Она поет в церковном хоре
(ужель, та самая – с веслом?)
о кораблях, ушедших в море
в тумане моря голубом;
про мяч, уроненный с причала
– ох, эта детская слеза! –
"оставь, старушка, я в печали" –
я так ей, помнится, сказал;
как повзрослев – но чувства свежи! –
она тоскует по ночам;
"ужо оставь, – сказали ей же, –
усугубляешь же печаль!",
и как седые человеки,
что спать обнимутся вдвоем,
опять сомкнуть не могут веки! –
и я не сплю, вот, ё-моё!
Уже забыв, а был ли мячик,
я сам, как будто невзначай
и напевая вальс собачий,
иду (иду!) на тот причал,
когда не спится в ночь; в натуре,
на пирсе тихо в час ночной,
лишь он, мятежный, просит бури
– а ведь не в бурях геморрой! –
пусть робкий пингвин что-то прячет
(нет – вспомнил – тулвище – ага!),
но ты плыви, наш гордый мячик,
и мальчик хочет в Зурбаган:
пусть поезда туда не ходят,
а пароходы – не туда;
но провожают пароходы
совсем не так, как поезда!