Ладно, признаюсь, и мне охота взять автомат
в руки, стрелять по живым и кричащим мишеням,
в воздух выплёвывать пули и хриплый мат
с губ в окровавленой пене.
И не от того, что мне нравится запах чужих мозгов,
но потому, что когда я гляжу на стариков, раздавленных нашей
властью, на детей без малого «завтра» в глазах, то слов
уже не хватает даже,
и воздуха не хватает, хлопай глазами и ртом, и рука
ищет сама холодный пока что приклад или биту,
вертит петли для перекладин — Боже, не дай толчка,
чтобы начаться битве,
ибо мы будем страшны и животны в этом бою,
на этом балу отчаянья загнанных в угол —
Боже, подай нам знак, чтобы мы восстали в строю,
вытянувшись упруго
кверху движеньем любого уставшего иго терпеть.
И только не надо про то, что должны мы сами —
если должны мы всё, зачем нам тогда их плеть
с кандалами?
Ради чего они должны получать и жиреть, а мы
делать работу власти, пока они там рассуждают о быдле —
а быдло, не обольщайтесь ребята, это для них и вы —
пока им даже не стыдно?
Нахуй, я уточняю, должны только те, кого
стригут, и пинают? Ведь даже в дикое средневековье
бароны, одной рукой отнимая жнитво,
другой поднимали копья
в защиту тех, кто их кормит, кого едят —
да ладно, чего распинаться, всё слишком понятно,
и как-то очень уж хочется пальцам схватить автомат
и — очередью автоматной.