворочался, не повернуть, хоть плачь…
«Скажи, ты хочешь пить?» - копьё ко рту, там губка.
«Ну, что же ты? Ты слышишь? А коли слышишь, пей!»
Открыл глаза, не веря – быть может, это шутка?
Прильнул, и радость вспышкой внутри его очей.
«Несправедливость, судии! И чем его я хуже?» -
Напряг все силы Дисмас, но пут не разорвать…
«Молчанье на столбе! Кому, скажи, ты нужен?
Тебе ли замечанья давать, мерзавец, мне?»
А сам копьём Га-ноцри ударил прямо в сердце:
«Славь игемона, слышишь, коль жажду утолил!»
Но нет ему ответа – смерть распахнула дверцу –
Закончились мученья. Палач его убил…
Не мешкая минуты, других добили так же…
Тут хлынул сильный дождь. Все ринулись бежать,
Не сняв тела с крестов. Левий Матвей отважно
Рванул туда немедленно верёвки обрезать.
Оставив тех двоих лежать там, где упали,
Он Иешуа взвалил на плечи, как сумел…
Спустя всего мгновенье на той горе остались
Лишь три столба белесых, лежали двое тел…