Средь людской, городской толчеи,
Где за спешкой всем недосуг,
В серо-скучные мысли мои
Вдруг ворвался пронзительный звук.
То ли плач, то ли жалобный вскрик
Взвился ввысь сокровенно-нагой
И растаял, и снова возник,
И поплыл над спешащей толпой...
То взмывая к окнам домов,
То стремительно падая вниз,
Превращался в песню без слов,
Песню-жалобу, песню-каприз...
За мелодией, как за судьбой,
Я на звук зачарованно шла
И её принимала душой,
Так близка она сердцу была.
Раздвоилась толпа, как река,
С двух сторон обходя пятачок,
Оставляя на нем старика,
Шляпу, скрипку и тонкий смычок.
Он играл не для нас, для себя,
Он играл до озноба, до слез...
В песне жил он, страдая, любя,
Одинокий, седой виртуоз.
Песня трогала, песня звала,
Всё теснее становится круг,
Отодвинув проблемы, дела,
Люди шли на живой этот звук...
А скрипач все играл и играл,
Сединой занавесив лицо,
И, казалось, смычком очищал
Этот мир от пройдох и глупцов.
Чистой нотой пролившись в толпу,
Растворился последний звук...
И десятки бумажных купюр
Сбросил в шляпу притихший наш круг.
А старик так же молча стоял:
Худощавый, высокий, прямой,
Только скрипку к груди прижимал,
К ней склонившись седой головой.
Что заставило всех заспешить?
Это чувство нетрудно понять:
За душевность нам стыдно платить,
А ему так же совестно брать...
Уходя, уносили с собой
Чистоту и пронзительность нот,
Старика с седой головой,
Его скрипку и песни полет...