Мой дед, бытуя свою юность,
Зарекся раз, среди весны:
Не сеять зло, не делать глупость,
И от сумы, и от тюрьмы.
Он на коленях, в церкви стылой,
У ликов сирых алтаря,
Пообещался Богу, было,
Да славословился зазря!
Он был не белый и не красный,
Но у костра слепой войны
Не смог остаться безучастным,
Не избирая стороны.
Меняя детство на винтовку,
В разгар Гражданской суеты,
С неё стрелял он, кстати, ловко,
Людей переводя в кресты.
В двадцатом он себе дал слово,
По чести веруя в него,
Что не возьмется в жизни снова
За оружейное цевье.
Увы, две пули на «Испанской»
И «Маннергеймова черта»
Перечеркнули кровью красной
Той клятвы кровные слова.
Однажды страшным знойным летом,
Задумал верным быть одной,
А возвращался в сорок пятом
С медалью и совсем к другой.
Его измученная совесть
Сдала последний бастион,
Когда с конвоем по этапу
Его везли куда-то в Томь.
Не вышло у него безгрешно
Прожить отпущенные дни,
О чём мой дед жалел, конечно,
В последний час, в кругу семьи.
Но сжав мне кисть железной хваткой
И заглянув в мои глаза,
Он не просил меня украдкой
Жить жизнью чистой, что слеза.
Он взял с меня одно лишь слово
И до могильного креста
Я помню, повторяя снова:
«Не зарекайся никогда!»