Из очерка Юрия Ворбьевского "НЕБЕСНЫЙ ГОЛОС".
"Раньше на земле и в душе была дивная тишина. Тогда звуки слетались как птицы, и люди слышали их. Человек был раскрыт миру. Он улавливал отголоски ангельского пения. Он не творил музыку из себя самого.
Эти звуки не просевались "музыкальной образованностью". Не требовалось бежать и записывать ноты. Пение оставалось в душе и передавалось детям. У каждой деревни были свои песни. Но и деревня-то основывалась не на случайном месте. А на том, которое почему-либо считалось святым, связанным с Небом," - размышляет певица Евгения Валерьевна Смольянинова.
* * *
В начале 80-х, когда она начала выступать в Ленинграде, фольклорные песни слушали даже на дискотеке. На фоне засилья официальной эстрады, в том числе и "народной", это воспринималось как неформальное, едва ли не подпольное искусство.
Однажды она оказалась на концерте во Дворце молодежи. Объявили какую-то бабушку из Псковской области. Опираясь на палочку, вышла сухонькая старушка. Ее усадили на стул. Раздалась тишина. И вдруг из дряхлого тела зазвучал хрустальнейший голос, которого не коснулось никакое тление... С чем сравнить? Это даже не родник журчащий. Это что-то из нечеловеческого мира. Вся душа пульсировала в унисон со звуками первородной чистоты. А на лице Евгения ощущала дуновение свежего ветерка.
"Пока она пела, слезы лились у меня градом. Я слушала и разумом не могла охватить смысла. Это была тайна. Это было как сон. Приходят сны, которые всю жизнь с тобой, в которых ты оказываешься там, где в жизни никогда не побываешь. Неизъяснимая тайна русской песни как раз сродни тайне сна. Ведь она точно также переносит человека в иной мир... Звуки пения этой бабушки иногда зависали в воздухе. Как стрекозы. В этот момент ты и оказываешься как бы вне времени.
Поющий человек присовокуплялся к чину ангельских хоров. Я хочу быть с вами, говорил он Небу".
...Так пела простая, скромно одетая старушка. Вскоре Смольянинова узнала, что услышала Ольгу Федосеевну Сергееву.
Что фольклористы отыскали ее в деревне и в 80-ом году привезли в Ленинград. Тогда этой, трагической судьбы женщине, было всего 55 лет. Казалось, она едет в город для какой-то новой удивительной жизни. Она была полна энергии. Сразу в зале капеллы пропела всю ночь. Так были записаны песни, которые затем составили два диска-гиганта. Ольга Федосеевна тогда еще даже могла плясать.
Когда же Смольянинова увидела ее во Дворце молодежи, прошло всего два года. Что-то случилось с ней. Страшно постарела. Позже Евгения приезжала к ней в деревню. В 1985 году шестидесятилетняя бабушка уже еле передвигалась. Эта красота не "могла быть приложена к месту". Она почему-то подлежала уничтожению.
* * *
Меня изумляло в этих ученых, что они как бы все знают. Взяли везде пробы песни, классифицировали, систематизировали. И хранят отголоски ангельских хоров мертвым грузом.
Настоящая песня неуничтожима, она из другого мира. Так ее оплели наукой. Есть корни, есть ствол. Только жизни нет. И тайны вроде уже не осталось. Ведь самодовольное умствование не терпит тайны. С этого нетерпения тайны и началось грехопадение.
Да, чем больше мiр погружается во зло, тем он сильнее опасается Тайны. Он панически боится обнаружить за ней ту Истину, от которой отказался. При этом падший мiр любит "разоблачения таинственного" и с улыбкой облегчения вздыхает, когда оказывается, что за загадкой - лишь ловкий фокус.
А бабушки часто не знают, что поют даже в соседней деревне. Они говорят: у вас свое, а у нас - свое. На территории одной области поют по-разному. В одной деревне двух одинаковых голосов нет.
Меж тем в отделениях хорового пения музыкальных училищ всех - под одну гребенку. Под Зыкину. Получается усредненное звучание. И унифицированные "народные исполнители". Такая школа пытается сочетать традиционное "белое" пение и оперные навыки. Подключают диафрагму. Извлекаются утробные звуки, которые по природе своей не могут войти в резонанс ни с чем иным, как с духами нижнего мира.
* * *
Как-то в деревне, во время съемок фильма "Садовник", Смольянинова услышала необычное, неумелое пение. Ей стало любопытно. Зашла в дом. Там, под висящей в красном углу старой-престарой радио-тарелкой сидела грузная, какая-то затуманенная бабушка. Гостья попросила ее спеть. Та завела: "Окрасился месяц Багрянским..." Что значит Багрянским? Тут Евгения сообразила, что это по хрипловатому радиопередатчику бабушка слышала и воспроизводила непонятные ей самой сочетания слов.
Десятилетиями традицию пения передавала не мать дочери, а радио - всем. Смольянинова попросила спеть еще. И вдруг услышала: "Ой, ты, швейная машина, научи меня, как жить..." Не мать сыра-земля, а швейная машина...
"Когда знаменитый Пятницкий вынужден был уйти из своего хора, новое руководство запретило исполнять русские песни. Их заменили городские, фабричные, колхозные. Их и стали называть "народными". Богоборческий режим не мог терпеть настоящую русскую, Небом данную песню.
Разрушение главным образом состоит в подмене. Русская песня подменилась - крестьянская на колхозную. У нее уже предназначение другое. Замена душевного переживания чувствительным. ...Постепенно из хора Пятницкого убрали замечательных бабушек, которых он собирал по всей России. И тогда молодые орущие голоса зазвучали в миллионах радио-тарелках. Шло стирание национального лица. Влияние на генотип. Души миллионов таких бабушек, поющих про швейную машину, были сломлены.
* * *
"Когда человек поет, он звучит сам, - говорит певица. - Он себя проверяет на внутреннюю чистоту. Человеку важно звучать. Участвовать в звучании мира. Теперь же агрессивный мир сжимает акустическое пространство. Оно заполняется так, чтобы у человека своего голоса не было. Чтобы он не слышал себя. Звуки закачиваются прямо в мозг. Плейер - это предел такого сжимания, когда расширять акустическое пространство можно лишь входя в изнанку бытия, в мертвый мир. Ведь эфир - это мертвый мир. Звука нет, есть только колебания.
В конце времен, наверно, никому не дано слышать ангельское пение. Но в традиционной песне запечатлены его первообразы. Надо только почувствовать их.
Фольклор сыграл свою роль. И со временем его "закрыли". Все вновь вернулось к ресторанно-эстрадному жанру "а'ля рюс".
Во второй половине XVII века возник стиль "а'ля рюс". Тогда музыкально образованные иностранцы начали писать русские песни - как жанр. Это ремесленная вещь, но ведь хорошо сделанная чешская бижутерия сама стала ценностью, хотя изначально подразумевалась имитация бриллианта. Лучшие композиторы прошлого если и не слышали ангельских хоров, то делали "композицию" из традиционных мелодий, восходящих к небесному пению.
Сейчас же композитор покупает себе синтезатор и пишет не музыку, а некий звуковой образ. Намешивает тембры, создает новое звучание. Акустическую среду, в которую слушатель погружается. Это столпотворение звуков.
В компьютере варится звуковое зелье. Электроника лишь кажется соавтором. На самом деле авторские права есть либо наверху, либо внизу.
Грань одушевленного и неодушевленного стирается.
* * *
- "А можете жнивную спеть? - "фольклористский" вопрос, заданный Евгенией еще несколько лет назад, смутил бабушку. - Не могу я. Зима на дворе, какая же жнивная! Ты осенью приезжай".
"Господь дал время, и ты в этом времени иди постепенно. Это понимали всегда. Раньше в песне купалась вся деревенская жизнь. Одному действию соответствовала одна песня, другому - другая. Бабушки думали, что так и должно быть, что это по-настоящему. А фольклористы "объяснили", что это условность. Теперь бабушки ученые стали. Они говорят, мы теперь артистки, мы теперь можем.
Где еще осталось ощущение священного времени? В храме. На Рождество не будут петь успенскую.
Что же неправильно делали фольклористы? Они ведь тоже пытались воссоздать ту, старинную жизнь. Приезжали в деревню, ткали. Но - не растут в России зимой помидоры. Хоть мы и покупаем их, а вроде как муляж какой-то. Надо же, клубника зимой! А можно ли сравнить ее с той, что с веточки! Вот пришло лето. Всегда ждали яблок. А теперь этой радости нет. Впрочем, люди, живущие за рубежом говорят: в России радость еще осталась. На Западе - вот где она исчезла.
В фильме "Садовник", в котором я снималась, герой говорит: яблоко, оно не для сытости, а для радости. Господь дает плоды в радость. А есть - плоды цивилизации. И точно так же на чаепитиях фольклористов. Ручки сложат, наденут костюмы. А я никогда не любила примерять настоящие наряды. На меня это производило страшное впечатление. Вроде я в чужое облачаюсь. Эти платья делались на много лет вперед. Родовые, они доставались от бабушки внучке и лежали в сундуках.
Как просто теперь получается! Хочешь фрукты зимой - покупай! Хочешь здоровья? Будешь здоров! Хочешь народное? И вот уже архетипы запели пьяными голосами.
Наука все изучает, все окутывает. И всех наделяет суррогатом. Один батюшка говорил, что Господь капсулировал все запретное в яблоке познания. Теперь надкушенное яблоко как бы развернулось. Заполонило собой все. И человеку кажется, что он живет на поверхности этого яблока. В мире умного зла".
Обычная речь рациональна: короткий обмен информацией. Общение с Богом требует не простого говорения. Пение возносит человека и преобразует его. Все чувства на протяжении столетий выражались в песне. Мы входим в мир, и нас уже ждет колыбельная. Потом - сказка. Они имеют ритмическую природу, завораживают. Все тело пульсирует в соответствии с этим ритмом. Человек засыпает. Переносится в другой мир. По образу ангельского пения возникло церковное.
Божественная природа песни такова, что человек не способен себя контролировать, он может только впасть в какое-то состояние. Древние пророки пели. Сейчас же пение - это часто способ сообщения с миром падших. Даже стилизация народной песни играет ныне роль "удерживающей" силы. Иной раз запоют "Степь до степь кругом" - нахлынет прекраснодушие - а ведь хорошие песни раньше были! Такая констатация может удержать в старом мире.
"Нью Эйдж" - это созвучно созданию мира падших: а у нас будет новый, еще лучший мир. Он страшен тем, что его в мире живых нет. У него нет места в мире вечном. Это существование несуществующего. Это великое ничто. Как в русской сказке: и рухнули злые чары. Рухнули в одночасье. Приходит мир жизни, и оказывается, что другого мира нет. Когда душа покидает тело, она это понимает".
* * *
"Россия стоит монастырями, храмами и еще - старцами. Живут они в лесах. Не все явлены людям, только некоторые. Для утешения. У них своя иерархия. Как в сказке про Ивана Царевича. Я не могу помочь тебе, говорит старик, иди к моему старшему брату. Замысел Творца бесконечен, велика и иерархия. Тех бабушек, которые сохранили частицы божественного пения, тоже мало кто знает.
Наверно, таких, как Ольга Федосеевна Сергеева можно назвать старицами. В них - звук, которым звучит Россия, удел Пресвятой Богородицы.
Для меня важна не архаичность песни, а то, ведет ли она, по моему ощущению, к Богу.
В фольклоре существует необычный жанр - подражания церковному пению. Вот, например, есть такая шуточная песня: "Во время оно, когда я был дома, прилетели ко мне два святых духа, два святых духа - комар да муха... " Как к этому относиться? Неофит, как правило, возмутится. Но может быть, на каком-то ином уровне воцерковления ему станет ясно, что песня направлена против околоцерковного ханжества".
Да, Россия - Новый Израиль, и как тот, ветхий Израиль, она наполняется сейчас книжниками и фарисеями. Это самые опасные, аморфные секты. Начетники, не чувствующие Духа.
"Мы ведь часто из церкви какой-то трафарет выносим, - размышляет Смольянинова. - Закон, а не благодать. И прежде всего прикладываем его не к себе, а к ближнему. А тот - к нам. Так начинается распря".
* * *
Так что же это все-таки за красота, не к месту приложенная? Нашедшие ее люди с серпами да косами, - знак жатвы, финала. Простая, казалось бы, песня несет в себе эсхатологический смысл, идею Конца Времен. Какую идею? Красота в традиционном сознании всегда воспринималась как образ Истины. Дай Бог, чтобы эта Истина, Вера Православная была обретена нашим народом".
Солнце правды и кровь предков, хранящая звуки божественных откровений. Именно так - своим чистейшим голосом, своей удивительно гонкой и умной душой - поет Евгения Валерьевна Смольянинова. Поет "не как все". И ее пение пронзает какофонию грохочущих, завывающих, кривляющихся звуков. Проникает прямо в русское сердце.
ПРИМЕЧАНИЯ
Основатель теории волновой генетики Петр Горяев пишет: "Нотная запись сама по себе вещественна, эти значки на бумаге вполне вещественны, но
реализуются они в чем-то невещественном - в звуке: звук это уже не вещество, а волна, поле... И действительно - сегодня мы убедились, что к генетическому аппарату надо подходить, как к звучащей речи, как к звучащей музыке... Гены в генотипе образуют не мозаику, а гармоническое единство, подобное хору".