Мастер и Маргарита. Глава 13 Явление героя
Явление героя.
Мужчина. Здесь, не призрак ли? Живой!
Как он сумел залезть, этаж совсем не первый.
Иль это кто-то снова смеётся надо мной?
Но почему? За что? Совсем ни к чёрту нервы…
Смотрел и понимал: гость странный не мираж…
«Тс-с…!» - тот произнёс тихонько и отодвинул штору.
А в мыслях у Ивана бесформенный коллаж.
За дверью вдруг шаги – идут по коридору…
Молниеносно просто тот шмыгнул на балкон.
Вошла Прасковья Фёдоровна, которая спросила
Со светом или нет спать нынче будет он.
Ответил кратко: «Да!» Ушла, не погасила.
И незнакомец тут же немедленно вошёл:
«Позволите присесть?» - спросил, осведомился.
Бездомный потрясён и больше – оглушён,
Но да, конечно, да – позволил, согласился.
«Как вы смогли, скажите, попасть сюда, ко мне?
Решётка на окне, этаж… Вы, что же, скалолаз?»
«Ах, что вы? Вовсе нет! Сумел в каком-то дне
Стащить ключи у няньки, как говорят, на раз!»
«Но это получается – есть шанс удрать отсюда?
Коль я не прав, поправьте… Признаться, не пойму…
А между тем вы здесь среди больного люда…»
«Отсюда не сбежишь… Но и не потому –
Поверьте для начала – я и не рвусь отсюда,
Хотя бы потому, что там мне негде жить.
Выписывать начнут, просить оставить буду,
Стравинскому по силам всё это разрешить!
К тому же, чем же плох означенный приют?
Одет и в чистоте, накормлен – я доволен!
Красивая природа, внимание, уют,
На высоте леченье. Признаюсь вам: я болен!
Но хватит обо мне. Вы, юноша, не буйный?
Надеюсь, сим вопросом, не возбуждаю вас?
А вдруг орать начнёте? Подобного здесь уйма…
А время-то вечернее, почти полночный час…»
Поэт в смятенье полном задумался серьёзно-
По правде или нет давать ему ответ.
Решился не скрывать. Заговорил чуть слёзно:
«В Москве, там, в ресторане, похоже, был обед…
А я без лишних слов нанёс пяток ударов,
Не размышляя вовсе, пока не навалились…
Обидно, что за зря… в конечном счёте – даром –
Скрутили, но при этом почти не удивились…»
Гость пристально и строго смотрел ему в глаза:
«А были, на ваш взгляд, вот к этому причины?»
«Не знаю, что добавить к тому, что уж сказал…»
«Но разве хорошо? Достойно ли мужчины?
И не по морде вовсе вы человека били,
А по лицу, конечно, не спорьте – это так!
Ужель нельзя иначе, как сильно б не злобили?
Обидел вас, наверно? Какой-нибудь пустяк…
Оставьте навсегда, приняв как обязательство!
Запомните, что слово бьёт тоже иногда.
И драка не решенье, кулак не доказательство –
От мордобоя часто лишь множится беда.
А вы чем занимались? В профессии вы кто?»
«Поэт!» - сказал Бездомный не очень-то охотно.
В душе всплеск возмущенья… Хотел спросить: «И что?»,
Но вместо загрустил… совсем, бесповоротно…
Гость тоже замолчал, как будто сил лишился:
«С чего, скажи на милость, настолько не везёт?»
Но тут Иван спросил, с чего он разозлился?
Читал его творенья? Ответ со страхом ждёт.
Тот, чтобы не обидеть, ответил: «Я считаю,
Что впредь бы вам не нужно стихами заниматься,
Пусть даже не читал… Сей жанр я не читаю…»
Иван кивнул согласно, не вздумав сомневаться…
За дверью в коридоре вновь слышны голоса.
Поэт и гость примолкли. Там мимо просквозили.
Гость заглянул Бездомному внимательно в глаза:
«На днях тут, знаешь, к нам такого привозили…
В сто девятнадцатой палате находится теперь.
За махинации – слух пролетел, сказали…
Кричал престрашно, громко, что на Садовой зверь!
Но, что за зверь? Откуда? Да, ну его… едва ли…
Но вы мне не сказали, а вас сюда за что же?
Слуга искусств высоких… Интрига иль расплата?»
Бездомный встрепенулся и вскинулся: «Похоже…
А, в общем, объясняю: за Понтия Пилата!»
«Как?! Что вы? За кого?! – вскочил со стула тот,
Забыв про всё на свете, оставив осторожность –
Вот это, скажем, да! Нежданный поворот…
Поверишь в волшебство и даже в невозможность…
Я умоляю вас теперь же рассказать,
Немедленно! Сейчас же! Для вас не будет сложно?
Как можете подробней, ничто не пропускать,
В деталях, с поясненьями, насколько то возможно!»
Но почему бы нет? Иван повёл свой сказ,
Включая всё, что помнил, мельчайшие фрагменты.
Про то, как было там, без фальши, без прикрас,
Раскручивая день, как кадры киноленты.
А гость с вниманьем слушал, сочувствовал, кивал.
И видно по всему, что жаждал продолженья.
Ни в чём не сомневался, всё точно понимал,
В восторге совершенном сиял от восхищенья!
Когда вот так вас слушают, любой из уст рассказ
Как будто сам собой всегда легко ведётся.
Окажется, что каждый рассказывать горазд,
И речь непринуждённа, течёт, водичкой льётся!
Рассказывал легко, без слёз – перестрадал.
Добрался, наконец, до Понтия Пилата.
«Вот вам и подтвержденье: я верно угадал!» -
Воскликнул его гость с волнением, предвзято.
Бездомный лишь взглянул, не прерывая речь,
Сводил событья дня к итогу – к Берлиозу…
Как страшно и легко глава слетела с плеч,
И как не вдруг поверил в слова и в их угрозу.
Как хлестанула кровь из лопнувших в нём жил,
О том, как с перепугу свидетели кричали…»
«А я бы не того на рельсы положил,
И вовсе не потом, а сразу же, в начале!
И был бы тем доволен, представьте, больше чем.
И в храм бы не пошёл, и свечку б не поставил!
Кого? Сейчас скажу: Латунского с Лавровичем –
Без сожаленья вовсе их без голов оставил!»
Потом вдвоём смеялись над чёрнейшим котом,
Желавшем взять в трамвае за свой проезд билетик.
Как шёл на двух ногах и как крутил хвостом,
Как сделал всем адьё и лапкою «приветик»
Потом всё про погоню, как те всё вдалеке,
Как мчался, догоняя, бесплотные старанья.
Квартира, коридор, свеча, заплыв в реке,
И ресторан, и драка… И утро в этом зданье…
Иван без сил умолк, в пол устремивши взгляд.
Повисла тишина. Молчит и собеседник.
И вдруг заговорил: «И кто? Кто в этом виноват?
Представь себе – ты сам и этот твой подельник!
Нельзя вам было так себя при нём держать!
Бесцеремонно вовсе, развязно, нагловато.
Он мог, конечно, мог, страшнее укатать…
Вам сильно повезло, что всё лишь так, ребята!»
«да, кто же он такой? – спросил его Иван –
Коль знаете, уверены, прошу я вас, скажите!»
«А вы, мой друг, того, не вдаритесь в дурман?
Не будет срочных просьб каких-нибудь: свяжите!»
«Да, ну… Зачем вы так? Неужто вам не видно,
Что я совсем не буен и даже трезв, не пьян…
Весь вечер вот вдвоём… нет, вам должно быть стыдно…
Я искренен пред вами. Не доверять – изъян»
«Ах, вот как? Хорошо! – смутившись молвил гость –
Вчера у Патриарших к вам с вашим Берлиозом
Пришёл сам сатана, в руке сжимая трость.
Не подлежит сомненью! Поверьте без вопросов!»
«Не может быть такого! Ну, как же это так?
Поверить невозможно… его же не бывает!»
«Вы, в самом деле, псих? Иль просто так, дурак?
Навскидку не похоже, да и потом (кивает)…
С чего это упорство? С чего сомнений тень?
После всего того, что лично с вами было?
Ведь вы же с ним вчера пробыли целый день!
А нынче заявляет: не верю в него! Мило…
Хотя с чего бы я, словно мальчишка, злюсь?
Прошу меня простить! Вы – девственный невежа…
Но как мог Берлиоз?! Тут, всяко, подивлюсь:
Нельзя бы заклеймить подобным же, вот тем же.
Насколько мне известно, по-всякому – нельзя!
Разносторонний ум, начитан и хитрюга.
И вдруг его под жабры, простите, как язя…
Как мог не раскусить? Как не сбежал из круга?
Конечно, безусловно, там Воланд с ним играл –
Он не таких встречал… значительно хитрее!»
«Как вы сказали?! Кто?! – Иван чуть не орал –
Скажите ещё раз! Ещё разок, скорее!»
И вдруг себя с размаху ударил прямо в лоб:
«Ведь эту букву «В» я на визитке видел!
Чего не расспросил? Бесспорно – остолоп.
Теперь понятно всё – Бог разумом обидел…
Выходит, я и вправду, воочию видал
И пальмы, и балкон, и Понтия Пилата?
Ещё он уверял, что с Кантом тем едал…
Какое всё же счастье, что возвратил обратно…
И всё же, тем не менее – их надо изловить!
Вот только я совсем как сделать то не знаю,
Но он же может столько в Москве понатворить –
Возможность безгранична, теперь уж понимаю…»
«Пытались вы уже. Ловили… в поле ветры!
Что видим в результате: дурдом, халат, палата…
Легко, скажу по дружбе, отделались при этом…
В сравненье с Берлиозом, игрушки, не расплата…
Эх, мне бы к вам туда иль чтобы вместо вас.
Поговорить, послушать, увидеть всё воочию.
Хоть всё уже прошло, забылось мной сейчас…
Тревожу только память и зря её ворочаю…
Но дело в том, представьте себе, мой юный друг,
Как много совпадений. Престранная история.
Своим рассказом вы теперь замкнули круг.
Невероятно вовсе… не менее, не более…
Вам не понятно, вижу… Ну, что же? Поясню:
Представить невозможно, и я здесь за Пилата!
Романом звал когда-то свою я ту мазню…
Когда? Давным-давно… давно уже когда-то…»
«Так вы писатель? Вот как! Чудно, но этот труд
Пусть не в деталях, нет, знаком и мне отчасти!»
«Но я забыл фамилию. Меня все здесь зовут
Отныне по-другому… отныне только мастер.
Так только, не иначе! И даже саму жизнь
Забыл совсем, оставил… И, знаешь, слава Богу!
Стравинский же твердит: я помогу, держись,
Ты справишься и выйдешь на новую дорогу!
Того не понимает, не видит человек,
Что мне совсем не впрок лекарства и леченье…
Я здесь хочу остаться отпущенный мне век,
Дожить вот в этих стенах. Вне их одно мученье!»
«Допустим даже так… Но просьба поделиться,
Что было там, в романе средь множества страниц?
Узнать бы мне хотелось, сравнить и убедиться,
Конечно, коль не сложно…» - взглянул из-под ресниц.
«Готовы слушать вы? Сначала предлагаю немного о себе,
Хотя бы для знакомства. Должно быть интересно…
Так вот, мой юный друг, угодно, знать, судьбе,
Чтоб всё переплелось в клубочек очень тесно…
Историк я, представьте. Сколь помню, всё читал!
В изданиях отдельных, в подшивках и архивах.
Пять языков когда-то и в совершенстве знал,
Но жизнь катилась как-то однообразно мимо…
И одинок совсем – родных нет на Земле.
С какими-то людьми всегда сходился трудно.
Одни лишь только книги всего дороже мне!
Читал запоем всё, считай, что беспробудно!
И вдруг однажды странно, внезапно повезло:
На мой билет пал выигрыш! Сто тысяч в лотерею!
Как удивился, помню… Ох, как тогда трясло…
Сейчас припоминая, опять же, как немею…
Огромнейшая сумма! Как с нею поступить?
Решил, во-первых, снять отдельную квартиру.
И книг, побольше книг, и разных накупить…
В другом каком-то чём – не нужно, не до жиру…
Ах, я вам доложу, то золотой был век!
Две комнаты и кухня с отдельною передней.
И я – совсем свободный и вольный человек,
Сам правящий свою и собственной обедней!
Оставил сразу службу, свой старенький музей.
Немедленно писать – засел за сочиненье.
Счастливей меня нет, быть не могло людей.
Ах, как же там писалось, с огромным увлеченьем!
В полуподвале был приют мой или дом.
Прекрасная сирень цвела тогда напротив,
И я захвачен полностью волнительным трудом –
И день, и ночь – всегда был в радостной работе!
Но иногда ходил куда-нибудь гулять
Иль в ресторан поблизости, не часто, отобедать.
На выбор подешевле чтоб денежку отдать,
Но повкуснее что-то иль новое отведать.
И вот случилось так: однажды шла она!
Несла цветы в руке, простой такой букетик.
Заметил сразу, вдруг: красива и стройна.
Но привлекла совсем, поверьте мне, не этим.
Всего на миг короткий я взгляд её поймал…
Мог разве ожидать, но в нём такое встретил…
Такой тоски волну - что ваш девятый вал?
Как никогда ещё на этом белом свете…
Пронзительная боль, как онемевший крик.
Оставил ресторан, пошёл вослед за нею,
Не приближаясь даже, как тень вблизи возник,
По сути, это правильно, поскольку и был тенью…
Но, как же поступить? Как с ней заговорить?
Я мучился, терзался… Не знал, того не скрою…
О чём вести беседу? Спросить? Благодарить?
Не представлял себе, как просто рот раскрою…
Почувствовав, похоже, она всё поняла
И, обернувшись быстро, заговорила первой!
А мне вдруг показалось, что взглядом обняла,
Не пережить – подумал – сорвутся, лопнут нервы…
Вам нравятся, спросила с улыбкою, цветы?
О, нет, ответил я. «А почему?» «Не розы»
Без размышлений даже швырнула их в кусты,
А на ресницах тут же сверкали уже слёзы…
Отбросив прежний страх, вплотную подошёл,
Обнял её за плечи и дальше пошли рядом…
И отчего, не знаю, так стало хорошо,
Что лучше не бывает, и не ищи, не надо!
Любовь сразила тут же и сразу обоих,
Негаданно, расчётливо и очень-очень метко,
Единое и целое сплетая из двоих…
С кем-то вот так ещё, наверное же, редко!
При этом сама встреча уж не казалась нам
Какой-нибудь внезапной иль более – случайной!
И я уже не вспомню и не отвечу сам,
Как обручился с нею, с прекраснейшею тайной!
Мы были с ней, представьте, и мужем и женой,
Как будто бы давно, как будто от рожденья .
Отныне навсегда она везде со мной -
Средь бела дня в миру, проникла в сновиденья.
В полуподвал ко мне являлась каждый день.
Не передать словами, как ждал я эти встречи!
Всё вне её – пустяк, всё кроме – дребедень.
Она и жизнь, и смерть… Лицо её и плечи…
Никто о связи той, я думаю, не знал,
Хотя по жизни так, конечно, не бывает.
Роскошнейшим дворцом казался нам подвал.
Он помнит это тоже и тайн не раскрывает.
С улыбкой и весельем варила нам обед,
Стирала мне бельё, квартиру убирала.
При этом повторяла тихонько нараспев,
Что в рукописи той, что у меня читала.
Был в августе закончен и совершенно труд.
В перепечатку отдан наёмной машинистке.
Роман оставил дом и ум мой, как приют,
И был подвергнут тут же и критике и чистке.
Впервые я в тот мир, и сам не рад, попал.
Как вспомню, до сих пор, поверьте, содрогаюсь.
И что тогда, в те дни, совсем не изорвал?!
Ответить не смогу, но часто удивляюсь.
Мне в первой же редакции на вовсе отказали,
Сказали, что у них в избытке даже тем:
«Куда-нибудь ещё рискните, но едва ли…
Маститых перегруз и не до вас совсем!»
В другой издали, но одну лишь только часть.
И что тут поднялось… Представить невозможно.
Со всех сторон ругали, не уставали клясть…
Пробиться начинающим, я понял, очень сложно…
Сначала, верьте слову, нам было с ней смешно.
Пилатчиком и в прессе публично обозвали…
Пытался возражать, мол, разве так оно?
Но кто меня там слушал? Заметили едва ли…
И почему-то радость оставила мой дом.
Роман написан был, уж как там, но закончен.
Пусть кое-что ещё осталось на потом…
А что? Уже не вспомню… не буду в этом точен…»
Рассказ его всё больше запутаннее был.
Намёки, жесты, мимика, усмешки, недомолвки.
Ивану уж казалось, что что-то он забыл:
Не мысли, не слова - обрывки и осколки…
«Она всё чаще, чаще куда-то шла гулять,
Не находилась дома, всё чаще уходила.
Потом меня совсем не стала с собой звать.
Смотрела лишь в глаза и улыбалась мило.
Что оставалось делать? Приятеля завёл…
Признаюсь, это всё моя оригинальность,
Точней сказать, он к дружбе скорее сам подвёл…
Да, знаете, во мне есть этакая странность.
Представился же он тогда как журналист.
Чудно, но я раскрылся, впуская его в сердце.
Был холост, как и я, как показалось, чист.
Встречал его частенько уже у самой дверцы.
Жене наоборот он неприятен был,
А я вот до сих пор, признаюсь вам, скучаю…
И даже нынче помню, представьте, не забыл,
Пусть повстречаться где, конечно же, не чаю…
Обширным кругозором он обладал, умом,
При этом современным на все событья взглядом.
Роман ему я свой читал, но уж потом…
Он понял очень правильно и именно как надо!
При этом сразу же без всяких объявил:
«Печататься сей труд, и не мечтай, не будет!»
И всё по главам, строкам подробно объяснил,
Как и за что не пустят в печать его, засудят.
Статьи меж тем печатались, и обсужденья шли.
Читая измышленья, сначала я смеялся,
Потом они стрекались крапивой, больно жгли…
С чего бы оно так? Порою удивлялся…
Потом за этим всем пришёл однажды страх
И я, как в раннем детстве, стал темноты бояться.
И это уже всё… За этим полный крах.
Не знал, как мне и быть? Куда бежать, деваться?
Со светом теперь спал. А ночь, там, за окном,
Казалась отчего-то огромным злобным спрутом,
Что шевелился медленно за тоненьким стеклом,
Повсюду его щупальца… Всё здание опутал…
Но ей не признавался, не мог, не говорил.
Отсюда теперь вижу – она всё понимала.
Ах, как же тогда сильно, как я её любил!
Она любила тоже, но, видимо, устала…
Пыталась отвезти куда-нибудь на юг –
Окрепнуть там у моря, и даже полечиться.
А я отдал ей деньги, что оставались, вдруг…
А где бы им ещё, скажите мне, храниться?
В те дни ещё, когда роман я тот писал,
Она же мастерица – мне шапочку связала.
Вот так вот и тогда я Мастером там стал…
Она с тех пор лишь так и только называла.
И вот однажды как-то с чего-то смог уснуть
В полнейшей темноте, не зажигая света.
Проснулся от того, что что-то давит грудь.
Чем это быть могло? Я не нашёл ответа.
Но словно показалось: рекою ночь текла.
Минуты не пройдёт, стекло в окне раздавит…
Я сразу захлебнусь в чернилах её зла.
Поможет лишь она, любовь её избавит…
Испуганно вскочил, зажёг повсюду свет,
А сам поближе жмусь до раскалённой печки.
«Приди ко мне! Приди!» - как ждал её ответ.
И вдруг услышал шорох под дверь на крылечке.
«Кто там?» - спросил тихонько, от ужаса дрожа.
«Ах, милый, это я! Открой же мне скорее!»
Немедленно открыл, к груди своей прижал,
И отпустить нет сил, совсем никак, не смею…
Я до её прихода роман свой в печке жёг.
Не весь, не получилось… Горел, но так не споро…
Спать приболевшим я в тот вечер жуткий лёг,
А встал совсем больным, неизлечимо хворым…
Не знала что и делать… А нужно уходить.
Хотела бросить всё и навсегда остаться,
Со мною каждый миг и постоянно быть.
Я умолял, просил, не мешкая расстаться:
«Пойми, я погибаю!» - но крик не убедил.
«Коль это суждено, тогда и я с тобою!»
«Боюсь я темноты, а то бы проводил…
Иди же! Уходи! Скорей – я дверь закрою!»
В слезах она ушла. И тут же мне в окно
Бесцеремонно громко и нагло постучали…»
Тут снова в коридоре раздался топот ног,
Ещё один страдалец – колёсики шуршали…
Ещё кому-то плохо – лечиться привезли.
Опять слышны рыданья и сдавленные крики.
«Понятно! В сто двадцатую направились они!»
И снова тишина… И снова звуки стихли…
И гость через минуту рассказ свой продолжал,
Но почему-то шёпотом, Бездомному на ухо.
При этом явно нервничал и словно бы дрожал.
Но вот о чём? Не знаем… И не узнаем – глухо…
Надолго замолчал. Опять заговорил,
Отбросив страх какой-то, тревоживший немного:
«Очнулся я на улице, когда не стало сил
От холода, наверное. Замёрз, пора в дорогу…
Стоял среди двора. За мной сирени куст,
А впереди сам дом и среди всех окошко…
И дворик, как обычно, был совершенно пуст.
В раздумьях постоял, по времени немножко.
Потом совсем тихонько к подъезду подошёл,
Припал лицом к стеклу знакомого оконца.
Отчётливо расслышал, ну очень хорошо
Там за стеною звуки пластинки патефонца.
В моих, представьте, комнатах тот патефон играл…
И это всё я точно и несомненно слышал!
Что приходилось делать? Признаться, я не знал…
Смирившись с неизбежным, я на дорогу вышел.
Конечно, мог бы сесть в какой-нибудь трамвай.
И всё-таки не мог – почти всего боялся…
Заполнен липким страхом ужасным через край.
Кустов, собак, людей, домов и тех пугался!»
«Но вы могли бы ей об этом сообщить!»
«Зачем? Чтоб поняла насколько страшно болен?»
«Но вы здесь не навечно! Вас могут излечить!»
«О, нет, мой юный друг, чем я весьма доволен.
Я слышал, даже знал про этот скорбный дом.
Сюда и поспешил, с надеждой устремился.
Замёрз бы, несомненно, но повезло потом –
Авто в пути, представьте. Водитель изумился…
Четвёртый уже месяц, как нахожусь я здесь.
Надеюсь, успокоилась… Надеюсь, позабыла…
Ну, что я мог ей дать? Что мог я ей принесть?
А мне не позабыть… Ох, как она любила!
Ну, что же? Ночь прошла, на улице туман.
Пора в свою палату, домой мне возвращаться!»
«Нет, как же? А Пилат? А как же ваш роман?
Хотите ни на чём со мною вы расстаться?
Что было с вами дальше? Мне интересно знать!
Останьтесь! Ну, пожалуйста! Прошу вас, расскажите!»
«Вчера могли бы сами всё от него узнать…
А я забыл совсем… На том меня простите…»