Кто-то позвонил и сказал: Нелли Григорьевна умерла… Были на похоронах, все как положено. Старое старится, молодое молодится. И все же не привыкнешь к мысли, что уходят уже не из поколения наших бабушек – наших мам. И мы все приближаемся к некому рубежу, где наши сверстники уже будут в первом ряду, первом наборе. Уход – как с ним примириться? Тешить себя сказками о загробной жизни? Рассуждениями типа: забирают от нас лучших? Или, наконец, научиться веровать в мудрость жизни и необходимость смерти? Нет ответа…
Нелли Григорьевна, наша классная руководительница. Удивляла двойственность имени: Нелли –в миру Неля, первый гласный – «Э» оборотное. За семь лет ее классного руководства именно это прозвище – Неля – к ней и прилепилось. Поскольку носила она очки, были попытки звать ее и Коброй, и Змеей очкастой, но не пристало: она не была ни особо вредной, ни коварной. Милый, интеллигентный человек, мягкий и, кажется, добрый.
Общая фотография за четвертый класс: мы – буйные одиннадцатилетки, глаза горят, энергия бьет через край. Неля с дом-бытовским фотографом битый час расставляла и рассаживала нас. Только усадит один ряд – три других уже скачут. Так она и вышла на фотографии: усталая, измученная, плечи опали, руки бессильно лежат на коленях раскрытыми ладонями вверх. Лицо увядшее, глаза как у побитой собаки, волосы висят безвольными прядями. Больше она с нами не фотографировалась, того раза хватило…
Да, класс наш подобрался на редкость тяжелый. Задним числом ужасаюсь и радуюсь: хорошо, что во время моего учительствования меня Бог миловал от таких деток… Мыслимое ли дело: уроки срывались нами уже в начальной школе. Мы «ушли» на преждевременную пенсию нашу первую учительницу, Анну Алексеевну. Физкультурница от нас рыдала, на замену к нам никто идти не хотел.
Это было горе от ума – слишком много одаренных, способных детишек собрали в параллели «А» набора 1971 года. Девять девочек, двадцать один мальчик. Шумные, остроумные, языкастые, непокорные. Удивляюсь – почему мы были такими неуправляемыми? Это что, веяние времени? Мы – дети застоя, но рождены от поколения, глотнувшего хрущевской оттепели. А впрочем, не знаю…
Нелю спасало то, что вела она английский, и с целым классом общалась только на классных часах и разных прочих политинформациях – тогда предостаточно всякого такого бреда было в школах. Английские группы – по десять человек, спрашивают каждый урок, некогда баловаться, только успевай мозгами пошевеливать. Двоек нахватать ничего не стоило, а самолюбие у одноклассников всегда наличествовало. Это был такой шик: прийти утром в школу и с томным видом пожаловаться – ой, я ничего не учила, вот еще! А потом написать контрольную или диктант на пять… И удивленно пожать плечиками: не знаю, случайно получилось!
Между прочим, когда мои дети пошли в школу, в этом плане ничего не изменилось. Они тоже учились в специальной, с углубленным изучением английского, только в Москве. И так же жеманничали: сидели вечерами, корпели над учебниками, дополнительно занимались с преподавателями, но для соучеников пелась старая песня: я ничего не знаю, не готовилась, наверное, завалю… И сдать на «отлично».
Эта глупое притворство израстается с возрастом. Честно скажу: в институте я учила. Сидела в читальном зале, не спала ночей перед сессией, вчитывалась и вгрызалась. Другое дело, что к четвертому курсу я остыла, разочаровалась в учебе, в книжном знании, в его ценности и жизненности... Но это – другая тема.
Наша шестая всегда славилась своим снобизмом. Все знали, что прежде наша школа была мужской гимназией. Выстроили это четырехэтажное гимназическое здание лет сто назад в самом центре города, в бывшей Немецкой слободе, рядом с кирхой (превращенной в спортшколу, а в постсоветские времена – в концертный зал для исполнения органной музыки). Напротив школы и наискось – старый краеведческий музей с английским танком – ржавым памятником времен гражданской войны. Свидетельствую – танк до сих пор стоит на том же месте, огороженный затейливыми столбиками-цепочками и почему-то выкрашенный в невнятный цвет, а вот здание музея снесли еще на моей памяти, переведя экспозицию в новые помещения на площади Ленина.
Через дорогу был ресторан «Полярный», с комплексными обедами – предшественниками бизнес-ланчей - по рублю. «Полярные» комплексы изредка посещались нами в старших классах, когда уж и школьный буфет перестал нас удовлетворять. Сбоку от ресторана – кулинария с вкуснейшими пирожками и булочками, очень хорошо евшимися по дороге домой. С другого бока здания – бар, едва ли не единственный на ту пору в Архангельске, негласно называвшийся (угадаете?) «Под танком». Кажется, в нем я ни разу и не была.
Двина в двух шагах, излюбленное место для физры и лыжных соревнований в сезон. Набережную соорудили тоже на наших глазах. По весне река заливала насыпной песчаный пляж, подкатываясь под самый гранит. Как-то я утопила свою розовую беретку с помпонами, свесившись через парапет, чтобы поглядеть на подступившее к самому берегу половодье. Меня удивлял переменчивый цвет двинской водицы: желтовато-коричневатый, как ржаной квас, у берега – и серый или лаково-голубой (в зависимости от погоды) дальше, на стремнине…
Само здание шестой гимназии выглядело весьма внушительно. Высоченные потолки, большие окна с частыми переплетами, двустворчатые массивные двери с вечно заедающими замками. Мы еще застали учительские кафедры и настоящие парты, с откидывающимися крышками, с ящиком для портфеля, в который так удобно было прятать постороннюю книжку. Таким манером я тайком читала на уроках во втором классе «Волшебную лампу Алладина» и была поймана на месте преступления.
Позже к школе пристроили еще один корпус. Говорили, директор Владислав Павлович Иванов бился за сохранение гимназической высоты потолков и размеров окон, вопреки существующим тогда строительным ГОСТам. Тогда-то всю мебель и поменяли: классы обзавелись новомодными столами и стульями, а также стеклянными досками. Доски отсвечивали, мел на них не писал, уроки вести было невозможно. Потихоньку родительские комитеты вняли мольбам бедных учителей и командировали папаш на затирку стекол наждачкой. Очень веселило нас и то, что новые железные стулья электризовались, особенно в кабинетах пристройки, и, садясь на место после ответа, можно было получить ощутимый разряд тока. Возможно, находящаяся рядом телебашня виновата в этом феномене, возможно, наша старорежимная шерстяная школьная форма – неизвестно.
В общем, шестая школа занимала (да и сейчас занимает) самое центровое место. И деток сюда сдавали не менее центровых – потомство местной элиты, ну, и счастливчиков, живущих в этом районе. Прочие претенденты попадали в школу по конкурсу. Это было престижно – учиться в шестой, мы реально гордились сим фактом. Сейчас я слышу много разговоров, что шестая гимназия – уже не та, испортилась, и есть в Архангельске школы покруче. Но – удивительное дело! - дети многих моих одноклассников тоже закончили шестую. Это факт.
А какие типусы учились в более ранних выпусках! Какие красивые барышни! Средняя и старшая школа пристально наблюдала за развитием многочисленных love stories. Мы, девчонки, подражали самым ярким старшеклассницам в прическах и укороченности подолов и с ума сходили по заметным на всю школу мачо – как водится, волосатым хиппарям, заводилам и оболтусам. Между прочим, одним из таких суперменов был Нелин сынок, Сергей, на год старше нас.
Несмотря на то, что класс наш дружным никогда не был, мы любили зимние выезды на природу. Походами это не назовешь: обычно мы отправлялись вечером в субботу на какую-нибудь турбазу с немудрящим совковым размещением (удобства в коридоре, а то и на улице), еду тащили с собой. Привлекали нас излюбленные тинэйджерами ночные бдения – со страшными рассказками, с мазанием зубной пастой, с болтовней и хохотом до света. А утром – по крепкому морозцу километров десять на лыжах, по сказочному зимнему лесу, усыпанному снегом по самые макушки. После импровизированного обеда – снежная баталия, сводившаяся к валянию в сугробах, игре в снежки и катанию на ледяных горках. В воскресенье вечером мы возвращались домой, трясясь в холодных вонючих автобусах в обнимку со своими лыжами и похудевшими рюкзаками. Голодные, уставшие, но довольные.
Неля, как классная руководительница, ездила с нами. Обычно она брала с собой и своих детей – Серегу и дошкольницу Наташу, смешную проказницу в детских очечках. Трудно сказать, были ли Неле в радость эти наши выезды… Но классе в седьмом, на зимних каникулах, никаких путевок достать не удалось. И Неля отправились с нами дня на три в деревню Боброво, где у бабушки нашей одноклассницы был деревенский дом. Это была самая хорошая (здОровская, как говаривали мы тогда, или прикольная, как говорят сейчас) поездка.
Маринкина бабушка протопила печь, стащила в теплую половину дома все имеющиеся в наличии топчаны, раскладушки и лавки, показала Неле, где что, и уехала в город, слегка обалдевшая от нашего гогота. Неля осталась на хозяйстве. Накатавшись со знаменитых Бобровских горок на лыжах, мы вваливались в теплую избу. А Неля метала нам на стол незамысловатые походные яства: суп из пакетиков, картошку с тушенкой, консервы, отварные яички, бутерброды. Перемыв посуду, усаживались чаевничать. Неля, уставшая, замотанная, жаловалась, что долго не могла растопить русскую печь, но когда растопила, в теплой половине стало так душно, что пришлось приоткрыть дверь в сени. И действительно, ребята, улегшиеся было на печной лежанке, среди ночи спускались и спали, за неимением места, сидя на полу, – жарко, спины и прочие места припекало.
Дом стоял на пригорке, чуть дальше – еще один холм, с заброшенной деревянной церковью «корабликом». Церковь была поставлена очень удачно, над рекой, и радовала глаз своей пропорциональностью, точной "вписанностью" в пейзаж. Мы обследовали церковь, забравшись в нее через выбитые окна, по полуотвалившимся скобам залезли на колокольню. Вид на реку и заречные просторы захватывал дух. Внутри же церкви все было загажено, сердце кровью обливалось…
Мы попытались расчистить снег и покататься на речном льду на коньках. Но лед был настолько шершавым и неровным, что катания не получилось. Но от дома к реке соскальзывала тропка, которую мы утоптали и укатали, устроив возню с мальчишками. Неля караулила нас внизу, под горкой, и все волновалась об одном из мальчишек. Он поехал в Боброво с переломанным пальцем. Неля переживала, как бы он не повредил гипс в пылу нашей снежной баталии. Не помню, кто же в итоге остался царем горы.
Вечерами были Нелечкины рассказы о ее детстве – военном, как и у моих родителей. Нелину семью эвакуировали куда-то в Среднюю Азию. Дорогой проели все вещи, и, устроившись наконец на жилье в какой-то мазанке, спали на голом полу – даже подстелить было нечего. Маленькая Неля чуть не умерла – ее укусил ядовитый скорпион. Неля показывала нам небольшой шрам на щеке, и нас передергивало от ужаса. А Неля поясняла: скорпионы не страшны, если спать на шерстяной кошме. Эти жуткие насекомые не выносят шерсти…
Училась Неля в Питере, и студенткой попала на целину. Смутно помню ее рассказы о целинном студенческом быте, о том, как было весело и трудно. Как было голодно и холодно, как грызли ленинградских студенточек клопы. Ночевали в сараях, по случайным квартирам, а то и под открытым небом. Как девчонки отбивались от местных пьяных ухажеров, и было страшно… Неля рассказывала: первое время они обходили рассыпанное на току зерно: пережившие военный голод, не могли наступить ногами на хлеб, и другие целинники над ними смеялись. А под конец страды, пообвыкнув, они ходили по убранному в сапогах, а хлеба на току было по колено. Возвращались с целины на грузовиках с этим самым зерном, затянутым брезентом…
Она перепела нам все свои студенческие песни, которые стали и нашими «походными»:
Черт побери,
Выпить хочется, братцы,
Не пора ли нам вместе собраться,
Опрокинуть стаканчик-другой… чайку?
При фитиле
Керосиновой лампы
Все сидим и все думаем: как бы
Опрокинуть стаканчик-другой… чайку?
Педагогичная песенка, не правда ли?
Запомнился еще анекдот того времени, о китайце: «Сизу пью чай. Стуцат. Отклываю. Входят двое: ты за Мао или за Сталина? За Мао! Говолят: снимай штаны, бить будем. Побили - усли». Ну, и так далее… Скупые и осторожные Нелины слова о сталинских временах, о том, что теперь с таким трудом возделанные целинные земли гибнут от эрозии, истощения почвы, глохнут и снова зарастают степными травами…
Слушая ее, я своим детским умишком понимала: это время – студенчества, целинной юности, было лучшим, самым ярким в ее жизни.
Видимо, ей вообще присущ был тихий, незлой юмор. В другой поездке – в Харькове – она долго жевала курицу, совершенно резиновую, а потом, отложив вилку и недоеденный кусок, со вздохом сказала:
- Вся кура в зубах застряла. Ну ничего, завтра позавтракаю…
Мы чуть под стол не свалились от смеха.
Удивительно – мы с одноклассницами, прогуливаясь по воскресеньям, могли ненароком завернуть к Неле в гости. Обычно она возилась с уборкой или другими домашними делами, но отставляла в сторону пылесос и поила нас чаем. Помню и официальные визиты в ее квартиру на улице Тимме, в День Учителя, например. Мы притаскивали немудреные цветочки, нас усаживали за скромное застолье. Мебель в гостиной была уставлена клетками с волнистыми попугайчиками, которые тем громче чирикали, чем громче мы шумели.
И про эту самую мебель тоже знаю историю, неофициально поведанную Нелей моей маме. Эпоха тотального дефицита, будь она неладна. Решительная Неля отправляется в Прибалтику – за мебелью. Мытарилась она там едва не неделю, чуть не ночевала под воротами мебельной фабрики и раздобыла, наконец, «стенку» и мягкую мебель с черного хода, переплатив каким-то местным работягам вдвое. Не женщина – танк.
Моя мама судорожно вздыхала:
- Нет, Нель, ну куда ты полезла, одна, с кучей денег? Как ты не испугалась?
А Неля бесшабашно встряхивала головой:
- Ага, испугалась уже задним числом. Зато достала же!
К сожалению, не могу поведать ничего о ее уроках, потому как училась я не у нее, а в другой группе. Но поверьте: не раз добрым словом я вспоминала наших учителей, трудясь в различных компаниях, где без английского – никуда. Базу заложили, оставалось только развивать. Из Нелиной группы две мои одноклассницы поступили на иняз, и одна из них сейчас – отличный лингвист, доктор наук и преподаватель.
Разговаривала последний раз я с Нелечкой по телефону уже в начале девяностых. Тогда, вместе с перестройкой, в страну хлынул поток иностранцев по так называемому безвалютному обмену. Много было и школьников, и студентов. Ну, и русские детишки ехали в Европу и Америку соответственно…
Неля раздобыла у моей мамы мой московский номер. Просила меня приютить каких-то американцев, направляющихся в Архангельск по приглашению шестой школы. И всего-то на пару-тройку дней, да заодно показать им Москву, раз уж я экскурсоводом работаю.
Я редко кому-то отказывала, но в тот раз – отказала:
- Неля Григорьевна, извините, вы видели, как я живу? Да, квартира большая, но пустая, мебели нет. Мы ничего не ремонтировали после переезда, и все у нас, как моя бабушка говорит, «на прицыпочках». Я не могу принять иностранцев в такой дом. Да и живем мы на отшибе, до метро – два дня на оленях. Давайте я им через наш «Спутник» гостиницу забронирую?
- Нет, это для нас дорого.
Неля снова принялась меня уговаривать, но я стояла насмерть. Мне хватило последних гостей – каких-то даже незнакомых мне соседей по подъезду в Архангельске, приехавших на семинар йогов в количестве четырех человек и всю ночь медитировавших в позе лотоса у меня в спальне. Я тогда просто взбесилась, накричала на родственников и железно решила: больше никаких посетителей.
Отказывать напрямую всегда тяжело. Мы обе обиженно замолчали. Потом Неля спохватилась:
- Ну а вообще-то как ты живешь?
Что тут скажешь? Муж погиб, двое маленьких детей на руках, денег ни копейки, в стране – разброд и шатание, на работе – сокращения, продукты по карточкам…
- Хорошо, Неля Григорьевна. Лучше всех… А Вы?
- А я Сережу потеряла… Такое горе. Но ты, наверное, можешь понять… - Неля заплакала в трубку.
- Да, Неля Григорьевна, я могу понять. Не рассказывайте, Вам это тяжело, я слышала, что он умер…
Грустным получился наш разговор. Мне не хотелось бы помнить Нелю такой - плачущей и обиженной на меня. Лучше буду вспоминать наше лето в трудовом лагере на Кубани, под Краснодаром, в совхозе Пашковском, где мы убирали огурцы и помидоры. Наша Неля не ленится каждый день засаливать для нас ведро огурцов. Вот вытаскивают они вдвоем с Надеждой Николаевной это ведро свежепросольных огурчиков и угощают ими всех желающих…
Вот сидит она с нами за столом и читает нам вслух какую-то книгу – совершенно ни по какой по программе, а просто потому, что книга эта интересна, и Неле хочется поделиться ею с нами, пустоголовыми подростками, все мысли которых заточены сейчас на вечерние танцульки…
Вот мы поем в автобусе, нестройно тянем какой-то нудно-страдательный «Клен шумит над речной волной». Наши возмущенные учителки затягивают «Глобус», немного пугая нас своей экзальтацией. Мы молчим, а они наяривают в два голоса:
И мелькают города и страны,
Параллели и меридианы…
Неплохая, в общем-то, песня, но – официозная, и мы молчим, выражая свой маленький протест против официоза…
Вот мы работаем в яблоневом саду, и, зная, что сегодня Неля собирается отправить посылку домой, я притаскиваю ей самые лучшие, самые крупные и сладкие яблоки, добытые мной с самых верхних веток…
А вот в другой поездке, в Харькове, мы идем с ней в нашу гостиницу. Ноябрь, первый снег, сыро и скользко. Неля, придерживая меня под руку, задумчиво говорит:
- Знаешь, сегодня мне было так приятно. Экскурсовод так вас расхваливала. Говорит: обычно со школьниками трудно, шумят, балуются. Первый раз, говорит, вижу таких воспитанных детей. Слушают, смотрят, вежливые, спокойные. Это вы-то! Неужели вы повзрослели?
… Мы с сестрой наведались в школу в конце июня, во время нашего короткого визита в Архангельск. Школа стояла пустая, летняя, гулкая. Несмотря на всякие антитеррористические меры, внутрь нас пропустили с полуслова, едва мы заикнулись, что учились здесь. Мы обошли все коридоры и закоулки, без конца талдыча: а помнишь? А помнишь? На первом этаже нашли стенд «Наши лучшие учителя», завешанный от пыли и краски. Мы приподняли пыльную завесу. Боже, как странно: наши учителя постарели!
Нелина фотография есть на этом стенде. Значит, помнят… Пусть так и будет.