В неотмеченных на карте водах
такелаж цепенеет скоро:
ведь пенька не приемлет сумрак
незнакомый, как искра порох
не приемлет сырой. Матросу
здесь обычно бывает страшно;
в редкий миг, в темноте, с огарком,
на бумажке выводит: «ваш», но
понимает что имя вместе
с удаленным в пространстве домом
потеряло черты, звучанье,
что теперь называть знакомым
вовсе некого. Нынче близки
только палубный скрип, рубаха.
Вообще, через месяц в море
понимаешь, что жизнь не сахар.
* * *
Заплывая туда, где волны
испокон не касались досок,
корабли оставляют гонор
(на поверхность ступивши босо,
исчезает совсем). Выходит,
что чем дальше – тем меньше цвета,
то есть лишнего. Двух оттенков
здесь достаточно для портрета.
Равно мичмана... капитана;
иерархия неуместна
когда снизу, под кри`вым килем,
контур дна пожирает бездна.
Когда крысы, цинга... Заменой
человеку одно белье в
соляных арабесках. Вечер.
Над водой слышен чей-то рёв.
* * *
Надвигается шторм. Матросы
цепенеют от страха смерти.
Капитан еле жив, но храбро
шепчет слово, похоже – «верьте»…
Небо забрано долгой тучей;
она дыбится словно дрожжи.
У грот-мачты, упав на спину,
кто-то силится крикнуть «Боже».
Появись над водою чайка,
ровно там
где плывет пинас,
она сразу бы различила
в глубине –
недреманный
Глаз.