Понтий Пилат.
Рассвет в Ершелаиме. Вновь наступает утро.
Дыхание прохлады ночь забрала с собой…
Повсюду запах роз. Лежит на всём, как пудра,
И раздирает мозг безжалостная боль.
«Как прокуратор я тут почти всесилен.
Здесь слово с уст моих – незыблемый закон,
Но сам, словно дитя, пред хворостью бессилен.
Проклятые цветы… их вонь со всех сторон…»
Пилат с большим трудом прошёл под колоннаду,
Что разместилась между крылечками дворца.
«Сегодня будет казнь, и сделать много надо
Веленьем высшей власти и церкви, и Творца.
Четыре человека на смерть приговорённых.
Разбойников-то трое… а вот четвёртый кто?
Невыносима боль… — шептал вслух исступлённо –
О, Боги мои, Боги! Караете за что?
Один из осуждённых помилованным будет,
А у троих сегодня прервётся жизни нить…
Толпа, конечно, ждёт. До зрелищ жадны люди.
И должен я решить — кому спасённым быть»
И вот он перед ним устоев возмутитель,
За кем, внимая слову, стремилась в след толпа,
Идей весьма опасных и смуты превноситель,
В хитоне вовсе ветхом, да ремешок вкруг лба.
«Зачем ты подбивал и звал разрушить храмы?»
«Нет, добрый человек, то не мои слова!»
«Меня назвал ты добрым?! С чего бы это, право?
Иль мало тебя били? Побить, что ль, сызнова?»
И тут же приказал громиле Крысобою
Дать несколько затрещин затем, чтоб научить,
Как нужно обращаться и говорить с собою,
И только после этого вновь спрос возобновить.
«Откуда родом ты? Как прозвище и имя?»
«Зовут меня Иешуа, Га-ноцри, Гамала!»
«Знавал ли ты родителей и кто, скажи, был ими?» –
А про себя подумал: о, небо! Голова…
«Родителей своих не помню и не знаю.
Один я в целом мире, жилища тоже нет.
По свету путешествую, хожу и наблюдаю…»
Пилат прервал на этом: «Бродягой считать след!
Остался б где-нибудь и был бы здоровее!
Научен ли ты грамоте? Обучен языкам?»
«Да, игемон, конечно! По-гречески умею!»
«И всё-таки: зачем хотел разрушить храм?»
«Нет, что ты, игемон? Здесь кроется ошибка!
Левий Матвей в записках всё явно исказил.
И слушал, и писал, но понимал не шибко.
Без счёту раз его я сжечь записи просил.
Знакомство наше с ним произошло случайно
Там, где углом к дороге выходит чей-то сад.
В начале разговора был груб он чрезвычайно.
Собакой обзывался… и что? Тому я даже рад.»
А Понтий его слушал, сам морщился – так больно.
Средь прочих мысль о яде являлась и не раз…
А писарь-секретарь аж с места встал невольно,
Забыв про всё на свете – увлёк его рассказ.
«Бог мой! Ершелаим! – воскликнул прокуратор –
Лжеца такого разве когда-то видел свет?
По совести скажи и, не судя предвзято –
Я убеждён и знаю, что ты ответишь: нет!
Не лги хотя теперь – все речи записали!»
«Напутано в них знатно, а всё совсем не так.
Неграмотные люди и вряд ли понимали…
Ложь с правдой поменялись, не на своих местах»
А солнце между тем всё выше поднималось.
Жара и боль усилились, казалось, что росли.
И вдруг средь дум Пилату престранная попалась:
«Повесь его скорее, а лучше – прогони!»
Сказать всего два слова да и уйти с балкона,
На ложе повалиться, холодной взять воды,
Позвать к себе собаку и рассказать со стоном…
О, боль! О, гемикрания – что хуже той беды?
Болезнь скрутила мозг… совсем… невыносимо…
В глазах темным-темно… какой-то силуэт…
О чём-то говорит… смысл уплывает мимо…
Проклятый запах роз… и солнце… этот свет…
«Но, что конкретно, что вещал ты на базаре?
На что, признай, неправедное там подбивал народ?»
«Что старой вере их пора сгореть в пожаре,
Для истин вовсе новых период настаёт!»
«А, что, скажи, есть истина? О, пощадите, Боги!
Откуда она явится? Как? Чрез кого грядёт?»
«Ах, Понтий! Прокуратор, ты потерпи немного –
Через минуту стихнет вся боль твоя, уйдёт!
Я вижу, понимаю, насколько ты измучен,
Что в явном малодушье согласен и на яд…
О, как ты одинок… Один лишь пёс приучен
Внимать тебе с любовью, общенью с тобой рад.
Ну, вот, уже и кончилось. Оставь эти чертоги!
По воздуху пройдись, хот в Елеонский сад.
Пусть травы ощутят твои босые ноги,
Пусть красота наполнит пустой холодный взгляд.
Прогулка принесёт огромнейшую пользу!
Гроза начнётся к вечеру, значительно поздней.
Беда твоя, Пилат: во всех ты зришь угрозу,
И одинок по жизни – нет вкруг тебя друзей.
Возьми меня с собой, давай продлим общенье.
Мне мысли пришли новые. Спроси, я поделюсь!
Ты умный человек – вот так, по впечатленью.
Так жить, как ты, нельзя – сказать не побоюсь!»
Пилат остолбенел. Но боли нет, исчезла!
Отдал распоряженье освободить от пут.
С немалою опаской покинул своё кресло.
Мелькнула даже мысль: что происходит тут?
«Оставьте нас двоих! Все прочь теперь идите!»
Тихонько в тень ступил – измучил солнца свет…
«Скажи мне, кто ты есть? Врач, по всему, великий!»
«Не врач я, игемон!» — не медля дал ответ.
«Ну, хорошо, молчи, коль сам того желаешь!
Но для чего, ответь, храм рушить призывал?»
«Не так всё это было! Ведь ты же понимаешь.
Я просто над людьми чуть занавес поднял.
На дурня слабоумного похож я? Неужели?»
«О, нет! Конечно, нет! И близко даже нет!
Но поклянись, прошу – чуть улыбнулся, еле –
И я приму за истину любой из уст ответ!»
«Чем я могу поклясться? Какой ты просишь клятвы?»
«А поклянись-ка жизнью – висит на волоске…»
«В ней что-то изменить тебе по силам вряд ли…»
«Ах, вот как? Даже так? Порву нить налегке!
Ну, что же? С этим всё… похоже, разобрался…
Ответ хочу услышать вот на такой вопрос:
О кесаре великом ты как там отзывался?
Представить невозможно доносчик что донёс…»
«Я говорил тогда: любая власть — насилие!
Придёт, наступит время, когда она падёт.
И будет яркий свет, и мир, и изобилие,
Эпоха справедливости для каждого грядёт!»
«И что же было дальше?» «А ничего – скрутили.
Связали крепко руки, доставили сюда.
О, прокуратор! Знаешь, вот то тебе по силе:
Ах, как бы с этим юношей не сделалась беда!»
«Ты не о нём сейчас, ты о себе печалься.
Всех добрыми за что, скажи, считаешь ты?
И даже заломивших тебе до боли пальцы?
Как можно в них заметить наличье доброты?»
«Но это так, пойми! Хотя они не знают…»
«Ты, что, и, правда, веришь в тех истин торжество?
Какому Богу молишься?» «Но Бог един над нами!»
«Молись, молись ему! Все речи – плутовство!»
«Ты б отпустил меня, не сотворив плохого!
За что вдруг вознамерился и возжелал убить?»
«Ах, отпустить? Но – как? Ты здесь наплёл такого…
По-твоему, я, что, устал на свете жить?
Я дум твоих никак, ни в чём не разделяю.
Умолкни на совсем, ты слышишь? Замолчи!
От прочих осуждённых теперь же отделяю,
Не искушай, умолкни! Молчи же ты, молчи!»
Скорее звать конвой. Те плотно окружили,
И повели, как велено, к подножию горы.
А мысли у Пилата спираль тугую вили,
Как будто что-то прочили нечёткие миры…
«Опасен он! Опасен. Опаснее любого!
Разбойник тот открыт, понятен без прикрас.
А этот словом рушит весь мир, саму основу…
Остановить немедленно, вот прямо же сейчас!»
Усиленной велел охране быть, эскорту.
Удвоить без того внушительный заслон
Вкруг Лысой той горы. Из римской взять когорты
Две полные центурии распорядился он.
Всё для себя решив, теперь уже ждал встречи
С тем, кто собой возглавил священный Синедрион –
Переложить ответственность с себя на чьи-то плечи.
Не очень, скажем, честно… скорей из ряда вон…
Каифа не замедлил на встречу появиться.
«Спектакль» предстоящий играется давно.
Не утруждаясь даже чему-то удивиться –
Покоя не давало на этот час одно:
Вот как бы тот Пилат не поступил обратно,
Не выпустил смутьяна, не дал ему уйти!
Что, по большому счёту, почти невероятно…
Ищи его потом, определяй пути…
И вот они сошлись. Глаза в глаза. Всё ясно.
Проформы только ради Пилат задал вопрос:
«Смерть для кого из них сегодня не опасна?
Кто не пойдёт за ней тропою между звёзд?»
Он знал ответ, бесспорно, но будто удивился:
«То Вар-равван? Серьёзно?! Не кто-нибудь другой?»
Привычная игра и та же фальшь на лицах,
Огонь искрит во взглядах, бровь выгнута дугой…
«И в третий раз, как в первый, опять я повторяю:
Решенье было принято – его не отменить!»
«Ну, что ж? Не стану спорить… Согласен, утверждаю.
Быть по сему, почтенный! По сказанному быть!»
Итак, фарс завершён. Нет хода к отступленью.
Га-ноцри обречён… уходит навсегда…
Опять вернутся боли… где отыскать леченье?
Внезапно, словно щёлкнуло: ужасная беда!
Тоской необъяснимой насквозь всего пронзило,
Всю сущность опалило от головы до пят.
«Бессмертие, бессмертие» — тревогою кружило…
С чего вдруг, почему остановился взгляд?
Бессмертие, но – чьё? О чём предупреждали?
И кто, и для чего – никак не мог понять.
Вдруг солнышка лучи как ледяными стали –
Таким обдали хладом, что дрожи не унять…
Взглянул по сторонам: мир, вроде бы, привычный,
Но всё же не совсем – о, сколь в нём перемен!
Он словно исчезал как в гуще необычной,
Плыл, уплывал куда-то от всех знакомых стен…
Реален только гнев крутой волною, мутный.
Удушливый, тягучий, плоть рвущий на куски.
Бессилья жуткий гнев, пугающий и трудный,
Ужасный и безжалостный, сжимающий виски…
«Побереги себя теперь, первосвященник! –
Пилат зловеще тихо, угрюмо произнёс –
Тобой приговорён, не мною этот пленник.
Решение на казнь ты мне сюда принёс…»
! Что слышу от тебя? Нет, право, прокуратор?
Ты словно угрожаешь… с чего бы? Почему?
За то, что подтвердил решённое предвзято?
Остынь и рассуди… Я что-то не пойму:
Он подстрекал, коль помнишь, разрушить все устои!
Не мир, а хаос, смуту втащил в Ершелаим.
Мы увлеклись, однако, беседою с тобою…
Что было, знаем, видим, что будет, поглядим»
А время шло к полудню, и ждал народ решенья.
Заполнена вся площадь. Пора бы объявить
Кому на казнь и смерть, и страшные мученья,
Кому из четверых вернулось право жить.