+++
из Рембо
1
Теченью подчиняясь,
я успел вглядеться:
мои матросы перед смертью молятся, скорбя.
(Накинулись на них из зарослей индейцы
и пригвоздили стрелами к раскрашенным столбам.)
Но вот, шатаясь, скрылся берег тот угрюмый,
а вопли дикарей и пленных смолкли позади.
Ненужные теперь зерно и хлопок в трюме
– да пропадай всё пропадом! –
я уносил один.
Я неуклюжим слыл.
Бесстрастным.
Даже робким.
Я знал лишь понаслышке о крушениях морских.
А здесь же - заплясал на гребнях, словно пробка,
и жажда буйства хлынула мне в детские мозги.
И я, – простор такой не замечавший сроду,
внимавший лишь моргающим, беспечным маякам, –
нутром почуял вдруг солёную свободу,
в объятия седых пучин свой бег
направил сам.
Растаяли мои сомненья в искрах пены,
блевоту смыло с палубы,
под брюхом треснул киль,
и весело душа без паруса запела, –
так встречный вал ударом все грехи мне отпустил.
2
С тех пор я упивался собственной поэмой,
которую вам написать, конечно, не дано.
Поэма всех стихий –
безудержней Мальстрема,
звончей, чем ваши струны, и пьянее, чем вино.
Я побывал везде, где даже в мыслях не был.
Передо мною мир ожил и встали миражи.
Взвиваясь на дыбы, зачерпывая небо,
я вместе с ветром выл:
дрожи! кружи! круши! кроши!
Меня лизал закат оранжевым пожаром.
Я глох в лиловых сумерках от канонады звёзд.
Меня водовороты часто пожирали.
Я проходил расплавленную радугу насквозь.
Парное молоко густых туманов пил я,
смешав его с холодной кровью утренних лучей.
Немел я, задыхался водяною пылью,
когда в утёс неслось цунами табуном коней.
Вам в бездну заглянуть – оцепенели б сами:
там, в смраде и при фосфорном свечении болот,
съедаемый живьём гигантскими клопами,
библейское чудовище Левиафан гниёт.
Я горизонты гнал.
Я измерял глубины.
Я бризом убаюкивался возле островов,
чтоб вспугнутый рассвет, как вылет голубиный,
понаблюдать под бронзовою аркой облаков.
Бывало невтерпёж –
мои бока давила
сплошная синева трясин, безмолвия и льда.
Под рёбра – в самый вздох –
кололи молний вилы
и ливни били током, как электропровода.
Я мнил себя порой дельфином или птицей.
Восторг мой и отчаянье утопленник поймёт.
Я повидал всего, что вам и не приснится, –
щипайте ваши струны и вливайте пойло в рот!
3
Так безрассудно и бесцельно я бродяжил.
Недели.
Может, годы.
Смысл утратили слова.
Я начал рифмовать «груз» с «грустью», и однажды
по якорю и якорным цепям затосковал.
С морской пустыней и с самим собою споря,
в сраженьях искушённый и плевавший на нужду, –
я стал вдруг уставать,
я стал желать покоя –
на родину вернуться, где меня навряд ли ждут.
О память, я с тобой не в силах примириться!
Гранитный древний парапет…
Осенний тополь жёлт…
Сигнальные гудки и провожавших лица…
Озябший пирс, откуда я в последний рейс ушёл…
Счастливая минута в жизни мне была бы, –
когда б меня корабликом, что легче мотылька,
печальный мальчуган ладошкой тёплой, слабой,
на корточки смешно присев, по лужице б толкал.
Ведь как бы я тогда сумел его утешить!
Сопел бы юный мореход да яблоко кусал.
Я б доказал ему, что спички – мачты те же,
конфетные обёртки – это те же паруса.
Но – к чёрту!
Хватит слёз.
Взгляд лунный беспощаден,
а солнце слепо, –
что же, принимай как есть, сполна.
Пусть рыхлый мой скелет на дно скорей осядет.
Разбей, скала, любовь мою.
Укрой меня, волна.
К чему мечтать, когда твои мечты напрасны.
К чему желать, когда тебе не смочь войти туда,
где рвутся сухожилья каторжных баркасов,
где тянутся под флагами торговые суда…