1
Святые берега утонут в одночасье,
Поклонишься светло цветам далёких нив.
Над горсточкой земли, захваченной на счастье,
до срока тосковать, весну похоронив.
Ты любишь вспоминать. Так дети любят сласти.
Колдуешь над вином, пытаясь сохранить.
И холод подступил, но над тобой не властен,
пока в зрачках дрожат рассветные огни.
Ты чуешь: на крыльце эпоха ледостава.
Привычка к небесам – железная застава.
Веснушчатые дни, как толпы палачей.
Устанешь от войны за крылья вешней птицы,
но преданная высь – как вновь! – отобразится
в осенней синеве остуженных очей.
2
В осенней синеве остуженных очей
усыпаны росой сияющие травы
в прозрачной глубине, где холодок ключей
не взмученных ещё, не знающих отравы.
Под корочкою льда звучит виолончель:
так дождь, но сквозь стекло – невнятный и не вправе
прийти в твою ладонь – изыскивает щель,
и вот таки душа грустит в его оправе.
И в миг небытия, хоть он и неподсуден,
когда, задраив люк, не знаешься с собой -
вдруг рухнешь в полынью, ломая хрупкий будень
и плавишься комком в огне воскресшей страсти…
Приближенное, вновь, как провода пробой -
дымящихся лугов рассветное причастье.
3
Дымящихся лугов рассветное причастье…
Играясь, коготок серебряный луны
царапал омутов прикормленные пасти,
что были немотой и звёздами полны.
Готовила заря малиновые снасти.
барахтались в ногах некошеные сны.
Ты помнишь наизусть распахнутые настежь
пронзительных высот глаза голубизны.
И выйдя за порог – свидетель боязливый –
вливаясь в саундтрек пернатого разлива,
ты целлофан срывал с обыденных вещей...
Теперь тебе цветут ночных цветов букеты.
Любовь ещё цела, но сторона рассвета
тем дальше, чем душа пристойней и ловчей.
4
Тем дальше, чем душа пристойней и ловчей,
ладони, что луну ласкали, как котёнка.
Оглянешься назад – там маковки свечей
подсказывают путь идущему в потёмках.
Живёшь, как в забытьи, в плену пустых причин.
Хоронишь вечера, прищурившись вдогонку
летящим на закат…
И видишь, как горчит
улыбка в облаках, где тает месяц тонкий.
Смотри же и смотри, навек запоминая
берёзовую прядь с моргающей звездой.
Пока ещё с тобой, пока ещё сквозная
доверчивая даль, не смятая ненастьем -
доносятся к тебе, журчат живой водой
короткие часы слепого соучастья.
5
Короткие часы слепого соучастья
в гремучей тишине предутренних лугов,
когда душа к звезде не силилась умчаться,
когда она и так гостила у богов…
На улице темно…
Лишь матово лучатся
улитки фонарей; и в хруст твоих шагов
вплетается луна, мелькая часто-часто
в сквозных ветвях, а ты ещё не был таков.
Ты прячешься среди деревьев и созвездий
у мутного окна в заплёванном подъезде;
парное молоко тумана у плечей.
Пытаешься поймать хоть толику былого,
вернув себе на миг - себя, ещё живого,
в томлении ветров, в свечении ночей.
6
В томлении ветров, в свечении ночей
ты вспугивал не раз искомую свободу,
где каждая луна звала себя прочесть,
ножовкой золотой распиливая воду.
Задроченные дни под щёлканье бичей
мычали и паслись согласно хороводу,
но свет не пропадал, поскольку он - ничей,
как эти облака в сиреневых разводах.
И если ты не с ним, то он с тобой – всегда,
как у реки тростник, как ива у пруда,
и он плевать хотел на все твои несчастья -
неизъяснимый свет, таящийся вокруг,
собрат крылатых лет, что выпорхнув из рук,
дыханием времён разорваны на части.
7
Дыханием времён разорваны на части
листки календаря. Озёра серебра
источены, и пыль развеяна по чащам;
лишь призрак эха там, где некогда ветра
тебе со всех сторон наполненные чаши
мерцающих миров несли, и в тех мирах
ты числился своим, когда не знал горчащий
оттенок янтаря при выдохе «вчера».
В окне рисует снег слова, но ты не помнишь
волшебный алфавит, и убегают корни
в глухую глубину, где их не взять ни чем.
А на плаву жлобы справляют праздник вечный.
Костёр разворошён. Лишь тени песен млечных
рассеяны во тьме бессмысленных речей.
8
Рассеяны во тьме бессмысленных речей
зарницы…
Ими был насквозь исколот август…
Мелея на глазах, целительный ручей
затеял поменять воркующую влагу
на безнадёжный ил, где лунных обручей
объятья чуть слышны, врываясь на бумагу,
и сердцем еле жив среди лихих врачей,
умельцев перегнать тоскующую брагу.
А выкрик петуха на утреннем пути,
возникнув из небес, предательски внезапен –
отбрасывая явь, зовёт тебя идти
навстречу - целовать простуженное поле,
ещё зовёт… но ты
не выдержишь экзамен.
Редеют, словно лес, минуты светлой боли.
9
Редеют, словно лес, минуты светлой боли.
Беспомощную кровь стеклом обволокло.
А небо на стекле – ладонью голубою.
В ладони голубой – забытое тепло
протянуто тебе… Чудесные разбои
весенних воробьёв свершаются, и слов
похожих не найти, когда лицо рябое
окраины ночной по лужам растеклось.
Высаживаешь в снег гвоздики папирос.
Над городом – молчок под шорох одеял,
поскольку надо спать, стихают боль и злость…
Но в месиве ветвей щепотка синей соли
опять приворожит к тому, что потерял.
А впереди сквозит неведомая воля.
10
А впереди сквозит неведомая воля,
где те же небеса, но трепетную речь
травы не разгадать, и эхо луговое
невидящей душе уже не уберечь
И будешь обмирать и маяться – от воя
расколотых глубин, когда у самых плеч
узнавшее тебя пространство грозовое
ветвящимся огнём надумает истечь.
Идёшь по острию: там – лепет тополиный,
и чайки лёгких лун, и смутные полёты
во сне и наяву. Там всё – переполох!
А там – скупая тишь и затхлый запах тины,
и горькие глаза из вязкого болота,
где каждый Божий день ни весел и ни плох.
11
Где каждый Божий день ни весел и ни плох,
в ослепших городах скребутся люди-мыши,
и точат скудный сыр и копят ветхий мох,
а зори бьются в кровь о каменные крыши
и молят о любви. Но мир камней оглох.
Вечерние дожди ответа не услышат,
когда под фонари им плачется светло –
уместится в зевок ниспосланное свыше.
Коричневые дни прихвачены морозом,
По венам поползла колючая шуга.
Тебя взяла пурга. Глотаешь колкий воздух.
Теперь тебе сродни присыпанные снегом,
забытые в полях печальные стога.
Но ты ещё стоишь и дышишь этим небом.
12
Но ты ещё стоишь и дышишь этим небом,
и жизнь от сих до сих тебе не суждена.
И вот опять весна направо и налево
калужинам дорог вручает ордена.
Косяк крикливых птиц висит весёлым гневом.
Небритые снега слезятся от вина
полуденных минут, тихонько тая в небыль,
и, как курок, река под настом взведена.
И всё вокруг твердит, что ландыш! – а не ладан.
Забитый бытом день купился на капель
и синь, как леденец, сосёт (и привкус сладок!),
и горсточкой синиц срывается на трель,
когда ветра зовут лететь за ними следом,
отряхивая пыль навязчивого хлеба.
13
Отряхивая пыль навязчивого хлеба,
завариваешь чай и выключаешь свет.
День кончился. В зрачках остался только слепок,
и тот чуть различим под пеплом сигарет.
И полночь у окна разложится, как ребус.
На кончиках ветвей затеплится ответ
не знающих ни лжи, ни песен на потребу,
деревьев вдоль шоссе, ступающих след в след.
Надрывно запоёт и смолкнет голос пьяный.
Наклонится фонарь сиреневым тюльпаном.
Луна сквозь облака протиснет сочный клок.
Неслышно подплывут к тебе ночные гости,
и ты самим собой подавишься, как костью,
внезапною звездой застигнутый врасплох.
14
Внезапною звездой застигнутый врасплох,
бросаешься к дверям, больной и виноватый:
там вязнет в тополях мерцающая плоть
искристых светлячков в молочно-бледной вате.
И там тебя простят. Они не копят зло.
Они всегда придут к полночному зеваке.
И это будет дождь. А может быть – стекло
раскатанного льда в потёмках синеватых.
И кто-то заскулит над пропастью сквозь рожь:
бездомного, его за пазуху возьмёшь,
пытаясь отогреть.
Вам некогда встречаться.
А завтра – новый день, где хлеб насущный так
сведёт тебя на нет, что в стылых омутах
святые берега утонут в одночасье.
15
Святые берега утонут в одночасье
в осенней синеве остуженных очей.
Дымящихся лугов рассветное причастье
тем дальше, чем душа пристойней и ловчей.
Короткие часы слепого соучастья
в томлении ветров, в свечении ночей
дыханием времён разорваны на части,
рассеяны во тьме бессмысленных речей.
Редеют, словно лес, минуты светлой боли,
а впереди сквозит неведомая воля,
где каждый Божий день ни весел и ни плох.
Но ты ещё стоишь и дышишь этим небом,
отряхивая пыль навязчивого хлеба,
внезапною звездой застигнутый врасплох.