Третья часть моей книги "Игрушки", вышедшей осенью 2011
Послеблоковское
Ночь, пятница Страстной Седмицы.
И память, веру хороня,
перебирает, как крупицы,
мгновенья прожитого дня,
как будто нищенка в котомку
сметает крохи со стола:
дождь, бег, в вагоне незнакомку,
сомненья, взгляды... Всё. Сошла...
Стаккато кухонного крана –
дыханья ночи метроном.
Луна, продрогшая путана,
тоскливо молит – об одном –
и возливает (Магдалина!..)
сиянья бледного елей
на мёртвый город, царство сплина
дворцов, каналов и аллей.
Окно. Тень перекрестья рамы
в тревожных отблесках зарниц –
распятьем! – тянется упрямо,
пронзая рёбра половиц, –
туда, где стол, залитый светом,
как будто жертвенный алтарь.
Листок. Рука с пером-ланцетом.
"Аптека, улица, фонарь".
Гениальный сонет
О чём мечтаешь ты, безвестный гений,
Вперяясь взглядом в лик луны рябой,
Не видя Рок, нависший над тобой, –
Творить лишь для грядущих поколений?
Вне общества, формаций, построений,
Ты – винтик с нестандартною резьбой.
Ты – агнец, в мир пришедший на убой,
Кропить алтарь всё новых Возрождений.
Пройдя весь путь утрат и злоключений,
Светясь в окладе рамы гробовой,
Ты станешь вдруг иконой для молений.
Потомки возопят наперебой,
Вздыхая над красой твоих творений,
Подчёркнутой трагической судьбой.
Последний стих
Полоска света!.. Лязг железа стих… До ужаса привычная метода. Ещё один новорождённый стих насытил чрево мусоропровода. Там в мусоре, средь разной требухи, клочков газет, наклеек на консервах пустые бесталанные стихи, бесспорно, будут числиться в шедеврах.
Вот так спартанцы немощных детей бросали в пропасть, забывая жалость. Но детище – без плоти и костей – мной так же в муках и в поту рожалось. Вершитель виршей, я творил в ночи, корпел, как Папа Карло над поленом – кривой чурбан достоин лишь печи. Пусть так! Ничто не вечно в мире тленном.
Остановив сознания поток, я вижу – среди копоти и смрада сквозь девять этажей летит листок, парит кругами дантовского ада.
Тут стены дома тают, как мираж, столетья мчатся вспять в хмельном азарте. И взгляду предстаёт иной пейзаж – пелопонесский берег в Древней Спарте.
…Растаял в пасти бездны детский плач, и эхо замирает в смертном стоне, а я – детоубийца и палач – смотрю на опустевшие ладони.
Прости, сынок! Ты был так слаб и хил. Суров закон, не зная исключений. Я породил тебя – и я убил, избавив тем от будущих мучений!
Но мне в ответ сгустившаяся мгла заходится в истошном детском крике. И острая раскаянья стрела пронзает грудь в растрёпанной тунике. Мечусь, как зверь! Но сына не вернуть. Рву волосы, заламываю руки… Я сам готов с обрыва сигануть – лишь только бы не слышать эти звуки!
…Открыл глаза. Всё было лишь во сне! Я снова здесь, разбужен гулом лифта…
В руке – листок! На тыльной стороне – одна строка загадочного шрифта:
ПЕШИ ЕСЧО!
***
Жизнь пробегает.
Ты один на берегу.
Надежды и мечты...
Всё мимо, мимо...
Ржавеет шпага –
превращается в клюку.
Неуловимо и –
неумолимо.
Всё невпопад.
Всё наспех.
На бегу.
И времени
на счастье
не хватает.
Снежинка
опустилась на щеку –
не тает...
Баллада о лютне
Труден путь. Заблудившийся путник,
Ты устал, как собака, продрог.
Но с тобой неизменная лютня –
Та, с которой прошёл сто дорог.
…Сколько дней неприкаянной тенью ты блуждаешь подобно слепцу. И – в каком бы ни шёл направленьи – ветер хлещет взахлёб по лицу.
На лежащих в снегу перевалах вихрь метёт ледяным помелом. Обессилев, ты прячешься в скалах. Забываясь прерывистым сном, помолись, чтоб не стал саркофагом приютивший спасительный грот.
Сон всё тот же: как полным бакштагом в воды фьорда заходит вельбот.
Этот северный берег угрюмый, обрамлённый отрогами скал, – после тесного затхлого трюма, после шторма, который таскал и швырял ваш корабль, как скорлупку, – этот берег манил, как мираж.
И, ещё не дождавшись, как шлюпка носом вклинится в галечный пляж, опьянённый нежданной свободой, ты поднялся, отбросил весло, и шагнул в бирюзовую воду (будто за руку что-то вело). И, мотивчик старинной баллады напевая тихонько под нос, неизменную лютню, как чадо, на руках над волнами понёс…
Лёгок путь – если ветер попутный,
В бурдюке – согревающий грог,
И с тобой неразлучная лютня –
Та, с которой прошёл сто дорог…
Наслаждаясь единством с природой, ты сидел и прихлёбывал эль. Вкруг костра ветерком-колобродом увивался невидимый эльф.
Ты прислушался к шелесту:
– Ну-ка! Что ты шепчешь, приятель? Напой!
Лакированный гриф сам лёг в руку. Дробный ритм отбивая стопой в такт клокочущим пенным бурунам, взяв аккорд, ты подправил колки. И проворные пальцы по струнам заметались, точны и легки. Словно капли, посыпались ноты, и мелодия вдруг пролилась звонким ливнем.
Невидимый Кто-то в бесшабашный ударился пляс. Устилавшая землю покровом, шелестя, закружилась листва. Ожила, пёстрым платьем махровым облегла гибкий стан существа, что металось в чарующем танце.
Погружаясь всё глубже в астрал, ты качался в мистическом трансе и – не в силах прерваться – играл.
И, впиваясь – то нежно, то грубо, пальцы жадно блуждали по ней. От тепла юной плоти суккуба страсть и страх разгорались сильней.
Весь дрожа, ощущая руками сладострастие девы нагой, ты… разбил лютню. В щепки, о камень. И отчаянно бросил в огонь.
Захлебнувшись нестройным трезвучьем, ветер яростно взвыл, разметал по поляне горящие сучья.
И на землю обрушился шквал.
Что потом? Всё отрывисто, смутно. …Ты сжимаешь разломанный гриф. Ураган – как несчастную лютню – разбивает кораблик о риф. А по берегу мечутся люди… Их смывает громада-волна…
…Ты проснулся. В руках твоих – лютня. Боевая подруга, жена. Это сон. Только сон. Но как чуден!.. Девять румбов. Семь футов под киль.
Но молчит опечаленно лютня. И на море безжизненный штиль.
Долог путь. Пилигрим бесприютный,
Что успел в это жизни, что смог?
Ни семьи, ни друзей, только лютня –
И ещё десять тысяч дорог.
Святоносский маяк
Маяк установлен в 1862 году на мысе Святой Нос (Кольский полуостров). В первую же зимовку от цинги из шести человек команды погибли пятеро. Сам смотритель (унтер-офицер в отставке Филиппов) выжил, но по причине перенесённой болезни оставил службу на маяке, на смену ему пришёл отставной унтер-офицер Алексеев. В следующую зимовку от цинги на маяке погибла вся команда – кроме смотрителя.
*Вильд – разговорное название флюгера Вильда – простейшего прибора для измерения скорости ветра.
Среди суровых северных широт, где не родит земля ни льна, ни хлеба, где месяц длится ночь, и всех щедрот – полярное сияние в полнеба, в оковах вековечной мерзлоты спят мёртвые рыбацкие посёлки, стоят пусты раскольничьи скиты. Всевластны ветры, вороны и волки – здесь, от царя и Бога вдалеке, где коротает век моряк вчерашний на дальнем Святоносском маяке – во вросшей в скалы светоносной башне.
Зажаты в беломорские тиски семь человек на остроносом мысе. Здесь водка не спасает от тоски, и от больных, с ума сводящих мыслей. От смертоносных щупалец цинги не спрятаться за стенами в остроге. Здесь не беда, что встал не с той ноги, а радость – оттого, что держат ноги.
…Который день бушует океан, на вильде постоянно восемь баллов; и руки старика (он спит – он пьян) всё тянутся к незримому штурвалу.
И не таких сгибает жизнь в дугу. От инвалида в море мало толку – собачьей смерти ждать на берегу сточившему клыки морскому волку.
…Метель кружит над шпилем маяка, по одному людишек прибирая, хромым калекой брезгует – пока. А шестеро – лежат рядком в сарае. Их даже не схоронишь по-людски.
Но души ждёт небесная обитель. Ведь звёзды – это тоже маяки, и, значит, – каждой нужен свой смотритель.
А тот – один на вымерзшей земле – кому досталась доля страстотерпца, пусть спит, пока пульсирует во мгле свет маяка, как огненное сердце.