1.
Я даже не знаю, кому я скажу, я даже не знаю.
Я даже не знаю, чего я дрожу, кого призываю.
Но входит в столетие, словно в цветы,
крылатый и пьёт из цветной темноты,
и латы сверкают, и кудри белы,
и спутники – чёрные львы и орлы.
За что мне такие прогулки во сне,
пространства и хорды лесов при луне.
Сосновые косточки и позвонки
еловые, гневные кони реки,
копытами бьющие, лис черепа
и море за створкой холодного лба.
О, море, как долго сочиться тебе,
шипеть и смеяться, расти и кипеть.
Я думаю: плакать. И плачу: терпеть.
Теперь это всё, что осталось тебе.
Заплачь, терпеливое, сдайся, уйди.
Ожог – перламутровый шрам на груди.
Зелёная чёлка, ключиц синева
и пульс пробивается, слышен едва.
Нас было лишь двое, но умер и спит
один – обнажён, безобиден, открыт, –
и всё, что во сне происходит… тому
есть море пытливого цвета в Крыму,
есть воздух пугливый и йодная тьма,
но это – пока не наступит зима.
2.
Как же мне, столько слов перебрав,
жестом одним обойтись без них.
Лечь в изумрудное море трав
сновидений своих дневных.
Снега вкусить и пораниться льдом,
вырасти инеем на волоске,
объясняться с живущими ныне с трудом,
а с ушедшими – на таком языке,
на каком происходят и мир, и смерть.
На другом – не сметь
заикаться даже. Но з… з… з…
за спиной разговора лисьи торчат носы,
струйки шёпота, смеха бледные лепестки –
прикасаются губы к укусам чужой руки.
Там танцоры тревожные в голубых трико,
там любовники осторожные – далеко-далеко, –
притянуть пытаешься, подсмотреть и съесть
сна чудовищей через плач и лесть.
Но и снег сбивается и летит не в такт –
на любимых смотрела и молчала так,
а они, глуховатые, мягкие, рты открыв,
под сердечный стук синеватых слив
спали стоя, нелюбовью зимы полны,
ни о ком не помнили до весны.
***
Что случится, когда затрещит в тишине под ногами
счётчик смерти – кузнечик, и ветер обнимет тебя
так отчётливо лиственными голубыми руками,
что случится, когда он отхлынет, трубя.
На отъезд – виноватая песенка, пыльная жатва,
виноградная сухость и – что ещё? – взгляд на краю.
Что останется, если уйдут ненасытность и жажда –
ненавидеть кого-то за нежность и слабость свою.
Я с тобой говорила и я ничего не сказала,
но – закрыла глаза, но – заплакала, и – не смотри –
плыли голуби прямо над площадью рядом с вокзалом
и обряд расставания всё повторялся внутри.
***
Всё слышу, ничего не понимаю,
за краем платья чёрного иду.
Сейчас запнусь и поцелуй поймаю
смущённый, губы тёплые найду.
Пришла следить за быстрыми смычками,
пришла за звуком, жемчугом, за тем,
как ты блестишь прозрачными очками
и убиваешь своё время с кем.
Дышу в затылок, за руку схватиться —
переживаю нервно, невпопад.
Но дирижёра выскользнула птица
и полетела объясняться в сад.
Все объяснились жестами, глазами
разъединились и губами — вскользь.
А мы хотели — музыкой и сами.
Сердцебиеньем и всегда — до слёз.
А мы хотели спинами и тыльной —
ладони, и зимою — наготы.
Как спрашивали друг у друга — ты ли?
И убеждались постоянно — ты.
***
1.
Не открою сегодня окна,
буду разглядывать комнату. Ново
всё вокруг. Это спала с глаз моих пелена.
Жизнь осталась одна,
как случайное слово.
Все предметы вдруг стали сутулы, а от стула
отделилось холодное платье и скользнуло вперёд,
точно утром окликнуло или случайно прильнуло,
обнажённое – к телу, подставило ворот и рот.
Не хочу его рук, не хочу его шеи,
темноты его не хочу.
Промолчу, как умею.
За запястье схвачу,
а потом оттолкну. Уходи!
Вижу, как рукава прижимает к груди,
и становится горько.
2.
Не тебя ли, зима, я увидела сквозь
ткани нежно-зелёную плоть и заплакать хотела,
но ни страха, ни слёз?
Не тебя ли я, падая и испугавшись, задела?
Разве есть на вопрос
полувнятный замёрзший ответ,
губ обветренных шевеленье, привет,
кем-то схваченный и исковерканный в грубой толпе?
Разве есть блеск внимательных глаз о тебе?
Разве есть эта тонкая девочка в сером мешке
некрасивой одежды – красивая так, что дышать я
не могу и сжимаю ледок синеватый в руке
и по воздуху шатко
отправляюсь куда-то, уже и не помню – зачем,
только твой силуэт без подробностей, ветки касанье –
птица снега сидит у меня на плече,
и о страсти теперь её сердце запнётся – слезами.
Не твоё ли я видела в скользком витрины стекле
отражение и, задержавшись, следила,
как ты крылья свои открываешь, но близко к земле,
как других лихорадило, но, не убив, обходило,
а меня, а меня?.. Не с тобой ли, обнявшись, плыла,
не умея ещё обнимать дорогое до боли,
отдавая остатки бессмертия или тепла,
не с тобой ли?..
***
…ты же знаешь, как говорить украдкой,
как за мной подглядывать с высоты,
свысока разглядывать, в беспорядке
пребывать разрозненным на цветы.
В середине месяца Посейдона,
в сердцевине месяца – зимних черт
собирательность, голос твой на полтона
ниже, чем
помню я, а я ничего… но, если
так любить, задыхаясь от бега, так
повторять: обернись, побледней, воскресни,
вспыхни алым, отпрянь и подай мне знак,
то должно вопреки, то должно назло нам,
глуповатым, трусливым, внутри расти
чувство… как это – быть влюблённым?..
Отрицаю. Милый мой, отцвети!..
Пусть прервётся дыхание на «прощаю» –
никогда не прощать меня, – пусть всегда
недоступными для перемен вещами
мир заполнен будет. Когда следа
не останется нашего – только мука
несгораемым облаком, цветником, –
снег пойдёт над землёй без звука,
ветер слёзы смахнёт тайком.
***
(о музыке, покинувшей меня)
…о горе. Это – ты?.. Не узнаю я –
так много слёз – теперь твои черты.
Не помню рук, не помню поцелуя,
не помню чистой хрупкой наготы.
Как будто снег спускается на веки,
а, может, вербой я одна стою,
и есть лишь память дерева о снеге
и обморок у леса на краю.
…о горе – если это, всё же, горе –
о нём, о милом, ласковом, о нём –
о разговоре, о его повторе
язвительном – гори оно огнём.
Бесхитростная, как ты преуспела!
Бесчувственная, как ты обожгла!
Но это – сердце, это – голос, тело.
А ты – неощутимая была,
и я тебя несла – неощутимо,
и я тебя обнять – не обняла,
но уловила горький запах дыма.
Нет дыма без тепла!
Не выговорить – повторять руками
глухонемое – прямо надо мной
ты – облачко с прозрачными боками,
ужаленное неба кривизной.
Сквозь линзу неба вижу высоко я,
как, удаляясь, ты растёшь, и вот –
теперь ты горе чистое такое,
теперь ты снега тихого исход.
…о горе – если это с нами было,
наказывая за неловкий дар –
всё искажать: и ты меня забыла –
не избежать беспамятства, когда
ты так звучала! – плакать, содрогнувшись,
бежать по травам, не угомонить
сердцебиенье страха, и удушья
впивается накинутая нить.
Над куропаткой – пламенем – лисица.
Крыло в крови, и перья не легли,
ещё летят, и мне – остановиться,
что отдалиться разом от земли.
Так умереть! – дорогу потеряла,
и выскользнула лента из волос.
Так умереть! – на воздухе стояла
и думала, что всё теперь сбылось.
Так умереть! – и мир вокруг кружится.
Ещё бы выше! – бледная стою.
Ты узнаёшь меня, моя лисица?
Ты принимаешь жертвенность мою?..