ОДА ПТИЦЕ
О сложная,
О неразумная,
Что, за спиною сложивши перИстые руки,
Скачешь на серой ящерки лапках,
Словно в кибернетических перчатках,
Цепляющих всё, к чему прикоснутся.
О несоизмеримая,
О та, которая больше,
Чем ландышами поросший обрыв,
Чем глаз скарабея среди травы,
Вращением раскаленный зелено-фиолетовых солнц,
Чем ночь этих штолен с фонариками муравьев,
Галактика плоти которых
Равна, поистине, всякой иной.
Помимо воли, вне воли
На ветви колышешься выше воздушных озер,
Где тонут дворцы, башни листвы,
Террасы для приземлений, под лирою тЕней.
Вот, ты склоняешься на призыв, и я ожидаю мгновенья,
Когда хватку ослабит коготь, и твое напряжется плечо.
…Дрожит опустевшая ветка: ты в глубины кристалла
Уносишь трепещущее теплое сердце.
О несравненная, о безразличная
К звукам моим: «pta», «pteron», fvgls, brd.
Помимо имен, вне имен.
О, в янтарном просторе безупречный полет.
Ибо в биении крыл постигаю, что отделяет меня
От вещей, которым вседневно даю имена,
И от правого образа моего, ибо он
Так же, как ты, в зенит устремлен.
Но клюв твой полуоткрытый всегда со мною,
И глядит язычок столь телесно, с такою любовью,
Что у меня на затылке дрожат волоса,
Подражая твоему исступленью.
…В послеполуденный час, ожидая под лиственной сенью,
Вижу уста подле бронзовых львов
И руки обнаженной касаюсь, вдыхая
Дух родника и колоколов.
Стихотворение Чеслава Милоша «Ода к птице» является классически-христианским, даже древнехристианским по тематике и идее, но ощущение поэтом реальности характерно для ХХ века. Для сравнения приведем цитату из текстов любимого мыслителя Милоша – Симоны Вейль (1909–1943), которые он переводил на польский в ту самую пору, когда была написана «Ода к птице» (1959).
«Видя нашу полнейшую непрочность, мы можем всегда благодарить за нее Бога. И не только за нее, но и за то, что мы бесконечно слабы буквально во всем, до самых сокровенных глубин, будто эта непрочность – в самом центре нашего существа. Ибо именно потому, что мы столь слабы, нас можно пригвоздить к самой середине Креста.
Итак, можно размышлять о нашей непрочности, с любовью и благодарностью, при каждом случае большого или малого страдания. Можно думать о ней в дни более-менее сносные. Можно помнить и в радости, – что было бы не нужно, коль скоро эта мысль могла бы нашу радость нарушить или уменьшить. Но бывает совсем не так. При этой мысли радость только приобретает более сильный и волнующий аромат. Так цветущая вишня оттого, что дни ее цветения столь коротки, кажется еще прекраснее».
(«Любовь к Богу и несчастье» http://simoneweil.ru/index/0-18)
Всякий раз, когда литература делает животное объектом изображения, она фактически изображает саму человеческую природу, при этом усиливая, увеличивая, выделяя какие-то ее стороны. Птица избрана поэтом по внешнему сходству ее наивной суетливости (когда она скачет по земле на лапках, столь похожих на лапки ящерицы!) с обычным поведением человека, высшая часть души которого, в то же время, устремлена как в необозримые дали времени и пространства, так и за пределы чувственно воспринимаемого мира. Как любуется Симона вот-вот готовыми облететь лепестками вишни, так трогает Милоша полуоткрытый клювик своего пернатого друга («птица» в польском – существительное мужского рода) и его коготки, «цепляющие все, к чему прикоснутся». Восхищаясь птицей, Милош признается в любви к человеку. Здесь, пожалуй, заметна перекличка с темой животных и птиц в поэзии Умберто Сабы (1883–1957; стихотворения «К моей жене», «Коза»).
Сознательно или нет, тоном оды, переходящей в молитвенное славословие, Милош сближается с поэтами-мистиками христианского Востока – Григорием Богословом и Григорием Нисским (IV в.). Восхищенное размышление поэта о «множестве миров» как бы доводит до предела медитации Григория Нисского о человеке-микрокосме. У Милоша такими космосами – причем даже не микро-, а совершенно равноправными с большой Вселенной – предстают и сама птица, и «зелено-фиолетовые солнца» глаз скарабея (священного символа Солнца для древних египтян), и галактики, ощущаемые глазами и усиками муравьев.
В четвертой строфе – богословское размышление, характерное для патристической традиции, но тоже с новыми, своеобразными акцентами. Не подлежит сомнению, что католик Милош здесь обращается к Библии. «Господь Бог образовал из земли всех животных полевых и всех птиц небесных, и привел к человеку, чтобы видеть, как он назовет их, и чтобы, как наречет человек всякую душу живую, так и было имя ей. И нарек человек имена всем скотам и птицам небесным и всем зверям полевым…» (Быт 1:19–20) – так говорится о появлении имен в Книге Бытия. «Исчисляющий множество звезд и всем им имена нарицающий» (Пс 146:4) – говорит о Боге пророк Давид, осмысляя наречение имен как непременную часть творения. Сначала поэту кажется, что для природы – образом которой выступает в данном случае птица – даваемые человеком имена безразличны: «пта» (имя египетского бога) или «птерон» (по-гречески: крыло), созвучные с названием птицы (по-польски ptak) не производят на птицу впечатления, как звуки b-r-d (согласные, составляющие английское bird) или как fvgls (так звучало слово "птица" на готском языке). Но, устремляя взгляд в небеса, «в янтарный простор», где «безупречно», т. е. в гармонии, в согласии со стихией воздуха, летит птица, человек понимает, почему природа глуха к его словам. Более того, понимает, почему он сам находится в разладе с собой. (Здесь обратим внимание на то, что птица в полете вызывает у поэта иные ассоциации, чем птица, перескакивающая по земле.)
Имена (и слова вообще) становятся действенны, когда за ними стоит послушание. Тема послушания воле Божией, фундаментальная для христианской этики, рассматривается Милошем тоже в свете мысли Симоны Вейль. Сравним:
«Механизм необходимости, действуя на любом уровне, остается таким, каков он есть: в грубой материи, среди растений, животных, народов, человеческих душ. Если смотреть с той точки, где находимся мы сами, в нашей перспективе, он – совершенно слеп. Но если мы перенесемся сердцем вовне себя, за пределы мира, пространства и времени, – туда, где наш Отец, и если оттуда рассмотрим этот механизм, он явится совсем другим. То, что кажется необходимостью, станет послушанием. Материя полностью пассивна и, следовательно, целиком послушна воле Божией. Она является для нас совершенным примером. Здесь нет ничего другого, кроме Бога и того, что повинуется Богу. Своим совершенным послушанием материя заслуживает быть любимой теми, кто любит своего Господа, – подобно тому, как любящий с нежностью смотрит даже на иголку, которая некогда послушно сновала в руках его умершей возлюбленной. Вся красота мира возвещает нам, что материя заслуживает нашей любви. В красоте мира предметом любви становится даже грубая механическая необходимость его законов. Что может быть столь прекрасно, как сила тяжести, проявляющаяся в плеске бегущих морских волн или в неподвижных разломах гор. (…)
Для нас послушание вещества по отношению к Богу – то же, что прозрачность стекла по отношению к свету. Как только мы познАем всем нашим существом это послушание, мы узрим Бога».
(«Любовь к Богу и несчастье» http://simoneweil.ru/index/0-17)
Поставив в приведенном вейлевском отрывке вместо «материи» – «птицу», мы получим мысль Милоша. Потому-то он и делает такой упор на том, что поведение птицы «бессознательно» и «безвольно». Фактически, оно – послушно, и потому – прекрасно.
От птицы поэт переходит к любимой. Характерно, что при этом он не фиксирует никакого эмоционального перехода между ожиданием и встречей (по Симоне Вейль, и то, и другое – в сущности, одно). Сама любимая описывается двумя штрихами – уста и обнаженная рука; причем уста почти сливаются с бронзовыми львами (а значит, с материей, с одушевленной и неодушевленной природой), а в ее запахе поэту слышится свежий плеск родника (важнейший библейский символ, в Ветхом Завете означающий верность Бога его народу, в Евангелии от Иоанна – жизнь во Святом Духе) и праздничный звон колоколов. Поэт встречает любовь – как послушание Божеству, как отождествление с природой и Вселенной.
Рай – здесь, в природе и жизни, воспринимаемой глазами послушания; Бог – «всё во всём».