Без часов еще и не понять, что за вагонным окном: сумеречное утро или иссякающая лунная ночь.
Предархангельские тундровые поляны колыхнулись в сторону севера всеми травами, да так и застыли в холодном, известковом, словно гигантский каток протащили с юга… Полтора месяца шли дожди. И вот позавчера крепко подморозило. Спаяло в цементные колтуны полёгшие и слипшиеся травы.
Первые пробудившиеся ведут себя тихо. Слышно их вежливое дыхание, шелест белья, нечаянный шорк тапки, тяжелое и медленное шуршание сумки из-под бокового сиденья. Мелодично елозит браслет дверной ручки, мягко щелкают замочные клавиши. В душе тихонько зарождается неопределенное беспокойство просыпания в чужом доме.
Меланхоличным шорохам вторит робкий свет утра и вагонного освещения.
С соседней полки слышится:
– А как дальше-то?
– …учителя английского спустили в унитаз…
– Да я это помню! Дальше…
– …из него получится отменный водолаз…
К взрослеющему свету окна припадают две бесформенные фигурки, закутанные одеялом. Они поют шепотом, как знаменитый квартет из «Иронии…»:
– …учителя замучаем и завуча убьем…
– Что-то мне сегодня ваши песни не нравятся, Саша, – шепчет из тьмы соседнего купе начальница.
А за вагонным окном… задумчивый малыш повозил кистью по горизонту – огненное перо его атлантовской игры как будто воткнуто в голову поезда. Распласталось по движению поезда, осыпает подсахаренные ели вишневым. Вишневые зерна просеиваются в глубину заиндевевшего леса.
Сажные, затянувшиеся ледком болотные озерки, отороченные коричневатыми, подыскренными инеем муфтами травы.
Мальчишки у дачного поселка пробуют лед. Каникулы. Последний день.
В глубине сажного – сверкающая застывшая рябь. Так и остановлена, кажется, ударившим морозом в своем судорожном побеге от зимы.
Солнце приподнимается над горизонтом – травяные воротнички, охватившие горловину озерка, ярко вспыхивают коричнево-золотым. Его праздничный, бодрящий отблеск веселит угрюмое, черное озерко.
Внезапно, молнией, в глубине дач вспыхивает стрела крана и мгновенно гаснет. Запыхали серебром, золотом, сталью каркасы теплиц, окна, дорожные знаки, колодезные цепи, заиндевевшие машины…
Скоро Двина, скоро Архангельск!
Загорается яркий свет. Крупная, уверенная фигура проводницы движется по проходу.
– Встаем, встаем, малыши! Сорок минут до санитарной зоны, туалетики скоро закроем. Пописать, помыться…
И ссыпает их, доверчивых и устрашенных, десятки с полок. Смешных, заспанных, со спутавшимися волосами, сбитыми сном маечками, трусиками, колготками… Вереницы воркующих полусонных цыплят тянется по вагону…
«Скелет моста ползучий поезд пронзает, загнанно дыша, и в беспредельности освоясь, живая ширится душа»…
За Исакогоркой солнце внезапно съедается туманами. Воздух заполняют, провисают в нем зыбкие пелены.
После ночи в тесном купе плацкарта вид дымящейся Двины бодрит. Могучее течение задумчиво возит по реке стеклянные плиты льда. Дымчато-серый след обозначает ход катерка ли, буксира.
Набережная едва проступает сквозь морось. Контуры морского-речного вокзала, Дворца пионеров, пароходства, знаменитой высотки…
Я люблю этот город в любую погоду.