Уважаемый читатель! Если ты решился прочитать это произведение,
напиши,пожалуйста, своё мнение. Мне оно очень важно.
Город, которого нет
Памяти затопленной Мологи
Серый бакен над серой водой
Огоньком замигает в ночи
Он как будто взывает: «Постой,
На минутку застынь, помолчи».
Отвлекись от обычных забот,
Брось в волну немудрёный букет.
Здесь под толщей неласковых вод
Спрятан город, которого нет.
Он умел и жалеть, и любить,
Он известные дал имена;
Мирной жизни весёлую нить
Оборвала морская волна.
Знать, заложено было в судьбе –
Он уже не увидит рассвет.
Почему же он манит к себе,
Этот город, которого нет?
Почему же приходят во сне
Его улицы, берег, причал?
Почему же так хочется мне,
Чтоб из вод этот город восстал?
Люд его по России разлит.
Время сгладит трагедии след.
Только в сердце занозой болит
Этот город, которого нет.
13 апреля 1916 года прошлого века
Мама, собери меня в дорогу,
Испеки наутро каравай –
На рассвете я уйду в Мологу –
Не грусти, не плачь, не причитай.
Мне, считай, годков семнадцать будет;
Жизнь пора бы строить самому:
Чтобы сам я, то ли «вышел в люди»,
То ли выбрал «нищую суму».
Очень жаль – не довелось папаше
Сына в путь-дорогу проводить.
Говорил он мне, мальчишке: «Саша,
Вырастешь – в Мологу уходи».
Притулюсь в Мологе на заводе,
Научусь, быть может, ремеслу,
Домик заведу и огородик
И, конечно, разведу пчелу.
А, возможно, стану я пожарным.
В медной каске, отпустив усы,
Я – герой! А в хоре регулярном
Буду я стоять, где все басы.
На рассвете я уйду в Мологу –
Жить в деревне больше не хочу.
Собери-ка, мать, меня в дорогу
И поставь за здравие свечу.
Может пароходным пассажиром
Я увижу мамы-Волги ширь…
Или вдруг расстанусь с этим миром:
Попрошусь монахом в монастырь.
А, возможно, на простынном фоне,
Не сочтите, мама, хвастуном,
Буду я людям в «Иллюзионе»
Вечером показывать кино.
Накоплю достаточно рублишек
Перестану драться в кабаках.
Прочитаю даже пару книжек –
Сила же не только в кулаках.
Стану среди граждан уважаем,
Ограничусь малостью в питье.
И месье парижским подражая,
Я надену шляпу-канотье.
Чуть скрипя крахмальною сорочкой,
Я в штиблетах лаковых пройдусь…
И на чьей-нибудь богатой дочке
Непременно в будущем женюсь.
И когда, учёны и речисты,
Волчья хватка и орлиный взгляд,–
Выйдут в люди дети-гимназисты,
То папашу отблагодарят.
Я даю Вам в том, мамаша, слово,
Что пройдёт не очень длинный срок,
И о сыне Дмитрия Петрова
Будет знать весь этот городок!
Мама, собери меня в дорогу!
Не гляди на сына ты с тоской.
К вечеру появится в Мологе
Её новый житель городской.
Несколько лет назад
Серела ночь. Румяная заря
Окрашивала тропку от порога.
Я понял: вдохновение даря,
Настойчиво к себе звала Молога.
Вчерашним днём знакомый рыболов,
Подсел и в разговоре рассказал мне:
Вода мала, и мал его улов…
А среди моря появились камни.
Предстала свету улиц череда,
Как будто из легенды Атлантида.
И вновь возникли в памяти года,
Года большой трагедии и обиды.
В Мологу вёл меня из детства след.
Рассказывала бабушка как сказку:
Был город. Невелик, но много лет
Имел весьма широкую огласку.
Сегодня илом и водой покрыт,
Стал недоступен, словно недотрога,
И с карты стёрт, и многими забыт
Тот старорусский городок Молога…
С утра ещё достаточно свежо;
Роса блестит, не тронутая следом.
Поёживаясь, иду на бережок –
Там лодка, напрокат дана соседом.
На море тишь. Зеркальная вода
Слегка багряна от зари небесной,
И светит предрассветная звезда,
Подмигивая, словно глаз чудесный.
Благодаря за ясность небосвод,
Не мешкая, сажусь я в лодку споро.
И вот над присмиревшей гладью вод
Раздался пулемётный треск мотора.
Вода невысока уж сколько дней –
Не обмотать бы только винт травою –
Жара. Весь август вовсе без дождей…
И вот средь моря камни предо мною.
Понятно сразу и наверняка,
Что никакого в этом нет подлога.
Людская здесь приложена рука:
Вон там – фундамент, а вот тут дорога.
Взглянул на эти камни наяву –
Морозец лёгкий пробежал по коже.
Я – ярославец, в Рыбинске живу.
Но мологжанином себя считаю тоже.
И эта сопричастность много лет
Как «пепел Клааса»*в моё стучится сердце.
Ещё не зная полностью сюжет,
В свою поэму открываю дверцу.
Конец 20 годов прошлого века
Это было не с нами –
наши мамы девчонками были,
У отцов над губой
начинал пробиваться пушок.
Над рекою, звеня,
пионерские песни поплыли,
Появились коммуны,
над домнами вырос дымок.
Небогато жилось,
можно даже сказать,
по-спартански.
Потускнела в годах
революций российских заря;
Отгорели пожары;
залечены раны гражданской.
Подросло поколение,
Не знавшее власти царя.
Красный вихрь пролетел
над дремучей российской деревней.
Мужиков разделили: тот наш,
а вот этот – кулак.
Кулака ждёт Сибирь.
Срок на сборы всего лишь двухдневный.
Ну, а кто недоволен –
пожалуйте в гостеприимный ГУЛАГ*.
Трудовые коммуны
заменили словечком – колхозы.
Иль с народом идёшь,
иль отныне – пособник врага.
Бабы льют по коровкам своим
безутешные слёзы;
Мужики в города
из деревни пустились в бега.
В небольшой деревушке на взгорке
семья проживала:
Дом хорош; девки замуж пошли,
сыновья – мужики.
Всё своим лишь трудом…
но в угаре коммунного шквала:
Кто в достатке,
не нищий –
пишите его в кулаки.
Дом забрали в коммуну.
Семья как горох покатилась
По российским просторам:
кто в Питер,
кто в Тверь,
кто в Чембар*.
Дочь в деревню училкой,
другая в Тифлисе* укрылась,
Кто-то в семьи к мужьям,
переждать, пока стихнет кошмар.
Но частенько у свёкра
жилось, как в суровом остроге,
И одна из сестёр,
лишь пожитки свои прихватив,
Дочку с сыном забрав,
оказалась однажды в Мологе.
Через месяц приехал и муж.
Беспокоен, капризен, шумлив.
И пошли, покатились деньки,
а за ними годочки.
Тут везеньем пахнуло –
в столовой местечко нашлось.
Понемножку еды приносила
и сыну, и дочке.
Было стыдно.
Но голод – не тётка. Пришлось.
Дочка в школу пошла,
там её за прилежность хвалили;
Семилетку окончив,
отправился в техникум сын.
Огород засадили,
вот так потихоньку и жили.
Вечерами за чтением
семьёй коротали часы.
А потом навалились проблемы,
откуда не ждали –
Всколыхнулась внезапно
медлительных дней череда:
Богом данного мужа
работать заставишь едва ли;
Погулять, поиграть –
вот на это готов завсегда.
Он не пьяница, нет!
Он лишь в праздник и то понемногу:
И жену не гонял,
и посуду с похмелья не би
Он в компании друзей
на квартире торговца пивного
Ночь, другую за «пулькой»*,
азартом кипя, проводил.
Кончив «пульку»,
друзья всё тотчас начинали по-новой.
Так поэт, ставя точку,
обдумывает следующий стих.
Карты – жизнь и судьба…
Но не менее дамы бубновой,
Дам любили соседских,
не зная преград никаких.
Иногда через те увлечения
биты бывали:
Муж ревнивый при встрече
протянет колом вдоль спины…
Но отметины все
в одночасье на них заживали,
А занятия те,
как младенцу конфета, – вкусны.
Все страстишки свои
он оставил в наследство потомкам,
Ибо что-то другое
оставить он просто не мог…
Как-то в пасмурный день,
взяв с собой небольшую котомку,
Потрепав дочке волосы,
молча, шагнул за порог.
И исчез навсегда.
Как, на чём он Мологу покинул,
Где нашёл свой приют,
жил чем в послемологские дни,
Вспоминал ли детей
или вовсе их напрочь отринул,
Затерявшись в просторах российских,
как колос средь нив?
Но давайте прервёмся,
посмотрим,
а что же такое Молога?
Чем же славен сей город,
и чем он в веках знаменит?
Время – ниток клубок –
мы назад отмотаем немного.
Пусть истории дух
в наших строчках чуть-чуть погостит.
Несколько веков назад
Струясь меж сосен строевых
И ширь набрав, и величавость,
Средь изумрудов луговых
Молога с Волгой повстречалась.
Назвавшись младшею сестрой,
Она, шаля, волной плеснула,
Смешалась с Волгою водой,
Но круто путь ей повернула.
Живёт предание в умах
У жителей верховьев Волги:
Что побывала в тех краях
Великая княгиня Ольга.*
Сквозь вековую полумглу
Пойди, проверь-ка, но веками
На берегу лежал валун
И назывался – Ольгин камень.
С годами вырос городок
На месте встречи этих речек.
И слился времени поток
С потоком судеб человечьих.
Порой историю мы чтим,
Порой меняем в ней страницы…
А городок тот был сравним
По возрасту с самой столицей.*
Неслись года. Прошли века.
Водицы утекло немало.
И местность возле городка
Известна ярмаркою стала.
Торги, торги – со всех концов
Уже немаленькой России
Везли, везли сюда купцов;
Товаров горы завозили.
Играло золотом зерно
В кулях огромных из рогожи,
А рядом с вологодским льном
Из края юхотского* кожи.
Лежали стерлядь и рыбец*,
И чудо-тыква в два обхвата;
А вязниковский огурец
Встречался с муромским собратом.
Чу, слышь, Валдая бубенцы
Хрустальной звенью зазвучали.
Там удалые кузнецы
Горячих лошадей ковали.
А у походного шатра
Рассматривали бабы ткани.
И предлагали мастера
Горшки, ушаты, даже сани,
От зайца шкурки, от лисы,
Ухваты, веретёнца, прясла…
И ароматный местный сыр,
И лучшее в округе масло.
Приоритет – совсем не вздор.
И если разбираться честно,
В Европе старой с давних пор
Про масло «русское»* известно.
Сновали с кружками «на Храм»,
Чернея, как грачи, монашки…
А от гостинцев тут и там
Светились детские мордашки.
Прошедши с лямкой полреки,
И подхарчиться надо плотно –
Расположились бурлаки
На камне Ольгином вольготно.
Для бурлаков и рыбаков,
Торговцев с ярмарки и прочих
Все семь десятков кабаков*
Всегда открыты: днём и ночью.
Гостил в Мологе целый мир*.
Здесь вин заморских не пивали –
Исконно «русский эликсир»*
Здесь завсегда предпочитали.
Хоть пили этот эликсир,
Считай по-нашему – немного,
Но с этих пор по всей Руси
Известна «пьяная Молога».
Порой краснея от стыда
За то, что натворил со скуки,
Мужик мологский никогда
Не пропивал ни ум, ни руки.
Жизнь поминутно костеря,
Деля с соседом злое зелье,
По указанию царя
Искал мужик в вине веселье*…
Да, Пётр пожаловал сюда,
А после по его декрету
Века мологские суда*
Возили груз по русским рекам.
Воздав умельцам похвалу,
Себе он требовал немного,
Но рыбу к царскому столу
Возами в Питер шлёт Молога*.
Умельцы. Числясь в рыбаках,
Здесь даже снасти не мочили,
И во вместительных садках,
Как уток стерлядь разводили*.
Не только пьянкою ценна
Была старинная Молога.
Ещё святой звалась она.
Всяк мологжанин славил Бога,
Внеся свою икону в Храм,
Свечу пред нею зажигая,
Он сам молитвенно сгорал,
Прося спасения и рая.
Он был не прост, совсем не прост
Обычный мужичок мологский.
Он мог удачу взять за хвост –
Молвы доносят отголоски.
В различных жизненных стезях
Он счастье мог поймать с наскока,
За что в житейских табелях
Отмечен был как плут и дока.
В бумагах есть такая быль:
Мужик мологский, Пётр Телушкин,*
Когда умами правил Пушкин,
Чинил Петру и Павлу шпиль.
Влезал на зависть мудрецов,
Строителей и геометров
С одной верёвкой, без лесов
Почти на полтораста метров.
Два месяца он лез и лез,
Окутан водяною пылью,
Привёл в порядок шпиль и крест
И ангелу поправил крылья.
А братьев Солнцевых* следы
Протянуты аж в пол-России:
В Исаакии* есть их труды,
На стенах Киевской Софии*.
В толпе придворных пачкунов,
В строю сусальных портретистов
Как колоритен был Блинов*,
Один из лучших маринистов.
С годами ярмарка ушла.
Ушла внезапно и надолго.
Под Новгородом ожила.
Под Нижним – всё-таки на Волге.
И с этих пор немалый срок
Жила, как будто в дымке синей,
Молога – скромный городок,
Каких немало по России.
Теперь же глубоко вдохнув
Былого запах сладковатый,
Немного знаний почерпнув,
Пора вернуться в век двадцатый.
35 год прошлого века
Александра,
а именно так героиню у нас называли,
Обжилась потихоньку
в дому средь жасминных кустов.
Сын-помощник подрос,
дочку в школе учительша хвалит.
Вроде б жизнь полегчала,
поменьше даёт тумаков.
С этим городом
род повязали далёкие связи:
Дед с отцом древесиной снабжали
постройку судов…
Вот и стал он своим
в день приезда, немедленно, сразу,
Этот город в весеннем кипеньи
безбрежных садов.
Жили в центре почти,
где Лесной пересёкся с Советской,
Той, что Заднею
в старое,
в царское время звалась.
Домик на три семьи;
помогали всегда по-соседски;
Даже дверь без замка –
жили так, ничего не страшась.
Приналадился быт,
с марта карточки вдруг отменили*.
В магазинах – продукты,
зарплата прилична вполне.
Часто в «Иллюзион*»
и в Манеж* на концерты ходили;
Стала жизнь веселей,
как и всюду в Советской стране.
Сын диплом получил.
Нынче служит в земельном совете.
Уж давно не мальчишка,
единственный в доме мужик.
Взяв ружьишко,
с собакой к озёрам уйдя на рассвете,
Пару уток к обеду несёт –
не подвёл дробовик.
Вот и двадцать отметили.
Ладный, красивый мужчина.
Вроде б возраст пришёл,
да и парень жениться не прочь.
Мать не слишком то долго
искала для сына дивчину –
У одной из подруг
подрастала на выданье дочь.
Свадьба скромной была,
молодым дом в складчину купили,
Патефон прохрипел «Рио-Риту»* –
любимый фокстрот;
Как положено: «Горько!»,
на утро горшки колотили…
Подарили кровать,
пару стульев, сундук и комод.
Поредела семья.
Александра на жизнь не роптала.
Дочку в школе хвалили,
считали:
пойдёт далеко.
Молодым на корову
в семье наскребли капитала;
Скоро будет наследник,
и в доме нужно молоко.
Голубое купили,
но в свет появилась девчонка,
Велика ль,
а добавила столько забот,
что не счесть.
Дочка гукает в зыбке,
голубые тараща глазёнки…
В эти дни
и дошла до Мологи печальная весть.
36 год весна
Загуляет зима –
Давит на сердце тьма,
Поселяется в душу тревога.
А весной каждый год
Смотрит в зеркало вод
Как невеста в убранстве – Молога.
Звонкий плеск ручейков,
Появление ростков;
Солнце плавится щедрою свечкой.
Как прекрасно нова
Распустилась листва;
И кипят нерестилища в речке.
Изумрудом трава
Вовсе без волшебства
Заставляет пригорки светиться…
Пару дней отдохнув,
Чужака отшугнув,
Гнёзда вьют перелётные птицы.
Гордецы, храбрецы,
Важно ходят самцы –
Эти самку любую затронут.
Что с них взять, с молодых…
А в Мологе сады
В бело-розовой кипени тонут.
И такой аромат –
Город весь, словно сад,
Побуждает тебя к многословью…
Ты – юнец или дед,
Рыжеват или сед,
Всё равно заболеешь любовью.
А река разлилась,
И с Шексною сошлась:
Под водой луговые угодья.
Сад цветёт и цветёт;
Город в море плывёт.
Внешний мир далеко – половодье!
А в саду городском
С первым тёплым деньком
Так призывно мелодия льётся.
Улетит в небеса,
Пронесётся в лесах,
Да и в каждой душе отзовётся.
Но отступит вода,
Как бывало всегда,
И тогда расцветет вся природа.
Ну, а если же – нет,
Будет новый сюжет
И великий сюрприз для народа.
36 год сентябрь
Ставший роковым тридцать шестой –
Год по всем понятиям не простой:
Есть в домах мука на пироги,
У народа всюду есть «враги»…
«Правда*» пишет: «Заявил народ:
«Стенку для врага всегда найдёт!*»
Даже в самых малых городках
Находилось дело для ЧК*;
Впрочем, к году этому везде
Заменил ЧК НКВД*.
Но зато, в тех малых городках
Как-то меньше ощущался страх.
Был и здесь, конечно путь в ЗК*,
Но очередь была невелика.
Тих и безмятежен городок,
Вышедший на низкий бережок.
Пацаны всё время на реке,
То плывут, то с удочкой в руке;
В сетку и ерша, и окунька…
Если повезёт – и судака.
Никогда не удивлялась мать,
Коль стерлядку сын сумел поймать.
А девчонки – те с утра в делах –
Крутятся, ну, что твоя юла…
Дом прибрать, посуду перемыть,
Если есть корова – подоить,
Надо за детишками смотреть,
И успеть побольше загореть.
А как накроет вечер синевой –
Танцы под оркестр духовой.
Медный звук над городом плывёт,
Молодых и старых – всех зовёт
В мареве вечернем покружить.
Это ж правда: с танцем легче жить.
А в «Иллюзионе» шёл «Максим».
Город жил предчувствием томим;
Слышали, намедни чёрный кот
Псом залаял. Жди, беда идёт…
Травушка уложена в скирдах;
Убирал народ в своих садах
Урожая летнего плоды.
Только ощущение беды,
Словно надоедный червячок
Точит и тревожит городок.
Ждали все в начале сентября
Из ОК ВКПб* секретаря.
Он приехал, строг и молчалив.
Приказал собрать немедленно актив.
Встав за председательским столом,
Он сказал неулыбающимся ртом:
Некогда нам долго говорить,
Есть решение: больше городу не быть*.
Смолк и папиросу закурил.
Засмолили все. Дымок поплыл.
Как комок огромный проглотив,
Враз окаменев, молчал актив.
Все глядят в гнетущей тишине
На листок, лежащий на сукне.
Папироску бросил секретарь,
Монотонно, словно пономарь,
Говорил тяжёлые слова:
«Приняла решение Москва:
Волга вниз от области Тверской
Станет судоходною рекой.
Хлеб по ней с низовьев повезут,
А вниз металл, картошку и мазут,
Лён, резину, лес, станки, цемент –
Вот, что значит этот документ.
Всем народам надо показать,
Что природой можно управлять,
Что отныне мощь советских рек
Взял себе на службу человек.
Путь не прост, но светел он и чист.
А в Европе сил набрал фашист.
В Наркоматах, в ЦИКе и в ЦК,
Видят, что война недалека.
Что фашист в Европе обнаглел
И готов сквозь пушечный прицел
Посмотреть на Запад и Восток.
И, похоже, день уж не далёк,
Когда все немецкие полки,
Совершат «nach Osten*» марш-броски,
Чтоб Союз стереть с лица земли.
А, чтоб дать врагу отпор смогли,
Надо мощь военную крепить,
Надо производство торопить.
Чтоб народ оружие сделать смог,
Надо дать заводам нашим ток.
Вот такой вот получается разрез.
В общем, точка. Будем строить ГЭС.
Если поднялись большевики,
Как бы ни были задачи велики,
Их решит успешно наш народ.
Разговоры в сторону. Вперёд.
Станем мы страной богатырей,
А Москва – портом пяти морей.
План велик. Без жертв и не поднять.
И сегодня Вы должны понять:
Город выселению подлежит
До того, как вьюга запуржит.
И советую не тратить много слов –
Не свернёшь с пути большевиков».
Тогда же
Все крики камнем в горле застревали,
В густой почти могильной тишине
Но кое-где вставали с мест, вставали,
Чтобы в своей признаться слабине.
Чтоб объяснить товарищам столичным,
Мол, сил не хватит, времени в обрез…
Досуг мне разбираться с Вашим личным –
Сказал «большой» товарищ и исчез.
Но на ходу добавил: «Партбилетом
Ответят все, кто к делу не готов»…
Спустя три дня, треща мотоциклетом,
В Мологу прибыл лейтенант Петров.
Он чтил устав, он в службе был педантом,
Решал вопрос, не тратя лишних слов…
Сказать точней, он не был лейтенантом.
Старлеем был уполэвак* Петров.
Хорош собою, деловит, спокоен;
Грозой для женщин – васильковый взгляд…
Совсем не тот парнишка, что весною
Пришёл в Мологу двадцать лет назад.
Тогда мечтал жениться на богатой,
Ещё кино показывать мечтал.
Отбросил те мечты, как снег с лопаты,
Октябрьский революционный шквал.
Петров, как и хотелось, стал пожарным…
Но, хоть война была вдали от городка,
На Первомай, двадцатилетним парнем,
Он был мобилизован в РККА*.
Парнишка из мологской глухомани…
Он вместе с Фрунзе штурмовал Сиваш*,
А раньше басмачей* бил в Туркестане* –
Бесспорно, не был трусом Сашка наш,
Раз к комиссару поутру позвали,
И как с большим сознанием бойца
На год учиться командировали.
Война ж не может длиться без конца.
И вот он – взводный с кубарём в петлице*
Поставлен спецобъекты охранять.
За год учёбы он успел жениться.
Жена – красавица, вполне ему по стать…
Объект, другой…и так вот год за годом.
Ох, как же ты Россия, широка…
Средь них завод и пара полигонов,
И даже лагерь для политЗК.
В петлице засветился третий кубик*…
Жена второго сына родила;
У пацана растёт четвёртый зубик…
Отцу опять в Мологе есть дела.
А город смолк. Молчанием зловещим
Он будто от ответа ускользал.
На улицах вдруг стало мало женщин,
Да и у тех в глазах блестит слеза.
Петрову же поставлена задача:
Полгорода на праздник Октября
Переселить. Кто не желает, значит –
Того отдать под суд как бунтаря.
Уполэвак за дело взялся рьяно,
В день обходил до полуста дворов.
Один из мужиков по лавке пьяной
В лицо шепнул ему, мол, сука ты Петров.
Над Волгой мухи белые летают.
Всем ясно, что задачу не решить.
И горожанам молча разрешают
До новой навигации дожить.
И не пытался обречённый город
Отстаивать нигде свои права.
Он наизнанку вывернут и вспорот,
Он тих и нем, как русская вдова.
Он ждёт опять весеннюю картину,
Когда реки стремительный напор
Сдерёт весь лёд, как шкурку с апельсина…
Тогда начнёт вершиться приговор…
7 января 37 года
Поздней ночью безлунной
в мерцающем свете лампады,
Распустивши косу,
на коленях на зябком полу –
Хоть истоплена печь,
в комнатушке довольно прохладно –
Александра поклоны кладёт
Богородице в красном углу.
Ни слезинки в глазах,
нет и жалоб на бабскую долю.
Уж давненько прощён
испытаний не вынесший муж.
Она просит тепла
в предстоящей житейской юдоли*,
Просит не для себя,
а для детских непорченых душ.
Богородица, мать,
помоги повзрослевшему сыну,
Упаси от соблазнов, лихую беду отведи,
Позаботься о нём
в предстоящую злую годину –
Сердцем чувствую,
ждёт нас большая беда впереди.
Помоги моей дочке,
ещё несмышлёной девчонке.
Пусть побудет с ней счастье
в изменчивой женской судьбе.
Мою малую внучку,
что в зыбке таращит глазёнки,
Ты прикрой покрывалом своим
от напастей и бед.
Богородица, мать,
ты прости, если мало молилась;
Хоть без Бога и в смутные годы
ни дня не была…
Если сможешь, прости
и яви для меня свою милость:
Дай пожить на Земле,
сколько мама моя прожила.
Александра с колен поднялась,
плечи тёплой закутала шалью
И, присев у окна
на старинный обшарпанный стул,
О прошедших годах
потихоньку вздохнула печально,
И, казалось,
весь дом вместе с нею печально вздохнул.
Жалко дом покидать,
здесь покой обрела и свободу;
Кончил техникум сын,
повзрослел, мужем стал и отцом.
Словно тихую пристань
на море житейской невзгоды,
Буду помнить крыльцо,
два окошка и печь с изразцом.
Переезд, ну, так что ж,
отчего нам дороги бояться:
Из пожитков всего лишь
с шарами кровать, да сундук.
Спит дочурка на нём.
Вот какое на память богатство
Во владение оставил
бесследно пропавший супруг.
Сын настроен на Рыбинск,
семью к перевозу готовит.
Говорят, что и место для дома
успели уже присмотреть.
Пусть отдельно живут.
Может, кто-то
слегка позлословит,
Но с дочерним присмотром
каждой матери легче стареть.
Мы уж с ней в Ярославль.
Вот, как в мае учёбу закончит,
Сядем на пароход,
да и в новую жизнь поплывём,
А с годами и в техникум,
может, девчушка захочет.
Ну, а жить – у сестры,
у Марии пока поживём.
Поглядела в окно,
по головке погладила дочку,
Одеяло поправила,
вновь подошла к образам,
Обмахнулась крестом,
будто в споре поставила точку
На отрезке житейских дорог.
И позволила брызнуть слезам.
Апрель 37 года
Дома распределили по ранжиру:
Поставят крест – вези, а нет – ломать.
Но, хуже всех, конечно, было ЧСИРам*:
Им предписали просто уезжать.
Пиши властям ты или не пиши,
Ответа не получишь всё равно.
И, получив пособия гроши,
Пляши иль власть ругай немудрено.
И всё слабее жизненный поток.
И онемел любимый городок.
Дома снимали крыши, словно шляпы
Под причитание дочерей и снох…
На стенах брёвна разжимали лапы*,
И высыпался побуревший мох…
Лишались храмы всех колоколов –
Промышленности меди нужно много.
И луковицы древних куполов
Обломками заваливали дорогу.
Иссяк внезапно жизненный поток,
Кто сможет воскресить тот городок?
В те дни почти никто не напивался,
Хотя был полон водкою лабаз.
Оркестра звук уже не раздавался,
И танцы в сквере прекратились враз.
Хоть зал пустой, и сбор был невелик,
В «Иллюзионе» продолжались фильмы,
Исчез, казалось, вовсе детский крик,
Хоть и не знал простоев дом родильный.
Как мог иссякнуть жизненный поток,
И стать немым любимый городок?
Ненужные в кострах сжигались верши*,
Коль живы будем – новые сплетём
И голосили псы, как по умершим,
Когда поспешно разбирали дом.
Ещё вчера живой была река.
Сновали лодки, бабы полоскали,
Мальчишки с берега ловили окунька
И весело друг друга окликали.
Кто осушил здесь жизненный поток,
Кто замолчать заставил городок?
Лето 37 года
В тёплый майский день в Мологе
Топоры как будто дятлы
Застучали повсеместно.
Молотки включились сразу,
И, казалось, снова стройка
Началась по всей Мологе.
Всё не так, однако, просто –
Те дома, что разобрали,
Пронумеровав все брёвна,
Притащив на волжский берег,
И связав в большие связки,
Здесь в плоты сколачивать стали.
На плоты грузили утварь,
Размещая поудобней,
Перевязывая крепче,
Приколачивая гвоздями,
Чтоб не смыло по дороге.
Чтоб доставить всё на место.
Вроде б путь не так уж сложен
И не слишком-то далёк он…
Только сердце сильно ноет,
Что нас вскоре ожидает?
Как-то там, на новом месте?
Уж поехать бы скорее…
Наконец, убрали чалку,
И течение подхватило
Флот невиданный доселе.
На плотах рыдают дети,
На плотах ревёт скотина,
Напугавшаяся качки.
Чайки реют над плотами,
И вороны кружат с ними,
И кричат плотам вдогонку
То ль ушедших поминая,
То ль живущих провожая
В светлый путь к социализму.
Чтобы путь пройти спокойно,
Без тревог и катаклизмов,
В новом месте оказаться,
На плотах установили
Кто-то Спаса, кто – Николу,
Кто – портрет «Отца народов».
Ну, а наша Александра?
Каковы её заботы,
В дни, когда дома весь город
Превращает снова в брёвна?
Только нашей героине
Дом везти не надо было.
Распрощавшись со столовой,
Пожелав подругам счастья,
Вместе с дочкой вниз по Волге
На дымящем пароходе
Сотню с лишним вёрст проехав,
Очутилась в Ярославле.
Сын её неделей раньше
Вместе с кучкою соседей
Плот свой в Рыбинске причалил.
И на пустыре заволжском
Брёвна вновь преображались,
Облик дома возвращая.
Каждый день плотов флотилия
От Мологи отходила,
Чтобы до дождей осенних
Якорь бросить в новом месте.
С каждым днём пустеет город,
Даже псы всё меньше брешут.
Лето быстро пролетело,
Город ростом стал поменьше;
На пустом пространстве храмы
Над кирпичными домами
Возвышаются как свечи,
Пламенея куполами.
От домов же деревянных
Лишь фундаменты местами
Выступают на поверхность,
Да кусочки битых стёкол,
Словно алые рубины,
Светятся в лучах заката.
А погост затронут не был,
Тихо там и безмятежно.
Всё цветёт, и даже птицы
Заливаются как прежде.
Царству мёртвых непонятны,
Далеки живых заботы.
Июнь 39 года
Хоть сам поэтом не воспет
В поэме незамысловатой –
Гордился город много лет
Библиотекою богатой.
До скрипа гнулись стеллажи
Под тоннами печатных знаний.
Романов модных тиражи,
И томики воспоминаний.
Но вот быстра и недобра,
Не задержавшись у порога,
И в книжкин дом пришла пора,
Готовить знания в дорогу.
Две женщины немало лет
В том доме ревностно служили,
И сколько душ, кто даст ответ,
Они здесь с книгой подружили?
Их город знал, им город рад,
От молодых до седовласых.
А им дороже всех наград –
Любовь читающего класса.
Одна, так даже из дворян,
Другая – из деревни ближней.
При них отпетый хулиган
Скромнел внезапно в храме книжном.
И им вдвоём перевязать,
Упаковать все тонны книжек.
Реально помощь оказать
Нашли лишь четверых мальчишек.
Доверить книги школярам –
О, ужас для библиофила…
И в миг пришёл весёлый гам,
Туда, где тишина царила.
Там труд ударный закипел;
И, поощрённый похвалою,
Пацан случайно, между дел,
На книгу наступил ногою.
Одна из женщин, снявши с глаз
Слезу, блеснувшую невольно,
Сказала: «Эх, ты, папуас,
Ведь это книга, ей же больно».
И тут расхристанный Гаврош
Так от смущения зарделся,
Что стал как в зеркале похож
На настоящего индейца.
Чтоб этот знания очаг
Отправить в Рыбинск поэтапно,
То ль Волгострой, то ль Волголаг
Колёса выделил внезапно.
Взревел полуторки мотор
В одну сентябрьскую субботу…
И взмок мальчишеский вихор,
Мгновенно потемнев от пота.
В двенадцать начали грузить,
А ровно в два уже в дорогу…
Брезент забыли расстелить,
И дождь накрыл их понемногу.
И снова душу бередя,
Как будто прошлое отпели,
На книгах капельки дождя,
Как слёзы на щеках, блестели.
Навек прощаясь с жизнью той,
Под грустный плач лесной пичужки,
Рыдали Лермонтов и Пушкин
И Алексей, и Лев Толстой.
1940 год
Как стало на улицах тихо:
Не слышится цокот копыт,
Не крутят машинки портнихи,
Не плачут старухи навзрыд.
Цирюльник уже не причешет,
Не вспучится тесто в квашне.
И даже собаки не брешут
В гнетущей ночной тишине.
Застолий нет и песнопений;
Огнём не расцветится тьма…
Из всех городских учреждений
Работает только тюрьма*.
Под нуль опустел элеватор.
Двенадцать его этажей
Своими сочли нагловато
Скопления крыс и мышей.
Им мало еды, но не голод.
В отсутствие кошек – разгул…
Они не покинули город.
Корабль их ещё не тонул.
Сегодня они торжествуют,
Но быстро два года пройдут –
Ошибку свою роковую
Тогда в полной мере поймут.
На улице нынче не встретишь
Мальчишеских буйных ватаг.
Гоняет безудержный ветер
Обрывки ненужных бумаг.
Зато стало больше военных
Со знаками НКВД
Следить, чтоб в округе деревни
Быстрее пустели везде.
В мологских садах знаменитых,
Где густо зацвёл иван-чай,
На яблонях сирых, забытых
Отменный висит урожай.
В какие цвета разодетый –
Точь в точь на ковре расписном…
И падают яблоки с веток
Размеренно, как метроном.
Струит аромат сладковатый
Чуть сброженный яблочный сок.
Давно уже промкомбината
Поутру не слышен гудок.
Машины стоят на постое,
Вон первый краснеет снегирь…
И скоро пороша укроет
Измученный город – пустырь.
Как жизней изломанных признак
Тоня в снеговой пелене,
Шагает по улице призрак.
А, может, он чудится мне…
Костлявым измученным телом
Белея из рваных штанин,
Идёт городком онемелым
Юродивый Лёша Клюкин*.
На жизнь и судьбу он не ропщет
Хоть холодно голым ступням…
А губы молитву бормочут,
А, может, проклятье властям.
Лето – осень 1940 года
Чуть необычно, даже странно,
В равнинной нашей стороне
Увидеть стены котлована
Почти что в горной крутизне.
Кой-где армейские фуражки –
Конвой периметр стережёт…
И, словно мелкие букашки,
Народец с тачками ползёт.
И едут, едут кубометры
Земли, бетона и песка…
Как будто бы картинка-ретро:
Египет, древние века;
Народ вот так же муравьями
И так же с тачками ползёт…
И очень медленно, годами
Постройка к небесам растёт.
По указанью фараона
Здесь пирамиде должно стать…
И нынче, как во время оно:
Есть воля – надо исполнять.
Всё повторилось, как когда-то,
А разница весьма проста:
У них – конвой без автоматов;
У нас – надсмотрщик без кнута.
Работа, плац, а проще – Зона,
Барак для зековских когорт…
Здесь служит врио* фараона
Всевластный Яков Раппопорт*.
Здесь зекам – максимум внимания,
Хотя конвой бывает груб…
Есть даже соцсоревнование,
К нему – газета, баня, клуб.
ЗК показывают кино
О подвигах людей отважных…
Всё это было бы смешно,
Вам как? Мне почему-то страшно.
Но, сколько тачку не катай,
И сколько не маши киркою,
И в одиночку, и толпою –
Работы достигаешь край.
В июне перекрыта Волга*,
За нею в октябре – Шексна*.
Трудом ударным и недолгим
Стихия рек укрощена.
А через год, когда слезами
Зальёт фашист мой край родной
И грязно-серыми цепями
Пойдёт в атаку под Москвой;
А в ТЭЦ столичных омертвевших
Жечь станет нечего уже*;
Замрут станки, охолодевши
От недостатка в вольтаже*;
С благою целью оборонной –
Напрячь защиты тетиву,
Под утро, как спаситель, скромно,
От Волги ток придёт в Москву*.
Нет, нет, победные фанфары
Ещё не слышно… но при том,
Не потому ль отъезд в Самару
В те дни отменит Совнарком?
Январь 1941 года
Есть партии решенье,
И без излишних драм
Готов к уничтоженью
В Мологе третий храм.
Вся утварь увезёна,
И голоса лишён,
И в этот день студёный
Разрушен будет он.
В заранее пробитый
Отверстий длинный ряд
Минёры деловито
Закладывают заряд.
Движения неспешны –
Труд хорошо знаком.
Работают с усмешкой,
А то и с матерком.
Сомнения не зная, –
Даёшь партийный план!
Мороз не замечая,
С полсотни мологжан
Кучкуясь в отдаленьи,
Который час стоят,
Глядят на то глумленье
Льют слёзы и молчат.
Внезапно – грохот адский.
Тягучий, тяжкий взрыв,
Как саваном гигантским
Храм полностью накрыл.
Сорвались с мест вороны,
Покинув тополя;
Заупокойным стоном
Откликнулась земля.
Когда же пыль взрывная,
Кровавя снег, легла,
То женщина седая
К военным подошла.
Уже спускался вечер –
Кой-где огней пунктир –
Поднялся ей навстречу
Усталый командир.
Не перестав креститься,
Не сдерживая стон,
Спросила: «Не боится ль
Небесной кары он?»
Без всяческих увёрток,
Давить пытаясь грусть,
Он ей ответил твёрдо:
«Нет, кары не боюсь.
Я – капитан Филатов
Анемподист Фомич.
Сам я из азиатов.
Я – сибиряк, омич.
Сын своего народа
И не герой пока.
Командую я взводом
Сапёрного полка.
Рождён я старовером*,
Но истину познал
И нынче твёрдо верю
В Интернационал*.
На каторге валялся
В горячке сыпняка,
В Гражданскую сражался
Я против Колчака*.
Японских оккупантов –
Пинком под их «Банзай!*»
Семёновские банды
Загнали мы в Китай*.
Конечно же имею
Партийный документ
И разъяснить сумею
Политику в момент.
Запомнить я желаю
Противникам моим:
Не город мы взрываем,
Мы путь вперёд торим.
Я знаю: будет море,*
И белый теплоход
По синим волнам вскоре
В столицу приплывёт!
Чтоб стройка об успехе
Смогла рапортовать,
Я должен все помехи
С фарватера убрать.
Работа нам знакома:
Клади заряд, пали…
Ломать киркой и ломом
Лет пять бы здесь могли.
В своей работе брака
Немного мы даём
И здесь взрывать, однако,
Закончим февралём.
Испытываю ль немного,
Хоть капельку стыда?
Ещё мальчишкой с Богом
Расстался. Навсегда.
Ещё отца прозвали
Неверящим Фомой*.
С религией мы порвали,
Как будто бы с чумой.
И к совершеннолетью
Этапом прошагав,
На церкви стал смотреть я,
Как на оплот врага.
В них опиум народу,
Как вражеский заказ.
Эх, моему бы взводу
Отдали бы приказ.
Без всяких там декретов
Или других хлопот
От них страну Советов
Очистили бы в год.
В церковных бывших скверах
Построил бы я враз
Дворцы для пионеров
И для трудящих масс...
Таков мой долг солдата.
Он нервно закурил.
И вроде б виновато
Опять заговорил,
Что, вкладывая заряды
Взрывчатки по шпурам,
Вдруг ощутил он взгляды,
Тех, кто построил храм.
Один узор кирпичный
На стенах вылеплял,
В раствор белок яичный –
Так крепче – добавлял.
Другой свой след оставил
На штукатурке стен
И правнукам представил
Сюжет библейских сцен.
Чужда ему обитель,
Но помнит он притом:
Вперёд народ-строитель,
А уж попы потом.
В мозгах нема блуждания –
Не о попах печаль…
С чего же эти здания
Взрывать, вдруг, стало жаль?
Февраль 41 года
А всего в тридцати верстах
У колючки* бойцы с винтовкой
Стерегут трудовой размах
Сотни зэков на перековке*.
Словно дятлы бьют топоры,
И с рыданьем стенают пилы.
Дым костра и дымок махры;
В стороне три свежих могилы.
Как подкошенная трава,
Сосны падают друг на друга.
В штабель ствол, сучки на дрова –
Чуть погреться в минутку досуга.
Как надрывно поёт пила,
С этой песнею стужа злее…
Труд сближает с русским хохла
И татарина, и еврея.
Здесь не нации, здесь – ЗК,
И за труд орденов не будет.
Долог срок впереди, а пока –
Топорами природу будят.
Ходят строем к плечу плечом,
Молча, лишь кулаки сжимая,
И в бараке живут одном,
И у всех пятьдесят восьмая*.
Сколько вод уже утекло,
Как попали во вражьи списки.
Впрочем, им ещё повезло –
Им оставили переписку…*
Это значит ещё пожить
Разрешила им «власть народа»,
Кто-то даже смог сообщить
О себе чуть-чуть на свободу.
Карандашные десять строк,
Перечёрканные цензурой,
Словно нищему – пятачок,
Или страждущему – микстура.
Ждут кого-то жена и мать,
А кого-то в детдоме дети …
Тело ноет, – дух не сломать,
Не сломать ни за что на свете.
И растут, растут штабеля –
Кубометры, вагоны, составы…
Обнажается мать-земля;
Лёг сосняк, и легла дубрава.
В суматошестве смутных дней,
Когда люди лишались крова,
Сколько нужного для людей
Можно б сделать из этих брёвен.
День придёт, и наши войска
До Берлина дойдут в Европе.
На свободу выйдут ЗК,
А вот брёвна вода затопит.
13 апреля 1941г
В этот день в Кремль направлен отчёт* –
Злободневная тема –
Что теперь новой жизнью живёт
Наша гидросистема.
Усмирёны Молога с Шексной,
Перекрыта и Волга.
Наполнения моря водой
Ждать осталось недолго.
Скоро здесь загуляет волна
На бескрайнем просторе.
До краёв будет чаша полна
Большевистского моря.
Флаг уже взлетел на флагшток;
Пара слов в честь почина…
Скоро будет заводам ток,
Новой, мощной турбины.
А вода, как живая, поняв
Звон победных реляций,
На исходе апрельского дня
Под оркестр и овации,
Величаво и не торопясь,
Как венец ритуала,
В свою новую ипостась
По-хозяйски вступала.
По пути, набираясь сил,
Ускоряла движенье.
Закрутил поток, забурлил,
Начиная круженье.
И в луга, и в лесную тишь
Вторгся вестником рока.
Шебаршилась у норки мышь –
Смыло мышку потоком.
Быстро мощь свою осознав,
След за следом с земли смывая,
Весь во власти шальных забав,
Он губил, резвясь и играя.
Затопил он нору крота
И гнездовье какой то пташки,
Муравейник, ветви куста…
Разбежался по дну овражка.
Звери в страхе бегут от нор,
Где росли и рожали –
Никогда от собачьих свор
Они так не бежали.
Бьёт отчаянье из зрачков,
Где же здесь мелководье?
Нет спасительных островков –
Непонятное половодье.
Вновь и вновь обгоняет вода
И обкладывает, отрезая…
Рядом, прочь от родного гнезда
Улепётывают волк и заяц.
Я звериной трагедии венец
Описать не сумею.
Большинство найдёт свой конец.
А вот выживут змеи.
Почему-то с далёких пор
В нашем мире ведётся:
Если всех настигает мор –
Гад в живых остаётся.
А маршруты звериных троп –
Дно отныне морское.
Есть для всей округи потоп.
Нет ковчега и Ноя*.
Тот же день
И в тот же день невысохшей дорогой,
Сминая золотистый первоцвет,
От Веретеи* двигаясь к Мологе,
Заливисто трещал мотоциклет.
Седок в потёртой форменной кожанке,
Упрятав за очки глаза и лоб,
Был напряжён, как всадник на мустанге,
Когда внезапно тот понёс в галоп.
Те мологжане, кто сумел бы снова,
Навстречу выйти средь пустых дворов,
Узнали б в нём уполэвак Петрова.
И это был действительно Петров.
Непросто тот поход ему давался –
Обломки густо завалили путь.
Откидывал камни, снова ускорялся,
Чтобы кольцо печальное замкнуть.
У сквера он остановил машину,
Устало слез с железного коня,
Фуражку снял и, взглядом вкруг окинув,
Сказал: «Молога, ты прости меня.
Был честен я в порыве разудалом,
Но стал врагом соседей-мологжан,
Грозил кому-то даже трибуналом,
Кричал, ругался, доставал наган…
Известное решение Совнаркома
Я выполнял, как партии солдат.
Да, земляков пришлось сгонять из дома,
Я виноват, хоть я не виноват.
Порыв сомнений нынче неуместен,
Не измениться мне, не стать другим.
Как странно: перед партией я честен,
Но виноват пред городом своим.
Когда ушёл я от родного крова,
То матери успел пообещать,
Что этот город будет помнить про Петрова.
Вот только как он будет вспоминать?
Каким теперь пойду вперёд маршрутом,
Что дальше повстречаю на пути?
Узнаю завтра. А в сию минуту,
Любимый город, ты меня прости».
Тот же день ближе к вечеру
Вот эти несколько берёз,
Дорога, через речку мост,
Чертополох у огородика,
Пять яблонь и кусты смородины –
Родина? Родина.
Волны морской белесый вал,
Под снегом горный перевал,
Леса, озёра, и болотины,
Российской грязи тягомотина –
Родина? Родина.
Лязг, скрежет, грохот городов,
Оазисы особняков,
Погост, там мама успокоена,
В руинах церковь. Не отстроена.
Родина? Родина.
Девчонки с лаком на ногтях
И нищие на папертях,
И пацанята сумасбродные,
И старики седобородые –
Родина? Родина.
Богатства недр и рудников,
Дичь и пушнина из лесов –
Обильны как твои угодия;
Кого ж они облагородили?
Родина, Родина.
Умны твои профессора,
Кругом умельцы-мастера.
Что ж ты бедна и неустроенна
Как будто зельями опоена,
Родина, Родина.
Немало жгли тебя огнём,
Но вслед за спадом вновь подъём.
Какими ты воспета одами,
Какого ж ты достойна ордена?
Родина, Родина, Родина.
Несколько лет назад, вечер
Я был уверен, то издал Петров
Свой крик души пред близкими волнами…
Но после понял: эту сотню слов
Сам произнёс пред мёртвыми камнями.
А между тем – день подошёл к концу.
Уж солнце в море окунуло ногу,
И, отряхнувши времени пыльцу,
Пора домой прокладывать дорогу.
Когда причалил, полная луна
Взошла в права на звёздном небосклоне,
В деревне темнота и тишина,
Лишь чибис где-то в отдаленьи стонет.
Когда соседу вёсла я принёс,
Он посмотрел, как будто изучая,
Потом невнятно то-то произнёс
И пригласил меня на чашку чая.
Конечно, лишь чайком не обошлось,
Достали и бутылочку кристальной.
И тут само собой переплелось
Сегодня с чередой событий давней.
Луна как лампа освещала тын…
Мой собеседник лёгок был на слово,
И вскоре я узнал, что это сын,
Сын того самого мологского Петрова.
Апрель 1941г – середина 60х
Когда в тот памятный апрель
Петров с родным простился краем, –
Собрал семью, свернул шинель –
Где нам служить, не мы решаем –
И в тот же вечер сел в вагон;
Приказ – закон для комсостава.
Через неделю прибыл он
На пограничную заставу.
Семье в письме он сообщил,
Что дом среди столетних сосен…
И телеграмму получил:
Встречай двадцать второго в восемь*.
Увы! Забрезживший рассвет
Поднял заставу по тревоге…
Чтобы сломать врагу хребет
В его же собственной берлоге
Пришлось пройти немало вёрст,
Беря то штурмом, то измором…
Петров больших не нажил звёзд,
Войну закончил лишь майором.
Довольно быстро он узнал:
В бомбёжке вся семья погибла.
В боях не славы он искал,
А счёт свой личный пополнял
И горло рвал в надрыве хриплом.
Два «знамени» и две «звезды»,
За «взятие», и за «отвагу*»,
Три от ранений борозды,
И надпись на стене рейхстага.
Немного сгладила война
С годами боль его утраты.
Привёз он женщину. Она
Его тащила до санбата.
Война ушла – погоны снял,
Поставил дом на косогоре
И просто бакенщиком стал
На новом рукотворном море.
По морю мог часами плыть
И все оставшиеся годы
Старался каждый день побыть
Там, где Мологу скрыли воды…
Несколько лет назад, ночь
Мы встали и, с минуту помолчав,
По-русски помянули человека,
Того, что как святыню чтил Устав
И не за это ль был изломан веком?
Не он один. Двадцатый век жесток.
Людей когда-то поделив на расы,
История новый сделала виток,
На этот раз деля людей на классы.
И вот в горниле классовой борьбы
Пошёл сын на отца, а брат на брата.
Тут не до человеческой судьбы,
И некому в боях считать затраты.
Должно пройти ещё немало лет,
Чтоб в череде утрат, нужды, лишений,
Немалых достижений и побед,
Чтобы постигнуть нужность тех свершений.
Тьма за окошком, барабанит дождь,
И ветер тянет песню колдовскую…
Петров промолвил: «Ну, куда ж пойдёшь…»
И рассказал историю такую.
Зима 1941г – весна 1943г
Когда Филатов произнёс
Крамольные слова про жалость,
Услышал ветер и донёс…
Не осуждайте ветра шалость –
Стихия. Что с неё возьмёшь?
Подвластна ли чему на свете?
Беду кому-то принесёшь, –
Смелее всё вали на ветер.
Пусть не согласен имярек,
Дымок пуская папиросный…
Не мог советский человек
На ближний круг писать доносы!*
Был тут же бравый капитан
Объявлен, чуть не дезертиром,
Доставлен в штаб, и, сдав наган,
Встал в струнку перед командиром.
Полковник битый час орал,
Печатных слов не подбирая,
Закончил тем, что трибунал
Сурово очень покарает.
Сто двадцать дней Филатов ждал.
Гудели нервы, словно струны.
И был назначен трибунал
На двадцать пятое июня.
Когда ж фашисты на страну
Накинулись, сметя границы,
Он был отправлен на войну
С одним квадратом на петлицах*.
Передовая. Артналёт.
Над полем едкий дым клубится.
Контузия. И гибнет взвод.
И темнота в глазах встаёт,
И нет патрона – застрелиться.
Бил по лицу фашистский стек…
Но поутру, во мгле белесой
Почти полсотни человек
Сумели добежать до леса.
Осталось пять, потом один
Сквозь сумрак чащи, сквозь протоки,
Одолевая хлябь трясин,
Бежал и шёл, и полз к востоку.
Не человек уже – лишь тень…
Но вот однажды утром ранним
В прекрасный августовский день
Филатов вышел к партизанам.
У партизанского костра
Он отходил душой усталой,
И ядовитая махра
Приятно ноздри щекотала.
Как в детстве на углях костра
Пекли осеннюю картошку;
Одолевала мошкара,
Родной мотив вела гармошка…
А вот в землянке по ночам,
Средь листья сбросившей дубравы,
Он вспоминал мологский храм,
Что в снег упал пятном кровавым.
Он в камере решил в те дни:
От линии не отречётся,
Но, как судьбу ни поверни,
А за взрывчатку не возьмётся.
Когда же наши города
Пылали заревом багровым,
Он клятву отменил тогда.
И за взрывчатку взялся снова.
И под покровом темноты,
Чтобы спасти свою Отчизну,
Взрывая рельсы и мосты,
Он сеял смерть во имя жизни.
Густою бородой оброс.
С землёй сливаясь в маскхалате,
Шесть эшелонов под откос
Отправил лейтенант Филатов.
Губил фашистов-упырей
И хрипы гибнущих не слушал,
И слёзы вражьих матерей
Нисколько не травили душу.
Был за отвагу награждён…
И вот приказ с пометкой «срочно»:
Седьмой по счёту эшелон
Днём уничтожить, а не ночью.
Огня и дыма круговерть
Стеною белый свет закрыла,
И здесь Филатов встретил смерть…
И смерть его не отпустила.
Но, уходя к другим мирам,
Он так спокойно улыбался…
А, может быть, он видел храм,
Что им невзорванный остался.
Утро следующего дня
Мы говорили до утра.
Мы наших предков поминали
И мне уже сказать пора
О той, что Александрой звали.
О той, что с дочкою своей,
Не звав соседей на подмогу,
Ушла из повести моей,
На Ярославль сменив Мологу.
Их приютил невзрачный дом
С его печальной полутьмою,
С клопами, вонью, но при том
Он был наполнен тишиною.
Как Александра в тишину –
Девчонка погружалась в чтение.
Так пережили и войну,
И тяготы послевоенья.
Работала швеёю мать.
Ведя иголкой по холстине,
Старалась реже вспоминать
О без вести пропавшем сыне.
Был сын в дымах войны размыт,
Он честно ратником трудился…
А дома в первый день зимы
У Александры внук родился.
И пусть не мил был белый свет,
Она, терпя, не причитала.
Дожить до материнских лет
Ей небо милость оказало.
У дочки – техникум, завод;
По жизни опыт появился…
И в первый безвоенный год
У той девчушки я родился.
Поверьте, правда, не шучу,
Как сложно мне определиться:
И ярославцем быть хочу,
И к мологжанам притулиться.
По историческим следам
Пройдя, как будто по цепочке,
Я всем ушедшим долг отдам
Вот этой немудрящей строчкой.
Сегодня
Попробуйте представить хоть на миг,
Что Волгу не пересекла плотина,
Что вдруг не раскрутился маховик –
Стоит Молога… и молчит турбина.
Беспомощен безжизненный станок;
На нём никто не делает детали,
А всё из-за того, что волжский ток
Не поступил. Плотину не подняли.
А в сорок первом в битве под Москвой
В тяжёлый час снарядов не хватило,
И вот одолевает фронт чужой,
И побеждает злая вражья сила.
Потом пройдёт по нашим городам
С зловещею ухмылкою шакала
И к судьбоносным зимним холодам
Уже дойдёт до самого Урала.
Последствия? Мы не о них сейчас.
То – тема для отдельного рассказа.
Возможно, не родили б мамы нас,
Наверно, не звучали б эти фразы.
История не знает слова «бы».
«Фантазии на тему» – неуместны.
И результат той памятной борьбы,
Да и последствия давным-давно известны.
При этом нам не стоит забывать:
Нашлись снаряды, и пришла подмога,
И мы беду сумели обуздать,
Когда уже на дно пошла Молога.
Когда б происходило это встарь,
Уверен я, сказали б наши деды:
Положена Молога на алтарь
Во имя светлой будущей победы.
Мологу ещё помнят, но не чтут;
А, если вспомнят власти, то – лукаво…
Конечно, ей Героя не дадут,
И не отметят доблести и славы.
Молога – нет, совсем не Китеж-град,
Что погребён под звонкою волною.
Молога – воин. Это тот солдат,
Что самым первым лёг на поле боя.
Когда большой Союз в войну вступил,
Всей своей мощью ворогу ответил,
Среди своих потерь, среди могил
Потери этой вовсе не заметил.
Но, чествуя Победы юбилей,
Когда погибшим воздаём мы славу,
Пусть не салютом – звоном всех церквей
Мологу надо помянуть по праву.
Ещё чуть-чуть и труд кончаю свой…
Буквально пару слов для эпилога:
Пусть память вечная
и вечный же покой
С тобою будут навсегда, Молога!
Примечания
Стр.4 «Пепел Клааса» Клаас – отец Тиля Уленшпи-геля см. Шарль де Костер «Легенда о Тиле Уленшпиге-ле».
Стр.5 ГУЛАГ – Главное управление исправительно-трудо¬вых лагерей, трудовых поселений и мест заклю-чения — подразделение НКВД (МВД) СССР, осущест-влявшее руково¬дство системой исправительно-трудовых лагерей (ИТЛ) в 1934—1960 годах, важней-ший орган системы политических репрессий СССР.
Стр.6 Чембар – ныне Белинский, город в Пензенской области
Тифлис – русское название Тбилиси
Стр.8 пулька – карточная игра преферанс
Стр.10 княгиня Ольга – Княги;ня О;льга, в крещении Еле;на († 11 июля 969) — великая княгиня, правила Ки-евской Русью после гибели мужа, князя Игоря Рюрико-вича, как регент с 945 примерно до 960 года. Святая Русской православной церкви, первая из русских правите¬лей приняла христианство ещё до Крещения Руси
был сравним по возрасту с самой столицей - первое упоминание о Мологе 1149г
Стр.11 юхотский край – местность от Большого села до г. Мышкин. Название произошло от слова юфть – сорт кожи
рыбец – ценный вид волжской рыбы
Стр.12 русское масло – высококачественный сорт сливочного масла назывался в Европе именно так. А в России это масло называлось чухонским.
семь десятков кабаков – так по легенде. Истинное ко-личество питейных заведений автору неизвестно.
«Гостил» в Мологе целый мир – на Руси купец назывался гостем.
русский эликсир – самогон
Стр.13 Искал мужик в вине веселье – «Руси есть ве-селие питии, не может без того быти» – согласно лето-писям именно это сказал князь Владимир Святославо-вич, выбирая для русичей религию. Указами Петра рег-ламентировалось питьё крепких напитков.
Века мологские суда – на Мологских верфях строилось до 1000 речных судов в год.
Но рыбу к царскому столу возами в Питер шлёт Молога – В XVll веке Молога была отнесена к дворцовым посадам и поставляла рыбу к царскому сто-лу.
И во вместительных садках, как уток стер-лядь разводили – Многие жители держали в реке спе-циальные садки, в которых подращивалась стерлядь.
Стр.14 Пётр Телушкин – выходец из мологской де-ревеньки Мягра. В октябре 1830 года осуществил ре-монт ангела и креста на шпиле Петропавловского собо-ра без лесов, пользуясь одной верёвкой.
Братья Солнцевы – Федор и Егор были крепо-стными были определены в Академию художеств, а отец их получил «вольную». Имена Солнцевых, Федора и Егора, увековечены в художественной археологии, реставрации и этнографии, в стенописях Софийского собора в Киеве и Исаакиевского в Пе-тербурге
Исаакий – см. выше
София Киевская – см. выше
Стр.14 Блинов – Леонид Демьянович, художник, посвятивший свою жизнь морю, участник нескольких кругосветных путешествий,
Стр.16 карточки вдруг отменили – весна 1935г
«Иллюзион» - кинотеатр в г. Молога
«Манеж» - гимнастическая школа, двухъя-русное деревянное здание, окруженное густыми липо-выми и березовыми аллеями, построено на деньги куп-ца П.М. Подосёнова. Для школы был специально зало-жен сквер с дорожками для прогулок, бега, верховой езды и конных упражнений — вот почему школу про-звали Манеж.
Стр.17 «Рио-Риту» – любимый фокстрот – вооб-ще-то этот танец называется пасодобль (испанский фирменный танец с кастаньетами), хотя в СССР считался фокстротом. Его написал в 1932 году в Германии композитор Энрике Сантеухини.
Стр.19 «Правда» – главная газета в СССР
«Стенку для врага…» – Конечно, заявляли другие, но обязательно от имени народа.
ЧК- чрезвычайная комиссия по борьбе с контрреволюцией и саботажем. Создана в 1917г в 1922г переименована в ГПУ, в 1923г – в ОГПУ. С 1934г называлась НКВД.
НКВД – наркомат внутренних дел
ЗК – заключённый в ГУЛАГовской системе
Стр.21 ОК ВКПб – областной Комитет Всесоюзной Коммунистической партии большевиков
больше городу не быть – Имеется в виду По-становление ЦК ВКПб и Совнаркома от 9 сентября 1935г «О строительстве Рыбинской и Угличской ГЭС»
Стр.22 «naсh osten» - на восток! Лозунг фашистской армии.
Стр. 23 Досуг мне разбираться с Вашим личным –
Использован мотив басни И.А. Крылова «Волк и ягнё-нок» : «Досуг мне разбирать вины твои, щенок»…
Стр. 23 старлей – старший лейтенант
уполэвак – уполномоченный по эвакуации (выдуман автором)
Стр. 24 РККА – рабоче-крестьянская красная армия
вместе с Фрунзе штурмовал Сиваш*… М.В.Фрунзе (1885 – 1925) С 15 августа 1919 по 10 сен-тября 1920 командующий Туркестанским фрон-том, затем командующим Юж. Фронтом руководил операцией по разгрому белогвардейских войск генера-ла П. Н. Врангеля.
Сиваш - или Гнило;е море — залив на западе Азовского моря. Сиваш отделяет Крымский полуостров от материка. В ноябре 1920 бойцы РККА перешли его , почти по горло в холодной солёной воде и взяли Крым.
басмачей бил в Туркестане – Туркестан — исторический регион Центральной Азии, населенный народами тюркского происхождения. Западный Турке-стан — территория современных Узбекистана, Туркме-нии, Киргизии, Таджикистана и Казахстана. То же, что Средняя Азия.
Басмачи – организованные вооружённые от-ряды представителей движения местного населения против Советской власти.
взводный с кубарём в петлице – командир взвода. До введения погон знаки различия носились на петлицах. Один кубик позднее соответствовал званию младший лейтенант.
третий кубик – три кубика в петлице носил командир роты.
Стр. 26 юдоль – жизненный путь
Стр. 29 ЧСИР – член семьи изменника Родины. Со-гласно указу ЧСИРы обязаны были освободить дома без
какой-либо компенсации или предоставления другого жилья.
Стр. 29 разжимали лапы – сруб русской избы рубил-ся в «лапу» или в «чашу»
верши – плетёная рыболовная снасть
Стр. 36 работает только тюрьма – в здании тюрь-мы почти до затопления содержались заключённые, за-нятые на рубке леса.
Стр. 38 Юродивый Лёша Клюкин – действительно живший в Мологе человек. Когда он жил, автору неиз-вестно. В данном случае – это просто символ прошло-го.
Стр. 39 врио – временно исполняющий обязанности
Раппопорт Яков Давыдович – (1898 – 1962) В 1935-1940 гг. возглавлял строительство Рыбинского и Угличского гидроузлов, был начальником Волголага. 13 сентября 1940 года возглавил Главное управление гидротехнического строительства НКВД СССР. Умер 1 июля 1962 года. Похоронен в Москве на Новодевичьем кладбище.
Стр. 40 В июне перекрыта Волга, за нею в октябре Шексна – 24 июня перекрыто основное русло Волги, 24 октября русло Шексны.
И в ТЭЦ столичных омертвевших жечь станет нечего уже… к 18 ноября топлива на москов-ских ТЭЦ практически не осталось.
Вольтаж – напряжение тока в сети
Под утро, как спаситель, скромно, от Волги ток придёт в Москву. !8 ноября 1941г в 7ч 15 мин Ры-бинский ток пришёл в Москву.
Стр. 42 староверы – приверженцы старого донико-нианского направления в православном христианстве. Признаны в качестве самостоятельной церкви.
Колчак – Александр Васильевич, адмирал Царской армии, много внимания уделял исследованию Русского севера. В Гражданскую войну объявил себя Верховным правителем России. Расстрелян большеви-ками в Иркутске.
Банзай! – японское Ура!
Семёновские банды – Отряды сибирских казаков во главе с атаманом Семёновым. Частично раз-биты, частично изгнаны на территорию Китая.
Я знаю: будет море – перефразированная строка В.В. Маяковского: «Я знаю, город будет, я знаю, саду цвесть…»
Стр. 43 Интернационал – международная организа-ция, объединявшая коммунистические патии различных стран в 1919—1943 годах.
Стр. 44 Неверящий Фома – один из 12 апостолов, ко-торый первоначально не поверил в воскресение Христа. Так называют человека, который не верит во что-либо до тех пор, пока лично не убедится.
Стр. 46 колючка – колючая проволока
Перековка – ГУЛАГовский термин, означав-ший перевоспитание заключённых
Стр.47 Пятьдесят восьмая – статья УК РСФСР, объединявшая измену Родине, терроризм и т. д.
оставили переписку – в данном случае сохра-нили жизнь. Приговор 10 лет без права переписки озна-чал расстрел.
Стр.48 В этот день в Кремль направлен отчёт – 13 апреля 1941г строители рапортовали в Кремль о полном перекрытии Волги и начале заполнения Рыбин-ского водохранилища.
Стр. 50 Нет ковчега и Ноя Ной – библейский герой построивший большое судно и спасший от потопа большое количество зверья.
Веретея – село в 15 верстах от Мологи
Стр. 55 Встречай двадцать второго в восемь… Фа-шисты напали на СССР 22 июня 1941г в 4 часа утра.
Два «знамени» и две «звезды», »за взятие» и «за отвагу» – боевые награды Великой Отечественной Войны.
Стр. 57 Не мог советский человек на ближний круг писать доносы! – очень горькая ирония. Если сейчас опубликовать все доносы, написанные в те годы абсо-лютно добровольно на соседей, сослуживцев и даже родственников – наверное, начнётся гражданская война.
Стр. 58. С одним квадратом на петлицах – разжало-ван в младшие лейтенанты.