Поднимаешься и идёшь в ближайший супермаркет за маслом. Выбираешь горчичное, ибо на нём написано.
Оно самое полезное, и думаешь про себя, что обязательно умрёшь в 56 от тромбоза. Тромбоз, экстаз, курьёз и джаз, всё лучшее в мире, наконец - всё заканчивается на -з. Если не сгинешь раньше. Впрочем, кардиомедики обязательно что-нибудь да создадут. Вот увидишь, думаешь.
Стоишь в очереди десять минут и плетёшься назад к метро. Прямо у входа валяется пьяный бомж; может он болен. Может он мёртв. Может быть просто устал - на ногах его две меховые обмотки, в руках - белые чётки. Удивительно белые, для такого серого места. Ёжишься, прячешь бутылку с маслом запазуху и воровато внутрь. В крипту, в лабиринт туннелей.
По эскалатору - вниз, ириски за обе щеки. Во второй руке сжимаешь - с детства питаешь слабость к металлу и пластику, просто нет сил ни купить ещё один малый прозрачный прямоугольник.
Вот самая катакомба. Становишься вместе со всеми у врат. Ждёшь: они все разойдутся. И вот они разойдутся, а ты войдёшь. А гул стоит тот же самый, что перед апокалипсисом.
Но откуда мне знать какой он? Не знаю. От нечего делать перебираешь в уме: апокалипсис...
- сочинение Иоанна Богослова;
- негативный герой комиксов Marvel;
- фильм о грядущем крахе империи инков или что-то ещё...
Википедия получается.
Но тут вдруг приходит вагон. Или не вдруг. И ты забиваешься вместе со всеми. И вот уже осторожно - двери уже закрываются, мы - консервируемся. Плаваешь взглядом - по мужчинам и женщинами, стоптанной обуви, по бульварным журналам и по Золя, и думаешь... о том, зачем они белят потолки в этой крипте, и почему так низко поручни, и как смешные люди в соседнем вагоне - как в аквариуме. И, наконец, дядьку в шляпе бородатого спрашиваешь о ней же:
- А Вы свою, простите, где купили?
А он смотрит на тебя как на самого низкого человека и недовольно встаёт, и идёт куда-то вдаль вагона, против тебя и пристаёт к какой-то женщине с совершенно неуместной беседой. Я, говорит, сколько раз замечал, что на этих ветках интеллигентные люди не ездят, одна рабоче-крестьянская. И никто не садится на его место, а особенно я. Потому что мне мерзко и горько.
И пройдоха гуляет здесь с атласом Петербурга за 2011 г., продаёт его всем желающим, просит 50 рублей. И вокруг тебя много узбеков, а, может быть, даже таджиков. Я ведь сошёлся с одним на короткой ноге. Но этих. Я - совершенно не знаю. Лица у них не злые, так... зубы с щербиной. И вдруг нахожу, что ненавижу их совершенно. Просто за то, что не понимаю. Просто за их счастливые лица. И это всё от бобовых, думаю я - наверное, есть их поменьше надо. Агрессия и слабоумие. Модификант.
Меж тем, уже на Балтах. А надо на Парк Победы. Станция мимо. Вместо станции Разлив, он уехал в Тель-Авив. О столице Израиля навевает Коленька Басков на рекламе Хануки одиннадцатого года в Ледовом дворце.
Выходишь. Слева катится на какой-то дощечке с колёсами моложавый военный в форме. Без ног. Наверное, уже не военный, а ветеран. Я уж не раз видал, как он собирает милостыню. Жизнь - она вообще для богатых. Мельком думаешь, что с ногами был бы исполин духа, скала-человек, а без них что же? Обычная бестолковая рефлексия. О таком стараешься думать пореже.
Справа идёт пожилая женщина с "яблочной" газетой. Лозунг на вроде: все перемены начинаются здесь. На первой странице - непонятно какой Явлинский. А по мне так отсюда расползается горе, Григорь Алексеич... И я иду. И еду. И опять иду.
Пока не добираюсь до проклятой РНБ, не прохожу в зал социально-экономической литературы, не роюсь усердно в каталоге, в котором читатли ставят ящички не по номерам. Всё как попало. Но больше смотрю на старую женщину с трясущейся головой. На её белые волосы. И почему-то вспоминаю 56, потолки и чётки.
И я беру книгу "Как работает Америка". И мне тошно. Потому что ни здесь, ни в Америке - ничего не работает.