Сон Никанора Ивановича.
В сто девятнадцатой палате, не трудно догадаться.
Был размещён теперь не кто-нибудь иной
Совсем не добровольно, кто пробовал «бодаться» -
С Садовой преддомкома несчастнейший Босой.
От места, где он был опрошенным сначала,
Диван какой-то в памяти, запомнившись, мелькал.
Ещё: светила лампа, горела в два накала,
Вопросы задавали… Но – кто? Ответа не искал…
«Вы Никанор Иванович, фамилия Босой?»
«Ты, что, читать не можешь? – вскипало раздраженье –
Да, это я! И – что? С чего вопрос такой?
У вас, что, в этом есть какие-то сомненья?»
«По улице Садовой, триста два дробь бис?
Освобождённый там домкома председатель?»
Кто спрашивал, совсем не видно было лиц…
Другой сидел, писал. Видать, бумаг маратель…
«Вот то, что Никанор, никак не откажусь.
До остального прочего имеются сомненья,
Поскольку ни на что, выходит, не гожусь,
И коль лишился напрочь и крохи разуменья!
Казалось, что не слеп… Как мог не разглядеть?
Как с равным говорил… Поверил в самозванца…
Случилось бы ещё такое что-то впредь –
Окоротил бы сразу пройдоху оборванца!
Пенснишко никудышнее, обтёрханный, в рванье
И вдруг у иностранца, представьте в служенье?!
Изряднейшую дулю, однако, втюхал мне…
А где был мой-то ум? Где взгляд, соображенье?
Наряд туда пошлите затем, чтоб изловить!
В пятидесятой он, в той проклятой квартире…
Но как он изловчился мне свёрток подложить?
Придумать не могу… и может ли кто в мире?»
«Давайте про валюту. Где взяли, поясните!»
«Коровьев это всё! Все подписи – подделки…
Контракт был честь по чести – прошу вас, уясните.
Он – сатана, нечистый! Той силы то проделки!
Хотите, в виде клятвы, я землю буду кушать?
Не видел я валюты, за жизнь всю не держал!
Ах, вот он, посмотрите! Явился, чтоб подслушать!
Пустите, я поймаю!» Никто не возражал…
Внезапно задрожал, принялся класть поклоны.
Бессмысленными взорами по комнате блуждал,
Молитовки шептал со вздохами сквозь стоны,
Позвать сюда священника теперь же убеждал.
Пытались вразумить… Никак, ни до, ни после…
Наряд пришёл с Садовой. Как есть рапортовал:
«В сохранности все пломбы – никто не трогал вовсе.
Не видно никого. Никто там не бывал…»
На всякий случай Пролежнев сюда ими захвачен,
На секретарской должности у преддомкома был.
Для подтвержденья, что ли (так акт сей обозначен),
О том, что их Босой сошёл с ума… уплыл…
В лечебнице Стравинский беседовал с ним лично,
Но Никанор Иванович никак не отвечал.
Был очень беспокоен, всё понимал отлично,
Меж тем, не отзывался, нахмурившись молчал.
Пришлось колоть укол, поскольку дело к ночи
И скорбный дом давно привычно отдыхал.
Лишь этот пациент глазами вкруг ворочал,
По временам стонал и тягостно вздыхал.
Уж за полночь пошло когда уснул спокойно.
Казалось, пусть и было, но всё уже прошло –
Так выглядел солидно, весомо и достойно.
Дышал обычно, ровно, как дома, хорошо.
К нему почти, что сразу явилось сновиденье:
Как будто бы театр теперь со всех сторон,
Но не обычный вовсе, а всё в нём в удивленье,
Реально, достоверно, как словно и не сон!
Приветствуют чудно: «Валюту отдавайте!»
Правдиво отвечал: «А где бы взять её?
Нет у меня, и не было – на этом и отстаньте!
Руками не касался, прожил и без неё!»
Потом вдруг очутился в богатом очень зале.
Под потолком огромный светился яркий круг.
Слепящие лучи оттуда вниз сияли.
На люстру не похоже… всё как-то очень… вдруг…
Ни стульчиков, ни кресел – так, на полу сидели.
Причём, одни мужчины, а женщин нет совсем.
Друг с другом не знакомы, и в лица не глядели –
Всё было очень странно и даже больше чем.
Вот занавес отъехал. За ним открылась сцена.
И вышел к ним артист, окинул взглядом всех.
И от чего-то кровь огнём бежит по венам,
И шорох не возможен, как под запретом смех…
«Ну, что? – спросил – Сидите?» «Сидим!» – со всех сторон.
«А шли бы вы отсюда, ведь, лучше всем бы было!
А, впрочем, как хотите! – отвесил им поклон –
То дело не моё! – улыбка, как пристыла…
Итак, мы начинаем, не медля представленье!
Пройдусь-ка я глазами по номерам программ.
Опять, смотрю, есть новые… Ужель, не удивленье?
Босой Никанор Иванович, прошу подняться к нам!»
Все взгляды на него… С испугу растерялся…
Казалось, даже люстры сияли лишь к нему.
А тот всё приглашает… Что сделаешь? Поднялся,
Пока не понимая, что нужно-то ему?
«Ну, вот и хорошо! Валюту сдать готовы?»
Всё в зале сразу смолкло. Повисла тишина.
«Я Богом поклянусь, что не было…» «Да, что вы?!» -
Вдруг возмущенье вспышкой плеснуло, как волна.
«Смотрите на него! Сколь наглости – клянётся! –
Загомонили дружно – Стоит пред всеми, врёт.
Знать, в совести совсем ничто не шевельнётся…
Наивые собрались? В то, что поверим, ждёт?
Я понял вас, Босой! Вы, призывая Бога,
Поклялись всем на свете, что больше у вас нет!
Лишь найденный в квартире запрятанный убого
В газету упакованный с небрежностью пакет?»
«Так точно! Подтверждаю! Там не было пакета!
Проклятую валюту не видел, а, значит, не держал!
Коровьева прислать бы для спроса и ответа –
Свои, наверно, всунул…» Зал вздрогнул и заржал…
Артист на то с усмешкой: «Вы басню Лафонтена
Сейчас со сцены этой хотите рассказать?
Предивная картинка тут вышла б непременно –
Кто станет так вот просто вам доллары кидать?
Ну, что же? Зал спрошу: а, ну-ка, подскажите,
Что могут вдруг подбросить задаром, просто так,
Не мудрствуя лукаво, не делая открытий?»
«Бывает, что ребёнка иль бомбу, если враг!»
«Вы слышите, Босой? Не все, как вы беспечны.
Простите, драгоценнейший, здесь идиотов нет!
Слыхали их ответы: не доллары, конечно…
Мы не настоль наивны. Зачем такой ответ?
Не получился номер… Я огорчён, не скрою…
Вы лживы, к сожаленью – неоспоримый факт!
На этом представленье теперь же и закрою…
Прощайте, негодяи! Увидимся, антракт!»
Растерянный безмерно, в полнейшем потрясенье
Босой, себя не помня, не понял, как ушёл,
Как опустился на пол в ужаснейшем смятенье,
Но перерыв закончен, и к сцене кто-то шёл…
Артист опять представил: «Сергей Герардович Дунчиль!»
И тут же встал мужчина. На вид полсотни лет,
Весьма благообразен, по-видимому, вдумчив,
Но как-то не ухожен, запущенности след…
«Вы человек заметно для всех интеллигентный!
Давно бы уж должны, как кажется, понять,
И сделать уже жест достойный вас, конкретный:
Валюту, что скрывали, без промедленья сдать!
А вы, наоборот, упорствуете что-то…
Ну, ладно, не валюта… а бриллианты есть?
Скажите откровенно: зачем вам та забота?
Избавьтесь и немедленно, сейчас же вот и здесь!»
«Как прежде говорил, опять скажу, повторно:
Нет больше ничего! Что было, всё отдал!»
«Признаться, не пойму: зачем вы так упорны?»
А сам в ладоши хлопнул. Волнуясь, замер зал.
И тут из-за кулисы на сцену вышла дама
В приличной очень шляпке, пальто шикарный крой.
Встревоженно смотрела и нарочито прямо…
А Дунчиль лишь скользнул, и вкинул выше бровь.
«Вам эта дама кто? Немедленно ответьте!»
«Тут нечего скрывать – жена!» - промолвил тот.
«Мадам! Прошу прощенья, я не хотел, заметьте,
Но что могу поделать – ваш муж ужасно врёт!
Да, уверяю вас! Сейчас в том убедитесь,
Причём, как ни противно, врёт он не нам одним,
Чем вынуждает нас… Поймите, не сердитесь…
Давайте с вами вместе на это поглядим!»
И вновь в ладоши хлопнул. Немедленно из зала
Девица очень юная на зов к нему пришла.
Подносик небольшой размерами держала
В прелестных тонких пальчиках. С ним прямо и вошла…
На нём колье с брильянтами внушительно лежало,
Переливаясь искрами и радужным огнём,
И стопочка валюты… Не много, но не мало,
А тысяч восемнадцать представлено на нём…
«Всё это вот, пардон, запрятанным хранилось
У ихней же любовницы в шкатулочке в дому!
Она здесь перед нами, прийти не поленилась,
Чтоб, значит, самолично представить всё ему!
За что её, конечно, благодарим сердечно –
Поступок, прямо скажем, превыше всех похвал!
А вы же охмуряло, любезный! Жук запечный,
И некого винить: нарвались на скандал!
Тупым своим упрямством изрядно изводили
Нас здесь побольше месяца… Опять спрошу: зачем?
Откроем и бесспорно! Надеюсь, убедили?
И это всех касается – пора понять бы всем!
Ну, сколько с вами биться? Будто горох о стену…
Как глупо вы упорны. Ужасно, жуть, беда…
Артиста Куролесова прошу теперь на сцену!
Вы где там? Приглашаем, давайте к нам сюда!
Он здесь сейчас для вас свой номерок исполнит -
Отрывок из Скупого нам рыцаря прочтёт.
Надеюсь, кто был Пушкин хоть кто-нибудь да помнит?»
И снова взгляд насмешлив и бровочки вразлёт…
Босой сидел средь всех, но пребывал в тумане.
Что говорил ведущий? О чём? Не понимал…
Читать он не любил… Всю жизнь не до читаний…
Но Пушкина вот помнил и часто поминал -
Вплетал его фамилию, к примеру, в разговоре:
«За свет, скажите, Пушкин за вас должон платить?»
Уместно получалось, никто потом не спорил,
Интеллигентность даже спешили находить…
Прислушавшись теперь к звучавшему рассказу,
Про авторство последнего не знал, но позабыл…
Однако исполнителя не полюбил и - сразу
За негатив эмоций и неуместный пыл.
Представил ясно женщину и деточек-сироток,
Стоящих на коленях под проливным дождём…
Вскипел от возмущенья: таких бы в околоток,
На площади публично без жалости ремнём!
А тот всё говорил, как каялся, казалось…
Запутал всех в страданьях и паузу держал,
Обдумать позволяя совсем не много, малость…
Иль думал о своём, внутри себя решал…
«Ключи! Ключи!» - вскричал настолько драматично,
Что сам того не выдержал – свалился, словно смерть
Пришла к нему теперь нежданно, самолично.
Казалось, что расступится под ним земная твердь…
Но нет, не расступилась… Чуть полежав, поднялся.
Смотрел на всех с улыбкой, аплодисментов ждал.
Неоценённый вовсе обратно, прочь подался.
Забыл, где находился? Не тем, знать, угождал.
Читая эту вещь, что показал примером?
На что подвигнуть мог собравшихся людей?
Но скупость же не глупость! – вот это уж наверно!
Любой из здесь сидящих себе не лиходей!
И вдруг, словно набат, гремит, как показалось –
Застенчивый и юный прорезал голос зал:
«Всё! Больше не могу! Берите, что осталось!»
«Ну, наконец-то! Кто же? И кто это сказал?»
На сцену пробирался поменьше средний ростом,
Небритый, волос светлый какой-то гражданин.
Решенье в нём созрело и, по всему, не просто:
«А что нам остаётся? Сидеть здесь до седин?»
«Вы имя и фамилию вначале всем скажите!»
«Так, Коля я Канавкин! Ну, то есть, Николай!»
«И сколько же вы сдать немедленно хотите?»
«А всё, что есть в наличии, вот то и забирай!»
«И всё-таки, в суммарном сколь это выраженьи?»
«Червонцев двадцать штук, понятно, золотых.
В валютном всего тысяча, так скажем, исчисленьи…
Чего я в них вцепился, аж закрутило дых?»
«В глаза мои теперь, в глаза мои смотрите!»
А сам буравил взглядом… Всех охватило льдом…
«Да, вижу, вы честны… Я вижу – не хитрите!
Осталось назвать адрес: и улицу, и дом»
«А я и не скрываю, проверьте, коль хотите!
У тётки моей, Клавдии, запрятаны они»
«У той, что на Пречистинке? Что перебил, простите!»
«У той, у той, конечно! Мы с ней в родне одни.
Меж баночек с соленьями хранятся в погребочке»
«Вы только посмотрите! Не знаю, что сказать…
С подобными признаньями легко дойти до точки…
Да, отыскали место… Куда как лучше сдать!
Самим себе признайтесь: как малые ребята…
Совсем без пониманья, аж оторопь берёт.
Небось, заплесневели и проступили пятна…
Запомните как следует, чтоб знать уж наперёд,
Что денежки должны, обязаны храниться
В госбанке! Только так, не как-нибудь ещё!
Ни в погребе, ни в подполе… В кошмаре не приснится.
Что только ни придумают… как, право, дурачьё…
Однако, Николай, вот что теперь скажите:
У тётки вашей, Клавдии, наверно, тоже есть?
Да сразу где лежит любезно подскажите!
Поступок благороден – он сделает вам честь!»
«Сказал бы… Что уж тут? Но вот не знаю верно…»
«Досадно, но поверим… Поверим в этот раз…
Представьте, тоже знаем характер её скверный,
Но и она расколется, услышав пару фраз…
Ну, что? Прощаться будем! Счастливый путь, Канавкин!»
Тот не заставил ждать – скорее прочь ушёл!
«Найдём, коль там имеется. Изымем и у Клавки…
Он всем из вас пример – собрался, сил нашёл»
И тут погасли лампы. Тьма сразу, отовсюду…
Высокий нервный тенор исполнил в тишине:
«Там золото лежит везде… и груды его, груды…
И всё оно моё, принадлежит лишь мне!»
И вновь аплодисменты не тут уже, а где-то…
«В театре только женском не вынес кто-то, сдал…
Когда б не мои гуси… Эх, не они б, не это –
Сосед, сидевший возле, Босому прошептал –
Они же без меня безвременно подохнут…
Бойцовые, представьте, порода, ум и стать…
Нельзя им без ухода… В небрежности им плохо…
Нас Пушкинскими сказками вовек не испугать…»
Внезапно свет включили, всё засияло снова.
Откуда ни возьмись вбежали повара –
Кастрюли притащили. Сновали бестолково…
Суп, чёрный хлеб подали: обедать, мол, пора!
Меж тем опять твердят: «Немедленно отдайте!
Не надоело маяться, да взаперти сидеть?
Отдайте всё, что есть, и прочь себе ступайте!
Спокойней вам же будет вот эдак – не иметь…»
«Да, что вы примотались? Ну, нету её, нету!
Ах, если б что-то было, давно бы уже сдал.
В глаза её не видел, чужую ту монету…
Измучили совсем… В жизнь столько не страдал»
Глаза открыл - не помнит и где, и что такое?
Не узнаёт кто рядом, и кто здесь перед ним…
«Отстаньте от меня! Оставьте же в покое!»
«Не сомневайтесь в этом – покой вам создадим!»
Чтоб успокоить нервы, укольчик закатили,
А он, совсем очнувшись, хотел поговорить…
Но им не до беседы… На месте, как пристыли…
«Как быть-то мне, не знаю… Как этих убедить?
Ведь, это что такое – отдай! А если нету?
Проклятую валюту где бы найти мог, взять?
Терзают, тормошат… Совсем сживут со свету…
Терпенья не хватает… Сдавай! И что им сдать?»
Одна Прасковья Фёдоровна в согласии кивала:
«На нету суда нету! – так и скажи в ответ! –
Сочувственно смотрела, простынкой укрывала –
Поспи ещё, голубчик! Поспи, поспи мой свет!»
Под охи, причитанья уснул без сновидений,
Но тем вот своим криком соседям помешал…
В испуг поверг людей – застыли среди бдений,
И мастер свой рассказ уже не воскрешал…
Отправился к себе. Иван опять заплакал…
Пришлось позвать врача, колоть ему укол…
Но вот все успокоились, уснули все… Однако
И ночь свой пост оставила – рассвет в сей мир пришёл!
На первой же минуте поэту стало сниться
Огромнейшее солнце над Лысою горой.
И где-то за спиной свистела-пела птица…
Гора окружена – вокруг двойной конвой…