(опубликована в альманахе "День и Ночь" № 5, 2011)
Я определённо катакомбнейший из тех, у которых, как сказал Юрий Беликов, «и в мыслях нет оказаться в лучах премии «Поэт»», потому что об этой премии я узнал только сейчас (а ей, оказывается, целых шесть лет!), из его статьи, в которой сразу окунулся в гущу битвы литературных народов за место под солнцем. Моё место тоже упомянуто, значит, статья и обо мне — сам бог велит откликнуться. К тому же публикация пермского поэта мгновенно стала обрастать живыми сетестепными откликами, и отвечать на неё невозможно, не отвечая и на них. Статья Беликова, формально литературная, фактически представляет собой, кроме прочего, попытку диагностики общественного состояния. О точности и результатах её есть смысл говорить. Главный диагноз автора: «Идёт война — между Сетью и Степью». Откликающийся Виталий Богомолов даёт как бы фон, на котором идёт эта война: «...с Россией за последние 20 лет происходит... всеохватная деградация... Она и не может не происходить, потому что разрушен Человек».
Итак, деградация, отсутствие Человека, всеобщая рознь, война внутри общества, которое уже... общество ли? Социум — да, в смысле политэкономически организованного человейника. А вот общество...
Заговорив о набеге «беспородных» в культурно-общественное пространство, Юрий замечает, что «беспородные — знамение, предвестники смуты...» А мне кажется, тут наоборот. Беспородным потому и разрешается вход, что порядок уже пошатнулся, чётких критериев нет, закон ослаб и так далее; они — не предвестники смуты, а уже результат её, когда «в дело» идут все. К тому же мы помним, что породистый Рюрикович Иван ломал опричные дрова, породистый Борис, убив его младшего сына, породил призрак убиенного, который загулял по Руси, сея смуту... Возьмём другое время. Когда явился на сцене торговец пирожками Алексашка? Правильно — когда породистые стрельцы и породистая державная сестрица уже двадцать лет бузили и мутили, мечтая отправить Петра в небытие. Пётр рос уже в обстановке перманентной смуты...
Сравнивая шоу-бизнес и литературу, автор вспомнил «парный прогон» двух этнических певцов, указав на их примере на деградацию эстрадного пения, то есть отечественного масскульта. Но обратил ли он внимание на то, что советская аристократка Зыкина и постсоветский пролетарий Газманов рядом — это демократия? Более того, её идиллия. Как говорил Петруша Верховенский, «горы сравнять — хорошая мысль». Это знак, что само время стало беспородным. При коммунизме уличного попсаря разве поставили бы возле госпевицы? Да это было бы оскорблением величия державы, политическим преступлением!..
Теперь, слава богу, тех порядков нет, и все попсари, придворные и площадные, могут петь вместе. Это — уже ступень равенства и общности. Но за эту малую на поверхности жизни ступень мы платим почти фантастической разобщённостью в том глубинном, без чего настоящего общества нет. И опять все те же параллели просятся на ум: разве это не V-й век, где на развалинах римской цивилизации активно осуществляли себя всякие беспородные пассионарии, гунны и готы, варвары всех мастей?.. Я уже готов перефразировать свой верлибр, приведённый в статье Юрия Беликова: «И на Сети, и по Степи — переселение народов...» И автор, «ностальгически» заглянувший в давно пережившие свою эпоху «толстяки», ещё спрашивает: «...уместно ли, будучи курьером или фотографом, прыгать на десять голов выше — в главные редакторы?!» Уместно, Юрий, вполне уместно — после слов дедушки Ленина о кухарке. В редакции ты встретил её потомков. Коммунизм рухнул, а кухарка с семейством осталась. Она — крепкая, любого интеля высоколобого запросто перешибёт своей выей. И господствует ныне она по полному демократическому праву. Её пора. Её урожай. Её вокал. И так далее. И её, кстати, породистая беспородность.
О кухарке и её детках, вынесенных временем «в люди», хорошо написал ещё Эрнст Неизвестный: «По всему видно, что они-то и есть — начальство... Низ народного тела побеждает верх, но не в положительном смысле карнавала, в самом прямом смысле. Задница разрослась и, оставаясь задницей, заняла место всего остального, поэтому питекантроп неминуемо победит человека, крыса — питекантропа, а вошь — крысу...» («Красненькие и зелёненькие».)
Художник тут великолепно сказал об инволюции человеческого типа, неотъемлемой от демократической эпохи. В тоталитарной демократии, в которой мы жили 74 года, эта инволюция принимала крайние, гротескные формы, фантастически поляризуя уродливые типы начальника и подчинённого, учуянные ещё Гоголем и его школой; а в нынешней, посттоталитарной, разбавленной либерализмом демократии инволюция равномерно размазывается по массе населения: всё деградирует незаметно и как бы даже пристойно. Деградации сильно способствует и всеобщее среднее образование, дающее человеку доступность к современным электронным средствам связи и информации и уверенность, что бытовое овладение этими средствами есть основа интеллектуального могущества индивидуума и его законного права на равенство со всеми во всех областях жизни. (Видимо, спасительный путь здесь только один: всеобщее высшее — прежде всякого специального и технического — гуманитарное образование! Разумеется, при полном отказе от тайного деления населения на касты.) «Есть стихи — пожалуйста, и я не хуже Пушкина. Ну, может, немного хуже, но не в этом дело. Критиковать меня не надо, это посягательство на мою свободу; ибо я, как и все, и как Пушкин, имею право на самовыражение. У меня свой талант, своя свобода, свой бог. Это мои Права Человека на уровне ощущения. И не лезьте. Сеть — для меня. И в ней я — гражданин земного шара и запросто могу общаться с корешком хоть из Тасмании. А вы с вашей Степью всё норовите меня в национальном огороде запереть да опять начальников на шею понасаживать. Вот вам!»
Это голос массового творческого сетевика. Того самого, который, по мысли Юрия, «алчет подчинить себе Степь». Молодого, пассионарного, опасного. Но я его почему-то не боюсь — точней, если и боюсь, то не больше демократии в целом, пассионарной по определению. А так как слова Черчилля о демократии жизнь ещё не опровергла, то я вынужден достаточно терпеливо относиться также и к легкомыслию, недоразвитости и варварству, пассионарности которых открывает дорогу демократия.
Свободная и обученная грамоте толпа творческих задач работы человека над собой не знает (иногда она чует, что перед ней оказывается какой-то аристократ духа, но не понимает, почему он такой и что он есть, и потому боится и ненавидит его), она полагает, что гений и всё такое — это её врождённое свойство и право, и смело садится за стол с богами, не церемонясь — а чего церемониться, если боги развенчаны и мы сами с усами? Это Пушкин с компанией были «служители муз», а мы-то — чего ради?! После двухсот-то лет борьбы, после всех революций?
Начав с французской гильотины
И кончив русской Колымой!
Не-ет, теперь пусть музы сами чистят нам сапоги, пока мы острим и пьём пиво. Мы теперь — господа, ведь Сатин верно говорил: «Всё — в человеке, всё — для человека!» То есть — для того же Шарикова, в котором, после нас, предстоит себя узнать и всему Земному Шарику...
Однодневки современья, беспроблемно выскочившие на поверхность жизни, торопятся жить и за себя, и за того парня, жить, как модно ныне говорить, здесь и сейчас, так сказать, жевать, не отходя от кассы. Всё это зелено, прыщаво, крикливо и нахально. Конечно, тут срабатывают биомеханизмы социума, подталкиваемые духом рыночной конкуренции, изначально заложенным и в мировую Сеть. И чем меньше зрелости у фигурантов, тем неотвратимее воздвижение муравейника. (И наоборот: зрелый творческий человек непременно отрывается от ветвей социума и падает к ногам человечества, как есенинское яблоко. Человечество может поднять, а может и затоптать.) Создаётся иерархия, как говорит Беликов, «ценностей» и «ханов», назначается «главный поэт» и так далее. Он сетует, что на сетевой луне идёт «расторопный» шорох, в то время как Степь и «боярская дума жюри» (остатки былой иерархии?) погружены одни в себя, другие в тугодумство...
Мне же, как катакомбнику, бросаются в глаза прежде всего черты столетней неоригинальности происходящего. Чего стоит один только ответ Андрея Родионова насчёт наличия претендентов на звание «главного поэта»: «У каждой партии...»! Я нарочно выделил курсивом нестерпимо архаическое в литературном смысле слово. Видимо, на российской сетелуне, куда высаживался автор, календарь показывает всё ещё 1915-й, а может, и вовсе 1911-й год... Партии, непервостепенные «короли поэтов», «бунтари» — всё это ещё оттуда, из уличной ауры Серебряного века. Кстати, Северянин, которого тогда, несмотря на гроздь живших рядом гениев, эгофутуристы выбрали «королём», ходит в королях и по сей день — у определённой публики. И это не случайно: Игорь Северянин был первый попсарь столетия...
Теперь скажите, почему кого-то надо непременно называть «бунтарём»? Что это — главный критерий поэзии? Нет. Это явный социальный рудимент вековой давности, сигнализирующий, что общество по-прежнему имеет мало вкуса к музам и стремится, по сути, измерить поэтичность мерой партийно-политической суеты. Уже при Брюсове это попахивало чепухой политмеждусобойчиков и к поэзии отношения не имело. Потом смута выплеснула на поверхность пену всяких ничевоков и неумеков, которые вместе с ослиными хвостами «живописи» по желобам революции стекли, как положено, в канализацию истории. Предприимчивые и циничные западноевропейцы ухитрились, однако, и из этой эстетической канализации сделать устойчивую доходную статью, работающую по сей день. Чтобы «не отстать от жизни», нашему тоталитарному литолимпу тоже хотелось иметь в своей суровой физиономии некоторые «черты современности», поэтому при коммунизме у нас имелись домашние, карманные, союзписательские «бунтари» и «авангардисты», все их знают как самых знаменитых из «шестидесятников». Сейчас отечественное «бунтарство», как и любое в западном мире (а мы в этом смысле — несомненный Запад), это всего лишь рыночный продукт, в итоге успешно усваиваемый социальной системой и приносящий хороший доход в казну. Но даже и это «бунтарство» мельчает и вырождается, чему пример недавнее художество живофаллописцев на питерском мосту, которые мгновенно получили деньги за свою безопасную шалость. Ребята явно опоздали лет на тридцать, и свет своим творчеством им уже не поразить, но в шоу-бизнесе могут и пожить...
Подытоживая тему, следует сказать, что политизированно-поэтический на манер века бунтарь, строго говоря, был у нас всего один — Маяковский, да и тот вскоре перешёл в бурлаки революции...
С другой стороны, любой настоящий поэт есть бунтарь уже потому, что «по определению» разрушает зомбирующий автоматизм будней. Тогда вопрос Игоря Панина из «Литературной газеты» «кого можно назвать бунтарём?» вообще читается как «кого можно назвать поэтом?». Приехали! Ужели мы так обнищали, что и поэта отыскать проблема?!.. Тем не менее, всего лишь, по словам Беликова, «способного» Емелина можно вполне номинировать как «современного» стихотворца, если усмотреть, например, в таких его строчках, как нижеприведённые, признаки постмодернистского стиля:
Застыла нефть, густа, как криминал,
В глухом урочище Сибири,
И тихо гаснет НТВ-канал,
Сказавший правду в скорбном мире.
Или взять строки: «Что не спишь упрямо? Ищешь кто же прав? Почитай мне, мама, Перед сном „Майн Кампф“»; или его оба стихотворения о Пушкине. А если учесть, что в нашем общественном сознании фетиш «современного» — читай: модного, прозападного (а прозападность, к примеру, затаилась в том же термине «постмодерн»),— ещё достаточно силён, то у непоэта-графомана Емелина есть все шансы не только стать сетевым Главным, но и получить премию «Поэт». Хотя я отдал бы свой голос за... Родионова.
А вообще, вот пишу и собственным словам дивлюсь дивно: я ли это?! Где я? Куда мы все попали?!.. Оказывается, не только, как говорят, нет предела совершенству, то есть движению вверх, но нет предела и несовершенству, скольжению вниз. Не является ли это скольжение своего рода «культурным» императивом демократии?.. Я раньше и представить не мог, что голос улицы, дно — а оба ведущих стихосетевика, несомненно, оттуда (кстати, Маяковский, который писал: «А улица присела и заорала: „Идёмте жрать!“» — сам улицей отнюдь не был) — может иметь свои структуру, нюансы и ступени. И вот, пожалуйста: на антилестнице, ведущей вниз, Емелин явно побеждает Родионова, у которого, на мой взгляд, ещё мелькает подлинное живое чувство, то есть проблески поэзии. Так и подмывает ввести термин «минус-поэзия», но у меня ощущение, что кто-то и где-то такой термин уже выдумал, и, видимо, зря. Либо поэзия, ценности и что-то, ради чего стоит жить, есть, либо их нет, остальное от лукавого... Что может являться объективной, то бишь бессознательной, целью такого «общественного» скольжения вниз? Видимо, равенство. Равенство — это всегда вниз, ибо бездаря до гения не поднять. А наоборот — опустить — всегда пожалуйста. Полное равенство — на дне жизни. Всем всего одинаково. И голо. Как в морге. Демократия, товарищи-господа.
Но не только равенство является внутренней целью современного общественного движения. Ещё — драка. Драчный рефлекс заставляет общество по-своему куда-то эволюционировать. Почему на нынешних парнасах побеждают те, кто злей? Потому же, почему рэп, то есть голос обозлённой, получившей недавнюю полунищую свободу подростковой негритянской улицы, стал учителем «современного мирового лиризма». Не только Истина, Бог и Любовь потенциально едины, но ещё более и реально едина злоба-ненависть, катящаяся, как цунами, по земному шару. Не случайно и наши соседские белобрысые «негры», московские, пермские или новосибирские, получившие двадцать лет назад аналогичную свободу жить на улице и курить марихуану, охотно идут в ученики к Гарлему и начинают так же гнуть пальцы, крутиться на голове и скороговоркой изрыгать рубленный на обиженно-злобные куски речитатив, цель которого — утвердить себя и свою тусовку и запугать остальных. Агрессия — впечатляет, а по закону шоу-бизнеса побеждает тот, кто даёт максимальное впечатление. Поэтому в будущем мне видятся не сборники поэтов на бумаге и даже не электронные книги — нет, я вижу ристалища и ринги, на которые пииты будут выходить выяснять отношения, вооружившись кастетами, нунчаками, ножами и арматурой. Это будет нечто вроде сегодняшних подпольных боёв без правил. Кровавое побоище — таков логически неизбежный финал поэтических состязаний, который сулят нам наши нравы...
«Только вот способный к чему?» — почти риторическим вопросом заканчивает автор разговор о сетепиитах. Отвечаю: к успеху! К успеху как зримому социальному божку. Ибо успех — это уже товар, он пропиарил сам себя. А уж кем назовёт себя профессионально способный к успеху — это внешнее, это не важно уже: поэт он, модельер или просто шпион. Товаром является даже не специальность, а успешность функционирования, которая продаётся и потребляется. В мире рыночной наживы возникает невероятное количество мыльных пузырей, маркированной фальши. Каждый из нас это знает даже по скромной ежедневной ходьбе за хлебом. Поэтому «истинный герой» нашего времени обязан быть весело-жующим, недалёким и резвым. Ныне — время страшного легкомыслия, подделки, хлестаковщины. Незабвенный Иван Александрович был бы сейчас Главным — главным героем эпохи. Он невинен, как агнец. Врёт от полёта фантазии и избытка душевности. Я думаю, он и не заметил бы, как оказался бы нынче на вершине сетевого, да и не только сетевого, олимпа,— само вынесло бы! Тут даже сердиться не на что. И злого умысла нет. Да и вся пресловутая Сеть — разве она воюет? Не более, чем любое природное явление. Впрочем, согласен, что Чума хоть и бессознательна, но весьма опасна. Её социальный двойник, Попсочума, действует тоже на горизонтали, но убивает возможность вертикали.
Об этих дорогих мне категориях напомнила Нина Ягодинцева из Челябинска, чья оценка ситуации в целом мне наиболее близка, однако кое-что возражается в деталях. Я не думаю, что «цель» Степи непременно — «поддерживать... соединение земли с Небом над ней» Утверждая так, мы рискуем впасть в идеализацию Степи, которая возникает от смешения планов внутреннего и внешнего, идеального и материального, духовного и социального. Вертикаль — вещь духовная, горизонталь — социальная. Степь бывает разная, и не всякая её часть к Небу тянется. Иная так вовсе норовит заснуть, глядя в свой степной пуп. Тогда уж лучше разбудить её, не побрезговав даже рэпом. По Сети ведь тоже не инопланетяне шастают, а наши же соседские брейк-дансеры. И в Степи мы ведь тоже живём в основном материальной жизнью, духовность наша — это лишь удача, а не будни. В Степи сидит и «боярская дума», и думает ли она непосредственно про вертикаль — это ещё вопрос... Люди везде одинаковы, в Сети ли, в Степи ли, в «боярах» ли... Сети никто не угрожает по горизонтали, а вертикали она не ведает (то есть ведает, но, как все человеки,— в зачатке), и значит, и тут ей ничто не угрожает. Особенность современного отвязанного демсвободного сознания в том, что ему по определению ничто не может угрожать. Кроме собственного роста. Но жизнь, как правило, эту возможность отнимает. Поэтому попса прёт, как зелёные водоросли в отравленной среде. Но, опять же, не думаю, что «...там, где нет настоящей иерархии смыслов и ценностей... возникает перевёрнутая иерархия с её «минус-ценностями» и разрушающими жизнь смыслами». По-моему, Нина Ягодинцева пересерьёзнила. Возникает не «перевёрнутая иерархия с минус-ценностями», а просто детский песочник с резвящимися несмышлёнышами-хлестаковыми. Если не верите мне, посмотрите и послушайте хотя бы клип группы «Ляпис Трубецкой», тот, где её солист при хорошей, бодрой, светлой и оптимистичной музыке перечисляет всех богов всех религий и даже сказочного Гаруду, в которых он верит, и заканчивает словами: «Я верю в любовь и в добро и верить буду». Какие вам ещё ценности нужны?! Слушая этот клип, кто упрекнёт успешных и удачливых попсарей, его создавших, что у них — «минус-ценности»?!.. Думаю, что при всей опасности оглупления нашей жизни недомыслие и слепоту масс демонизировать всё же не стоит. Вот когда она организуется в гитлеровские легионы...
Согласен, что «поэзии в этой борьбе всегда необходимо и достаточно просто — быть...». Но чтобы носителям поэзии и вертикали было в мире уютней, веселей и надёжней, надо использовать ту же Сеть — не как демонизированного врага, губящего отечество, а просто как универсальное средство связи, подаренный нам прогрессом параллельный мир, обживая который, мы удвоим своё пространство: Степь плюс Сеть.
Сеть — безгранична, и ничто нам не мешает параллельно песочникам сетевых авангардистов, постмодернистов и кого угодно строить свой божественный термитник. Если мы своим существованием докажем, что качественно мы действительно нечто большее, чем среднестатический литературный муравей, то мы и победим перед лицом читателя и мира. Формальное равенство игроков на поле даёт нам эту возможность.
Но, может быть, я наивен и не понимаю экономической подоплёки происходящего. Я действительно ничего не знаю о денежной стороне «литературных структур», и «боярских», и вообще «степных». Возможно, есть такая сторона и у сетевых «литструктур». Если это так и без значительных сумм невозможно построить свой олимп и на Сети, то, значит, война, которая, по Беликову, идёт «между Сетью и Степью», это война за влияние на дядек, имеющих деньги. Но такие дяди разделяются на два лагеря, а это уже попахивает политикой, и прощай, свобода муз и слова! Одни дяди дрейфуют в сторону космополитизма и глобализма, и Сеть символизирует для них Свободу как высшую ценность современности, перед размахом и величием которой какие-то там неряшливые рифмы и неумелые стихи сетепиитов пустяк, главное — чтобы пляска была отвязанной! Современной, проатлантической, ямайской и так далее. И рэпы-слэмы, видимо, удовлетворяют сему критериуму.
Другие дяди мечтают о стабилизации государства и общества, об укреплении рубля и нравственности и полны жажды устранить «духовный вакуум» нации. Эти вообще не пляски заказывают, а, скорее, гимны и песнопения. Сочинителей же сих жанров у православия явно больше, чем у дикороссов. Церковь вообще несравненно более мощный заполнитель «духовного вакуума», чем все литературные движения. Она занимается этим две тысячи лет.
Итак, что мы имеем? С одной стороны — кикиморы попмодерна, с другой — болото официоза. Прямо как в страшной сказке. Незавидный, в общем, выбор. Дяди, как всегда, имеют весьма смутное представление о литературе, поэзии и прочем таком, но иногда чуют, каким шутам деньги кидать. Остаётся разве что мечтать о встрече со сказочным принцем-олигархом, понимающим поэзию, этаким Лоренцо Медицейским из Тартарии. Так что выживай, отряд дикороссов, подобно Ермаку, между молотом царской столицы и наковальней татарских степей! Выживешь — герой будешь, страну приобретёшь. Ну а не выживешь — не жалуйся, сам рыпался...
В завершение я хочу вернуться к словам Виталия Богомолова, что сегодня у нас «всеохватная деградация... Она и не может не происходить, потому что разрушен Человек». Очень верно сказано — разрушен именно Человек с большой буквы, то есть рухнули вековые культурные представления о сущности человека, которые Фрейд называл Супер-Эго, а большевики — абстрактным гуманизмом. Зримый обвал произошёл на глазах наших отцов и дедов, причём русский коммунизм в своём морозильнике продолжал поддерживать видимость сохранности ценности человека. Когда двадцать лет назад произошла разморозка, мы слились с распадающимся человечеством, где и находимся ныне.
Под человечеством я имею в виду его наиболее духовно динамичную часть — Запад. Восток к духовному кризису пока ещё не проснулся, его боги мирно дремлют и в ускользающем из-под ног мире чудятся западным туристам твёрдой опорой. Взор застилают ещё и хвалёные китайские успехи. Но забывают, что это успехи лишь материальные. Поверхностная модернизация всегда легче даётся, если спит душа субконтинента. Не дай бог, она проснётся — и нашим бокам несладко будет! Чингисхана вспомним...
А пока России-матушке, стоящей в тысячелетнем дозоре на перекрёстке степных путей, даётся-таки передышка и шанс реально задуматься о своей потрёпанной психике.
Русский человек во многом — результат встречи духа Европы с пространством Азии. Мы — остепнённые. Над нами властвует географический рок, магически завораживая нас тем, что б;льшая часть территории страны теряется в азиатских далях. Тут возникает много романтизма в оценке русской души, романтизма, сочинённого ещё теми же немцами и французами, Ницше, Бодлером, Шпенглером и другими, заключающегося в том, что, мол, более близкие к природе, юные душой русские — последняя надежда арийских племён перед угрозой вырождения. (Этот романтизм у нас подхватывается не «западниками», которым это было бы вроде более к лицу, а почему-то именно «славянофилами», то есть обольщёнными степью патриотами, никогда, однако, не брезговавшими брать из рук немцев националистические мечты, поворачивая их в итоге против европейских же учителей.) А в смысле религиозных надежд кто-то сравнил русских даже с индийцами! Мол, вот где ещё лишь и сохранились чистота да глубина связей с божеством.
Не знаю, как глубина, а чистоту свою мы во всём блеске явили в ХХ веке вместе с другими европейскими народами. И нам бы сегодня не к сиренам прислушиваться, поющим соблазнительные песни об особой «душе и миссии» нашего этноса, а попытаться освободиться от власти над нами географии, высвободить душу из пространства, сбросить с себя чары его магии, ибо Степь — это всего лишь количество, продолжение внешней природы, тяготение материи. Духовно-эволюционный шаг в будущее мы сможем сделать только в том случае, если сбросим со своего Бога материальные облачения и путы и дадим выход Его человечности.
Константин Иванов, г. Новосибирск