Утро угрюмо, как мальчик, созревший для ласк,
день с поцелуем спешит, укрываясь за ширмы.
Вечер, обряд, завершенье, и прорези глаз
маски тугой под ладонями только и живы,
быстрых ресниц отпуская испуг и приказ.
Мерзлый туман и хрустальная ясность ума
как в колыханье цепного пещерного гроба
тянут войти в Кузмина закулисный роман,
во времена, где Адам о двенадцати ребрах
всякую тварь нарекал, напрягая гортань.
Клейкого света свеченье, соченье из сот,
гипсовый гнет красоты, от увечья желанней.
Черной реки нагота, не ушедшей под лед.
Стыд это ты, речь, и яд это я, пониманье.
Спят берега, обежавшие гибельность вод.