На взлобье развалины древнего храма.
Не ищет он славы, не имет он срама.
Сияют руины побелкой
над речкою узкою, мелкой.
А речка была здесь когда-то глубокой,
слезою ползла из озёрного ока.
Смотрелись главы золотые
в прозрачные воды святые
И звон колокольный лился над водою
к богатому хлебу, приплоду, удою,
до самого дальнего гая
от лиха брега сберегая.
И время текло пуповиною тонкой,
и дух патриархов вселялся в потомков.
Рождались и гибли герои,
и каждый своё счастье строил.
Но правды не скажет ни жрец, ни учебник
во что верил пахарь, дружинник, кочевник...
Их нрав был суровый светлее,
язычнее, проще, добрее.
Пусть мир их сменялся то миром, то бранью,
то брали с них дань, то они жили данью,
и снова брели нищетою...
Но жизнь не казалась тщетою.
Беда затаилась на стыке столетий,
во храмы врывались жрецы лихолетий.
Да что ж от святого порога
не гнали сынов Чернобога?!
И бронзовый звон средь народного воя
призвал всех к истокам с водою живою!
Но души мельчали в удушье
от подлости и равнодушья.
И время настало, и влезли подонки
на звонницу, где плакал колокол звонкий.
И, злобою лютой горя,
столкнули слепца-звонаря.
Звонарь в воздусях отдал Боженьке душу.
Лишь мёртвое тело упало на сушу.
И смерть у слепца была лепой,
хоть он не чурался вертепа.
Потом, потирая ладони довольно,
они отрубили язык колокольный.
А разве слепцу-мертвецу
немой поводырь не к лицу?
Затем затянули верёвку на шее
и крикнули вниз, чтоб тянули сильнее...
Но дух колокольный под пенье
нарушил закон тяготенья.
Ему ли, вещавшему в тихой вечерне,
бояться трусливой, лютующей черни,
когда от его перезвона
восплакала Божья икона?!
И вместо того, чтобы с гневным гуденьем
лететь по закону ему тяготенья
и, грудью ударившись оземь,
расколотым стыть на морозе,
звон ввысь воспарил ярой жаркою бронзой
в закат, расцветающий яркою розой,
под плач и стенания смерди,
предавшей его жуткой смерти.
А рядом с толпою со вздохом упала
бездушная груда немого металла...
И люди, потупясь, стояли,
не ведая, что потеряли.
Рабы, что добились свободы и братства,
построили общество равного рабства,
и, помня о преданном звоне,
топили вину в самогоне.
А храм, кстати, вскоре тротилом взорвали,
иконы сожгли, а попа расстреляли.
И к красным брели уголкам
поклоны бить новым богам.
Так время и речка у взлобья бежали,
и храма развалины, будто скрижали,
белели и напоминали
потомкам о мрачном финале.
Я как-то набрёл в том краю на руины
средь рощи берёзовой, мхов да малины.
Быть может, корнями той рощи
сокрыты звонарские мощи.
Я робко присел у заросшей могилы,
светило за речку в закат уходило...
Вдруг эхо далёкого звона
ко мне донеслось с небосклона.
Малиново-бронзовый звон с неба лился,
и звону я сердцем усердно молился.
И в стенах проёмы чернели,
как к Господу Богу туннели.
И звон колокольный был зыбок и зычен,
и без языка был речист и язычен.
Тревожен он был и сердечен,
и был бесконечен, и вечен.
Ах, как он святой верой светел..!
Да кто бы тогда мне ответил:
Доколе жить будем во злобе?
Молчанье...
Руины на взлобье...
Когда возведём в сердце храмы?
Молчанье...
Да бреши, как раны...
Декор неоконченной драмы...
Москва
29.10.1999 г.