Когда весенняя звезда, сродни наседке,
лучи сворачивает под себя, и горний дух
выцеживает шорох из пипетки,
а с ним масштаб, и запахи, и звук,
дойдет, о чем, теряя пух из клетки,
кричал метафизический петух.
О чем он, с тридцатисантиметровой горки.
пусть даже и с подручного плетня
стелил в полях рассветных в складках корки,
глашатай деревенского кремля.
чем бестолково волновались дольки
на суп годящиеся опосля,
еще на холодец, и только.
Чем мог продрать наследник эволюций
в четыре доли горло раскачав
когда к спине подкрадывался злючий
с ножом, в широкой юбке, янычар.
какой свой вереск тайный жгучий
и гребешковый космос защищал.
Он ей стелил круги до горизонта,
зобом пробив космический причал,
хотел нарисовать, и только,
в двух километрах следующий очаг.
откуда свето-звуковой невольник
такой же дальний странник отвечал.
утратив крылья, шустрая синица
становится похожей на людей.
шаг по земле вернется ей сторицей,
надевший шпоры здесь становится глупей.
два километра видно с роста птицы
до горизонта хватит горла, так честней.
Два километра слышит бабье ухо.
два километра до кривого пояска,
надетого не то на бочку брюха,
не то на голову небесного божка.
петух кричит да самого пригорка
и ты на звезды зыкни раз, Егорка.
Рассвет не тянет на вулканье жерло
и надо быть последним подлецом
чтоб сон нарушить землемерным горном,
срезая звезды вниз серебряным серпом.
И благодарная ему отрубит горло
графиня с опрокинутым лицом.