День третий – тоже не короткий
День середины. Когда еще вся Прага лежит под ногами и кажется – впереди необозримая вечность. Я успею узнать тебя, Прага, пропитаться тобой и мне никуда не надо спешить. Где-то здесь я что-то забыла… А может быть завтра или вчера. День середины. День в бесконечности… такой, что перебирая память, в поисках забытого Нечто – чуть не пропустила этот день, влившийся в другие. А ведь сегодня я познакомилась с Влтавой, Прага, и кровеносная, она течет теперь и в моей крови…
Речные трамвайчики… Бегом через площадь Республики по Яндржишской на Панскую…
Узко, так узко сходятся стены. Небо, как в колодце далекой голубой лентой… На этой улице не разъехаться и двум всадникам. Средневековая арка. Стоп! Под аркой – мир. Зелено так, что больно глазам. Просторно так, что кажется - войди и, как в волшебных сказках – целая страна в зажатом домами дворике. Посреди лужайки бьет фонтан, явно средневековый и замшелый. У лужайки – дорогая машина. Кованые воротца с шишечками в половину высоты арки приветливо распахнуты. Взявшись за руки, даже не взглянув друг на друга, мы с Тошкой вихрем несемся к фонтану. Посреди арки, оклик: «Кде?!» тормозим. Медленно поворачиваемся. В стене арки окошко, что-то вроде информационного. В окошке парнишка: Форменная фуражка, из-под фуражки глаза на пол лица. В глазах удивление напополам с усталостью. Подходим. Он что-то быстро-быстро тараторит на чешском. Морщим лоб. Надо убрать лишние шипящие, а из получившегося выделить корень и поискать похожее слово в русском или украинском – тогда можно понять - чем же так взволнован чех. Видя наше затруднение, парень выдыхает: «Туристе» И уже медленнее: «Со-укроме властництвы, Приват територи. Со-укроме. Приват» Ну укромные, так укромные. А жаль. Кажется, этот дворик вмещает в себе пространство большее, чем Староместская площадь!
В доме с аркой – дом-музей Альфонса Мухи. Быть в Чехии и не погостить у основателя Арт-нуво? Муха и Чехия начала 20-го века. Муха и Прага, Муха и Сара Бернар. И Париж… Человек легенда, сросшийся с этими городами фресками домов, витражами храмов… Марк Шагал Праги. Реклама, как искусство началась с него и с ним же умерла. Он незримо присутствует в отреставрированных домах Староместья. А Прага, зримо и настойчиво в складках туники Сары Бернар.
Самого главного полотна – не было. Увезли в государственный музей на выставку. Праздник Славян, где держась за ленты на венке Ярило, все славянские племена кружатся по поляне встречая весну. У нас в домашней библиотеке были репродукции Мухи. Больше всех я любила разглядывать это полотно и афишу Сары Бернар в роли Жизмонды.
А «Жизмонда» была. В самом первом зале. Сама афиша и эскиз к ней. Рядом эскиз к «Даме с Камелиями»… Я слишком давно не была в музеях. Наверное, моя жадность, с какой я накинулась на несчастные литографии, шокировала посетителей. Вокруг меня быстро организовалась вежливая пустота. Обильная жестикуляция, усвоенная в Израиле в купе с почтительным полушепотом усвоенном в российском, очень музейном детстве, могла испугать кого угодно. Особенно, когда почтительный полушепот переходил на, еще более почтительный, полу-крик.
Спасибо, Прага. Здесь я ничего не забыла, но многое увезла в себе.
В сувенирном магазинчике при музее высокие, настежь открытые окна. Вид на внутренний дворик – все та же лужайка, фонтан и машина. За фонтаном парк с огромными деревьями. Целый лес меж домами двух узеньких улочек. Воистину – пятое измерение Воланда.
Восторженная задумчивость скрыла от нас Прагу, пока мы шли к набережной. Захочешь – не вспомнишь, как шли.
Оживленная набережная, почти без туристов. Чешские подростки прогуливаются вдоль реки. Все их пятнадцать – шестнадцать лет в каждом жесте. Спокойные, задорные… Открытые лица. Девушки в длинных сарафанах или юбках клеш. Мальчишки в рубашках с джинсами и мягких клетчатых шляпах. Мягкие мокасины, тапочки-чешки. Никто не носит высоких каблуков, но и кроссовок не видно. Гармония вкуса и простоты.
На траве в парке отдыхает почтенное сословие нищих. Нищие пьют сок и ни к кому не пристают. Лица – жуткие. Перекошенные, с горящими глазами. Голос сиплый и грубый. Но одежда – чистая. Хотя и ветхая. От них нет запаха помойки – вот поразительно! И самое главное – выкидывают бутылки в мусор! Бутылки, которые стоят 15 крон за возврат… То, что они не кидали бычков на траву, поблекло рядом с этим невозможным фактом. За то, тут же появился дряхлый пенсионер в одежде уборщика и выкинутая нищим бутылка, благополучно исчезла в полотняной сумке. Вот так разделение труда!
Около часа мы лежали на зеленой лужайке под липой. Слушали ос и каких-то птичек, затерянных в пушистой кроне. Липа уже отцвела. Но, не удержавшись – нарвали целый карман завязи для чая.
Из благостной дремы нас вывел громкий окрик на каком-то странном языке. Минут пять, мы пытались сообразить, от чего нам понятно каждое слово этого ора. А главное, почему так знакома интонация с подвываниями на конце предложения. Ах, ну да – это же иврит. Грузная мамаша в лосинах и трикотажной футболке бежала за перемазанным мороженым малышом. Бока, обтянутые тканью подпрыгивали в такт ее аллюру, а каблуки застревали между камнями брусчатки. Малыш ревел бешеным паровозом, мамаша стонала белугой: «Эйтааааааа-а-н, Эйтааааааааа-а-а-ан! Бо эйна, Бо! Бо, мотек шели! Ахшаааааав, ле ми амарти!» (Эйтан, иди сюда. Иди! Иди сладкий мой! Сейчас же, кому сказано!) Догнав ребенка, мамаша вытерла ему мордашку мокрой салфеткой и бросила ее прямо на траву.
В общем – набережная превратилась для нас в филиал Израиля, и мы пошли покупать билеты на речной трамвайчик.