Диалог с пэтом
Вчера собирался ему позвонить. Опоздал. Теперь звонить далеко, совестно и страшно. Ведь там, на синих до одури небесах, куда улетела душа моего незабвенного старшего друга, с их высоты наши помыслы выглядят маленькими и суетными. В утешение остались сочинительство, память да коллективная игра в литературу. Как сладкая и запретная групповуха.
А потому порассуждаем вместе.
Давайте определим, что же надо для того, чтобы понимать поэта Тредиаковского.
Правильно: терпение и знание старинного высокопарного языка восточных славян.
Для понимания Пушкина нужна общая культура и усидчивость: много разумного и наставительного насочинял незабвенный классик за свои неполные тридцать восемь лет.
Лермонтов становится доступным только при воспарении духа над Большим и многострадальным Кавказским хребтом.
Блок – при запрокидывании головы к небесам над величавой Невою и вонью революционных трупов под Эрмитажем.
В Есенине поможет разобраться тонкая лирическая струнка на фоне медленно сгорающей в чахоточном угаре и яблоневом цветении русской деревни.
В Маяковском – налет безрассудного революционного романтизма и атеизма.
В Пастернаке – изощренный поэтико-математический склад ума староукладного интеллектуала.
Чтобы понять поэзию Мандельштама нужно собственный взгляд вывернуть вовнутрь себя и внимательно рассмотреть багровые кровеносные сосуды в глубине теплых трепещущих органов.
Ахматову не постигнуть без вселенской тоски матери - самки по сыну, тоски, вздобренной хорошей порцией дорогого французского вина с незаметно подсыпанной порцией медленно действующего яда.
Всех их вместе – без хорошей академической подготовки лингвиста и бутылки водки.
Но за пониманием еще не всегда стоит любовь. А за любовью - понимание.
Сопина не понять ни при наличии университетского образования, ни при благоприобретенном налете романтизма или лиризма. Не понять его ни лингвисту с докторским дипломом, ни полусумасшедшему фанату доброскладывающихся музыкальных рифм. Тем более не понять его поэзию простодушным поклонникам современной словесной шрапнели. Обсуждать сие – только время и бумагу тратить.
Для понимания Михаила Сопина нужен не только абсолютный поэтический, но и человеческий слух. С налетом сентиментализма. Также крайне необходима способность к камертональной абберации – отклонению от общепризнанных и оттого доведенных до абсурда правил поведения биологических особей вроде любви жертвы к своему палачу. Если проще, то – здравый смысл свободной личности.
Как никогда не соберутся в оркестре балалаечник и виолончелист, так и Сопина не следует усаживать в какой-то фикусный хрестоматийный ряд: там ему будет тесно и душно и он позовет Петровну открыть пошире окно в их старый вологодский дворик с видом на медленно, но неуклонно заходящее солнце.
Хитро прищурившись, скажет: «Я уже свое отсидел за маму, папу и бабушку». И, отщипнув хилую стрелку лука на подоконнике, ударит слегка изогнутым и желтоватым от табака ногтем по клавишам своего старого «Ундервуда», словно отталкиваясь от мрачного прошлого и болезненного настоящего.
Но Сопин никого и никогда не отталкивал от себя. Он давно перерос такую человеческую слабость как обида. Бывало по жизни так, что кто-то, не выдержав сопинской глубины сознания и духа, отшатывался от него как отшатывается младенец от таинственного и оттого страшного предмета вроде работающей дрели или отбойного молотка. А может и атомной бомбы.
Михаил Николаевич Сопин – это та самая точка отсчета, откуда начинается и чем заканчивается наша и всякая другая жизнь.
Сравнить его не с кем и не с чем. Да и нет в этом особой нужды. Отсутствуют на земле ангелы и аналоги, могущие подсказать ответ. Михаил Николаевич – альфа и омега откровенного земного существования. Как откровенна капля дождя на жестяной крыше, укрывшей тебя от внезапно налетевшего урагана.
Я сейчас не делаю отчет о его поэзии. Его поэзия неуязвима для понимающей критики, как и он для верных друзей. Михаил Сопин, не будучи непогрешимым – для суеты житейской не досягаем как тот на Соловках приговоренный за веру святой апостол.
Почему? Проживите хотя бы мысленно его жизнь и вы узнаете. Да и это ли сейчас главное?
Он был прозорлив и мудр. К нему интуитивно тянулись люди разного уровня. Среди них были губернаторы и уркаганы, литераторы и бомжи, артисточки среднего пошиба и репортеры местного масштаба.
Всех тянуло к его непохожести. Но все ли они осознавали его высокое предназначение?
Магнит? А с чем это было связано? Я по жизни – скептик. Но здесь верю жизнеутверждающему началу, которое исходило от человека, по большому счету разуверившегося в порядке, устроенном людьми для людей же. Порядке, схожем с теми правилами, которые разрабатываются для пенитенциарных учреждений, призванных исправлять человека, но не калечить.
- Ну, да! – отвечал он со своей характерной интонацией. И потом с ехидной усмешкой добавлял: - Калечить - увековечить.
Михаил Николаевич – как короткий проблеск, как наша несбывшаяся надежда на ту лучшую жизнь, которая могла быть у нас, если бы мы наконец научились пользоваться мозгами, данными нам папой и мамой, и чаще были бы милосердными.
После этого только стук сердца.
- Миша, ты слышишь нас?
- Вас? Конечно, слышу, но стучите громче.
- А как?
- Как? Потихоньку.
- Потихоньку – это как?
- Как сраным метлом по коромыслу…. Да никак я вас, ребята, не слышу…
- А что же?
- А просто пообщаться хочется….
И потом тишина. Смеркается.
Камерно трещат кузнечики.
По свинцовой стерне ржаного поля и по озябшей коже пробегает волна забытости и забитости.
Как - будто отшибло память. Падает легкая и прозрачная пыль.
Все в мире молчит. Только юркие светлячки, шурша невидимыми крылышками, творят по степи свою нескончаемую песнь...
Ночной воздух, как горе, стоек и постоянен. Где-то в балке притаилась рвотная полынь и ухнул дряхлый от груза жеваных лет сыч. Хочется сделать себе харакири. Но с неба доносится: «Ни, ни, ни…». Это Мишина душа, переселившаяся в жучка – светлячка.
28 августа 2004 г.