Грудь почти колесом, чтоб нести околесицу,
что без времени лучше, чем долго и трепетно,
бесы стыли в глазах – ничего, перебесится,
повенчав за глаза божий дар с детским лепетом,
мы пытались дойти, до себя, как до полюса,
а его презирали, боялись и тратили –
и в золе деревень, и в огне мегаполиса –
прометеи, икары и просто каратели.
А оно не давалось, по роду, для племени,
но икалось не всем, а лишь только доверенным,
за удачу, за нас, за свободу от бремени,
соблазняя не прошлым, а будущим временем.
А потом, колесом разогнав обозрения,
продавая билеты, творили с молитвами
по любви и по жизни привычное трение
между мирной ботвой и священными битвами.
Под разливы наук по космическим тюбикам –
мир терялся лицом, очертя демаркации,
а батальный исход распирало от тюнинга,
и тошнило свинцом по домам и акациям,
на дорогу к себе обретя безбилетие,
поминая богов, до Юноны с Минервою...
Мы его называли двадцатым столетием.
Недобор. И на круг выйдет в свет двадцать первое.
Снова всех заметёт. Не порошей – конторою.
Время ставок, друзья, удобряйте капустою.
Не смутишь, не сметёшь, не заменишь кон Торою,
Кришной, Буддой, Конфуцием иль Заратустрою.
Времена наступают другие, но времени
не хватает всегда, чтобы в зеркало пялиться.
На неделе – повестка доросшим до стремени.
Пятниц больше семи, но все горькие пьяницы.
Дутых рож балаган освящает с мигалкою
протокольный типаж, просветлённый экранами.
То со скалкою ждёт, то (в бреду) со скакалкою –
правда, нежная ложь, под клубничку с бананами.
Ничего не ушло, только в цифре отличие.
Грудь почти как в кино – дорисуют, замётано.
Время дарит права. Столь высокие. Птичие.
Чтоб своё колесо править перед залётами.