5.
Красновато-рыжие рыбки облепили зеркальную поверхность, меняя свой цвет. Со стороны казалось, они растаяли в воздухе, но рыбки превратились в зеркало, не обычное, вогнутое, причудливо отражая интерьер комнаты и собравшихся. Не отражалась лишь Калиго Мемнон. Она сидела на зеркальной поверхности, и на её тёмно-синих крылышках отчётливо проступали глаза, похожие на совиные.
– Зрелище не для моей слабой психики, – прошептала Жемчужная.
– Реальность запутана абсурдом, – утвердительно кивнул кот.
– Говорящие коты, бабочки, рыбки… не понимаю, зачем мы здесь? – произнесла драцена. В её голосе слышался страх.
– А говорящее дерево тебя не смущает? – поинтересовался кот.
– Я вообще не понимаю, откуда ко мне приходят мысли, и почему знаю, например, о пиратах, – сообщила драцена, чуть не плача.
– А я – о математическом гении, – подала голос Жемчужная.
– А я забыл – как думать по-кошачьи. Если все мы одновременно свихнулись, заговорив по-человечьи, может, мы – не мы? – вслух размышлял кот.
– Особенно вы – немы, молчаливый вы наш, – ехидно хихикнула Жемчужная.
– Не мы. Пишется раздельно и обозначает, что мы не те, за кого себя думаем, то есть выдаём, – громко и внятно произнёс кот.
– А за кого мы себя думаем-выдаём? Лично мне известно наверняка: я – драконово дерево, – сообщила драцена.
– Откуда известно? Ну да… дерево… драконово. Очень болтливое, вспоминающее пирамиды на острове Маврикий, где ты никогда не была, – засмеялся кот. – Кстати, в пирамиде было тринадцать ступеней?
– Да, а что?
– Ничего. Мы все заражены вирусом, – сообщил кот со знанием дела.
– Это смертельно? – перепуганно воскликнула Жемчужная.
– Считай, ты уже не дерево. И я – не кот.
– Но я вижу себя деревом. С листвой, корнем, стволом. С горшком, наконец.
– С горшком! – фыркнул кот. – Такого добра у каждого человеческого младенца навалом. Это не значит, что младенец – дерево. Он даже не саженец.
– Не каждый младенец с горшком обладает корнем, стволом и листвой, – многозначительно сообщила драцена.
– Что значит «не каждый»? Покажите мне хотя бы одного младенца с листвой, – возмутилась Жемчужная.
– Если младенец имеет корни, он в будущем способен отрастить листву и ствол. В переносном смысле, конечно, – изрёк кот. – Эй, детка Мемнон, что скажешь в ответ на наш философичный бред?
Бабочка покинула зеркало, и, облетев комнату, села в центре огромной картины-триптиха, изображающей голубя с голубкой на фоне абстрактного космоса.
– Любой младенец имеет корни, – сказала она.
Её мелодичный голос заполнил пространство комнаты и, достигнув невыносимых в своём звучании высот, взорвал воздух. Зеркальное отражение триптиха лопнуло как мыльный пузырь, и голуби вылетели из зеркала. Но картина на стене комнаты не изменилась.
– Чем дальше, тем взрывоопасней, – воскликнул кот, с удивлением рассматривая птиц на картине.
Тем временем голуби, покинув зеркало, опустились на пол и заворковали.
– Совсем как живые! – удивилась драцена.
– Они живые, – разглядывая птиц, произнесла Жемчужная.
– Сюжет тривиальный, не находите? Голуби, кот, бабочка, рыбы, дерево… знакомые персонажи из разных сказок. И зеркало… – пробормотал кот.
– Вас кто-то ограничивал в форме? – поинтересовалась у него бабочка.
– Не помню. Однако внешность кота мне импонирует больше всего. Не понимаю, почему внешность и мои воспоминания настолько разнятся. По идее – я должен вспоминать мартовские оргии на крыше с милыми кошечками. Но я помню Артура, этого странного, ворчливого человека и его чувства.
– Есть разница между тем, чтобы помнить о чувствах и чувствовать, – проворковала голубка.
– Что ты знаешь о чувствах?! – возмутился кот. – Ты – зеркальный блеф, пернатое отражение действительности!
– А что ты знаешь об идеях? Ты – кошачий экскремент, в который однажды вступила нога мыслителя! – невозмутимо сообщил голубь, прикрывая крылом свою подругу.
– Правда? – ужаснулся кот, ничуть не обидевшись и оглядывая себя.
– Правда – жирная точка в твоей системе координат. У меня свои координаты, у Артура – свои.
– Он боялся смерти, хотя пришёл к выводу, что её нет. Это правда, – вздохнул кот.
– Ты боишься своих корней? – обратился голубь к драцене.
– У меня даже нет таких мыслей. Почему я должна бояться их? – удивилась она.
– Понимаешь, о чём я? – поинтересовался голубь у кота.
– О природе вещей?
– О корнях.
– При чём здесь корни, если мы говорим по-человечьи! – возмутился кот.
– Мы не говорим по-человечьи. Мы переводим информацию, которая есть в каждом из нас, с нашего внутреннего языка на человеческий, – ответил голубь.
– Глупость! У котов, рыб, голубей и деревьев не может быть одного языка, тем более человеческого, – возразил кот.
– Конечно, нет. У каждого из нас свой внутренний язык. Но информация… Мы выбрали для её передачи приемлемый способ – человеческий, а язык – русский, – спокойным тоном сообщил голубь.
– Почему русский? – удивилась Жемчужная.
– Так сложилось, – ответила голубка.
– Но мог быть любой другой язык, – сказал голубь.
– Побожись, – потребовал кот.
– Истина не нуждается в авторитетах.
– Истину не найдёшь в магазине хозтоваров, если не уверен, что она там есть, – проворчал кот. – Лично я хотел бы жить нормальной кошачьей жизнью, согласно своей природе. Но сейчас я не уверен, что это возможно!
– Осознавать – процесс болезненный, а сопереживать – порой невыносимый. День такой жизни покажется тебе вечной мукой. Не отчаивайся, для тебя скоро это закончится, и ты снова будешь тупо мурчать на солнышке, гоняться за голубями и брюхатить симпатичных кошечек, – произнёс голубь.
– А сколько мы уже мучаемся осознанием? В этой комнате нет часов, – воскликнул кот.
– Во всей квартире нет часов, – сообщила бабочка. – Но они отражаются в зеркале.
– Разве ты мучаешься? – удивилась Жемчужная.
– Меня мучает страх Артура, – кивнул кот, направляясь к зеркалу.
Рассматривая своё изображение, он поинтересовался:
– Куда запропастился коллективный разум?
От зеркала отделился маленький серебристый комочек и, ударившись о лоб кота, превратился в красновато-рыжую рыбку.
– Она хихикает! Я слышал! – возмущённо сообщил кот, размахивая лапами.
Рыбка прилипла к его лбу, меняя свой окрас на чёрный, но кот этого не заметил. Вглядываясь в зеркало, он воскликнул:
– Я вижу часовой механизм! Огромный, что-то среднее между лестницами Эшера и картиной Пикассо «Натюрморт».
– Ах, люблю смотреть на вкусные натюрморты! Яблоки, виноград… – пропищала скалярия, поспешив к зеркалу.
– Там другой натюрморт. С мерзопакостным черепом, – возразил кот.
– Это всего лишь твоё представление о времени, – невозмутимо произнёс голубь, поглаживая крылом свою подругу.
– Но при чём здесь Пикассо с Эшером? – удивилась драцена.
– Ни при чём. Кот известными ему символами объясняет страх, который он испытывает от созерцания мифических часов, – терпеливо пояснил голубь.
– Разве часы мифические? – воскликнул кот, вглядываясь в зеркало.
– В комнате нет часов. Они – всего лишь отражение моих слов, – ответила бабочка.
– Значит, ты врёшь? – разочарованно произнёс кот.
– Нет. Не каждое слово может стать видимым мифом, но любой миф подвержен трансформации.
6.
Кот внимательно разглядывал призрачные фигуры, мелькавшие в зеркале. Он был сосредоточен и печален.
– Когда я внезапно осознаю себя (где бы то ни было), наступает экзальтация, будто я пришёл домой, проделав большой и трудный путь, и меня обнимают любящие родные, – начал он свой рассказ. – Затем наступает период самолюбования. Я понимаю исключительную ценность осознания, вижу отсутствие подобного качества у большинства людей и поэтому горжусь своими возможностями. Но вслед за этим приходят печаль и дурное настроение, вплоть до испорченного пищеварения. Я осознаю свою неспособность быть беспечным и бессмысленно счастливым, не могу избавиться от постоянного, зудящего ощущения закабаления телом моего духа или… внутренней воли. Почему мне настолько важно оставаться в теле? Почему мне страшно с ним расставаться? Пытаюсь забыть эти мысли, переключаюсь на рефлекторное существование, но осознаю, что наблюдаю за рефлексами, более того, пытаюсь контролировать их, доводя до состояния максимального аскетизма. «Сумасшествие!», – думаю я, стараясь перейти в бессознательный режим – иду в ресторан, заказываю вкусную еду, флиртую с женщинами, завожу с ними интрижки, ругаюсь с коллегами. Чудовищно больно постоянно осознавать жизнь и себя! Он знает, – кивнул кот в сторону голубя. – Но мысли не оставляют меня. Они диктуют мне слова, предложения, трактаты, и я поддаюсь искушению, думая, что сам Святой Дух говорит во мне. Но чем больше думаю о земной жизни и человеческом феномене, тем сильнее сержусь на Силу, на эту субстанцию высшей воли, повергающую людей в страдание, заставляющую их мучиться. Во мне поднимается бунт против Того, Кто обладает такой силой. И тогда я отрицаю Его – доброго Бога. Ибо кому может принадлежать сила, заставляющая людей жить в таких страданиях, если не Злу? Я осознаю себя, наблюдая, как некая «вещь во мне» вылавливает из пространственно-временного континуума информацию. Нахожу ли я новое в этом ворохе человеческой мысли? Или вспоминаю известные моей сущности вечные идеи, о которых на время забыл? Мне импонирует иллюзия самостоятельного, независимого мышления, иногда кажется, что я наделён правом первосвященника. Но меня невыносимо угнетает ярмо смертника! Я вне себя от ярости, думая о смерти, о коротком существовании моего мира! Смерть чудовищна, особенно если умирает большой интеллектуал, не говоря уже о гении. Мыслитель – не животное. С последним погибает лишь ничтожно малый отпечаток его мира, с гением – Вселенная. Но мне всегда было жаль животных, – произнёс кот и замолчал, тяжело дыша.
– Понятно, почему тебе их жаль. Ты сам – животное, – резонно заметила Жемчужная.
– Я? – удивился кот, оглядывая себя. – Ах, да. Я что-то говорил?
– О ярме смертника, – напомнила драцена.
Кот потёр лапой лоб:
– О ярме размышлял Артур. Не помню своей речи. Она была спонтанной.
– Странная у тебя память – выдал тираду и забыл. Ты хотя бы помнишь, кто такой Артур? – спросила Жемчужная.
Кот задумался, глядя на фиолетовые шторы. От движения мысли его морда стала почти человеческой:
– Его называли пессимистом, а он всю свою жизнь пытался найти формулу человеческого счастья, чтобы избавить себя, а заодно и всё человечество от страданий. Ему приписывали высочайшей степени эгоизм, и он подтверждал его своим поведением. Беспричинный страх, который он унаследовал от отца, мучил его с детства до самой смерти. Но он всей силой своей воли боролся с ним, пока не понял парадокс своей борьбы, заключавшийся в том, что он (Артур) борется не против страха, а против собственной воли к жизни, заставляющей его бежать от любого повода, способного привести к смерти. Он не был покорным, неуверенным в себе, тщательно скрывая чувство покинутости семьёй и целым миром. Но ему всегда не хватало родительской ласки. Было достаточно опеки и средств к существованию, а подлинной ласки и участия катастрофически не хватало. Он желал получить от мира всю его теплоту, но не находил её. Постоянное противоречие разъедало его сознание. С одной стороны – его безусловная воля к жизни, с другой – холодный, жестокий мир с единой движущей силой – инстинктом самосохранения. Для чего нужен этот инстинкт, если подлинные высшие ценности мало заботят людей, в своём большинстве предпочитающих суррогат в виде материального комфорта и бездумных развлечений? В отдельно взятом человеческом индивидууме может проявиться идея всеобщей любви и сострадания, но природе не интересны индивидуумы, она стремится к сохранению вида. Природу в отношении к одному существу можно сравнить с действующей властью в отношении к отдельно взятому гражданину. Любой народ, по сути – трансформер, внутри которого сидит управляющий мозг власти. Что мозговому центру маленькая деталь большого народного тела, если её всегда можно заменить другой? Главное – жизнеспособность самого трансформера не должна подвергаться опасности и сомнению, а для этого все средства хороши. Даже если с народом произойдут большие изменения, надо знать принцип его трансформации – от перепрограммирования или переформатирования и до необратимых мутаций. Важно максимально долго сохранять народный трансформер в состоянии живучести, ибо без него невозможна жизнь его хозяев. Власть генерирует, контролирует, определяет инстинкт самосохранения трансформера. Поэтому у индивидуумов есть несколько вариантов пути – уход в идеи, важные для жизнеобеспечения трансформера; выход за пределы жизни, то есть смерть; или осознанная жизнь, обдумывание и воплощение идей, подчас далёких от сиюминутных задач своего народа и даже всего человеческого вида. Но на последнее способны считанные индивидуумы. Одиночество, изоляция от общества плохо сказываются на психике существ, запрограммированных природой на коллективное существование.
– Артур говорил о трансформерах? – удивилась Жемчужная.
– О них говорю я, – ответил кот. Помолчав немного, он нерешительно добавил:
– Наверное, я. Артур живет в ХIX веке.
– Чему тут удивляться? Информация как запах. Каждый осознанный нюхач рассказывает о ней на доступных примерах, – сказал голубь.
– Интересно, какие запахи чувствуют аутисты? – подумала вслух драцена.
Голубка вспорхнула с пола и села на деревце.
– Однажды я попала в поле мысли десятилетнего саванта. Он был аутистом, – сказала она. – В него быстро вливалась любая информация. Ум ребёнка как гончий пёс, шёл по её запаху. Когда мальчик читал книги, он был похож на чёрную дыру, поглощавшую очередную вселенную. В нём рождались и умирали миры, в нём сталкивались галактики, перекраивая устоявшийся порядок. Но об этом никто не знал. Все считали его умственно отсталым, и он не разубеждал их, хотя знал будущее не только родителей и старшей сестры, но и всего человечества.
– Я тоже говорю меньше, чем знаю, – сообщил кот. – Зачем растрачивать энергию, если хватает примитивного перечня информации – эдакого супового набора словесных символов для коммуникативного общепита. Кому нужны нюансы и детали моего восприятия, мои индивидуальные аналогии и сравнения, всплески моего осознания, если каждый таит в себе свои нюансы, пусть даже и не подозревает о них в силу своей ограниченности или воспитания? О чём молчал Артур, когда путешествовал с родителями по Европе? Он писал в своем дневнике о «свинцовом подвале» Бремена, о неразложившихся мумиях с пергаментной кожей, но ни одного слова не вымолвил о мумифицированном теле кровельщика, свалившегося с башни и ставшего первым экспонатом подвала. Разве в его дневнике осталась запись: «Быть похороненным в святыне – значит, не стыдиться формы своего черепа»? Разве он написал, как мысленно представлял себя падающим с крыши одного из соборов, чтобы затем упокоиться в Божьей Славе? А тлетворный запах болота Вестфалии, куда завёз их кучер? Артур не доверил дневнику запись о том отвращении, с которым он рассматривал болотную жижу, вобравшую в себя повозку, и о своём нежелании есть паштет. Но родители требовали этого, и он ел, с трудом подавляя в себе рвотный рефлекс, глядя, как отец и мать поглощают еду, с удовольствием запивая её вином. Мерзкий болотный дух вперемешку с ароматами французских вин и паштета! Разве это противоречивое амбре не преследовало Артура, когда в Виндзорском парке он увидел похожих на простых бюргеров английских короля и королеву, или наблюдал в Вене выезд австрийского императора с супругой, или лицезрел в парижском театре самого Наполеона? Помню ужас в душе Артура, когда перед его глазами возникли шесть тысяч каторжников, прикованных к стене в Тулонской крепости. Разве он написал в дневнике, как на себе прочувствовал невероятное страдание, которое причиняли друг другу каторжники своими неловкими действиями? Кто слышал его молчаливую молитву: «Великий Дух, пусть эти люди, если не в силу своего смирения или доброго характера, то хотя бы из стремления уменьшить свою боль и страдания, научатся согласовывать свои действия друг с другом!». Он не написал её в дневнике, но бронзовая, покрытая чёрным лаком статуя Будды в его квартире слышала многие тайные молитвы Артура.
О чём он думал, вспоминая через много лет въевшуюся в его память картинку с каторжниками? О своём нежелании быть в связке с другими? Если ты не раб на галерах, а находишься в иллюзии свободы, кажется, что ты никому не мешаешь, особенно если не берёшь ответственность за чью-либо жизнь. Артур не умел обременять себя ответственностью, даже когда его родная сестра нуждалась в его спасительной опеке. Он не был Спасителем. Артур родился, чтобы философствовать. Однажды он осознал: любое действие, направленное на измену своей внутренней сути, не способно устранить саму возможность реализовать свой характер и свою судьбу. Его страшила необходимость сострадания, как неоспоримый долг. Несмотря на признание им сострадания одной из самых важных человеческих добродетелей, он не мог заставить себя сострадать долго. Ибо тогда необходимо что-то делать, а действовать – не удел философа. Поэтому он вынужденно терпел одиночество, хотя со стороны казалось: жизнь старого холостяка – самая радостная часть его существования. Мало кто знал о его подлинном страхе перед военной службой, перед смертельными болезнями, о боязни умереть от отравленного нюхательного табака. Кто знал, что творилось в его голове ночами, когда при малейшем шуме он вскакивал с постели, хватаясь за шпагу или ружьё, которые всегда были под его рукой? Он был человеком – умным, наблюдательным, боявшимся тяжёлой и болезненной кончины, но умершим быстрой и лёгкой смертью. Он был человеком, знавшим свои слабости и страхи, но путем умопредставления уверовавшим в бессмертие жизни. Другие знали его как великого мыслителя и философа… – почти торжественно закончил свой рассказ кот.
В комнате повисла тишина, и только Жемчужная, вильнув хвостом, близко подплыла к нему и спросила:
– Не понимаю, почему мы всё время говорим о смерти?
– Разговаривать о смерти – это говорить о жизни, – еле слышно произнесла бабочка.
– А мне интересно, что у Артура было написано на надгробном камне? – спросила драцена.
– Там было написано – Артур Шопенгауэр.
– И всё?
– Зачем ему ещё что-то?
Продолжение:
http://www.stihi.ru/2011/10/30/5970