Белый шарфик, перчатки, шапка – за окошком глухой мороз,
Я готовый уже заплакать слышу запах твоих волос,
Рвется сумка, летит к сугробам уголовный процесс, а я
Подлетаю к такси «Шеф, трогай!» до 30 октября.
Мчится город в туманной спешке – я черчу на стекле слова:
«Помнишь, стены в пустой кафешке, словно реки да острова,
Помнишь, небо под потолками и румянец небритых щек?
Ты коснулась меня руками, и я понял, что защищен».
Остановка, уже приехал? Это пробка, увы-увы,
«А ты помнишь, как прошлым летом перешли мы с тобой на «Ты»,
Вроде сотня и лет минула, без тебя время едет вспять,
Вот защита, интернатура – день рожденья, мне 25,
Помнишь, ты еще мне сказала, что теперь ты обречена,
И с рожденья не доверяла никаким из живых врачам».
Едем дальше. Вот перекресток, магазин неживых цветов,
«Помню, в детстве любила розы и весенний холодный дождь,
А зимой мы играли в прятки, ты сидела в сугробе и
Я готов был уже заплакать, потому что не мог найти…
9, 40, что дальше? Хватит. Не хочу вспоминать тот день,
Но стоит пред глазами платье и пустая твоя постель.
Остановка. Конец пути. Отдаю все, что взял с собой.
«Ты меня в этот день, прости, я итак не совсем живой,
Ненавижу октябрь и снег, ненавижу сугроб и жизнь,
Я бесчувственный человек, что от боли как лист дрожит,
Тяжело видеть серый мир, когда ты не совсем слепой,
Я итак эту жизнь кроил, чтоб быстрее пойти с тобой,
Наконец-то пришел сей миг, вы простите меня друзья,
Что я в быте своем погиб 31 октября,
Буду рядом средь чисел и, буду рядом среди могил,
Я не знаю иной любви,
Ведь я только ее любил».