Однажды вечером вошла в квартиру Злоба.
Увы, хозяева хоть и старались оба
ее к себе ни в коей мере не впускать,
она приперлась и, улегшись на кровать,
с той тумбочки, что слева от кровати,
схватила томик Гумилева и некстати
нарочно громко вслух прочла длиннющий стих.
Затем, став больше ровно вдвое – на двоих,
под громкий топот ног ехидно крикнув “Браво!”,
взяла том Бродского. Он был на тумбе справа.
А после чтения, издав протяжный свист,
как это сделал бы Есенин скандалист,
брезгливо фыркнув искривленными губами,
закрыла книги, поменяла их местами.
В семействе каждом для размолвки повод свой,
как этот случай трактовал бы граф Толстой.
Пустые шалости. Ей показалось мало.
Она включала свет, то снова выключала,
открыла истину источнику всех зол,
вопила, плакала, искала валидол,
вся извелась от истеричного разгула,
в конце концов все ж притомилась...
и заснула.
А утром солнечным вошла в квартиру Ласка.
Вошла неспешно, осмотрительно, с опаской,
едва касаясь под лучами теплых тел.
Но по Руми – на страсть способен тот, кто смел.
Прощенья слезно попросила и простила
и охрабревшая в миг чувственного пыла,
окрепла, выросла примерно раз во сто,
когда сменилась на Блаженство и Восторг.
Сейчас сказали б: зажигали не по-детски.
Не стушевались – так бы молвил Достоевский.
И как изрек бы наблюдательный Басё,
в цветенье сакура.
Вот, собственно, и все.