Китайская грамота

               
Встречаюсь я как-то со своим внутренним редактором. Он мне: «Чё ты пишешь, чё пишешь?!» Я подумал, а не прибить ли его чем-нибудь тяжелым по голове? Редактор был сытый, с брюшком, очки сползали на мясистый нос. Обшарпанный кабинет, видавшее виды кресло - сколько же тут пересидело их! – стол, заваленный моими опусами, драный диван... Редактор орал, размахивал руками: «Мышей не ловишь!.. Чуять надо, куда Вертер дует!.. Секс стыдливым не бывает!.. Бесконфликтная драматургия!..» Я не выдержал и швырнул в него сумкой. Свет погас, и я провалился во тьму...
Я очнулся на латаном диване  в объятиях длинноногой девицы... Спустя некоторое время мы курили и лениво переругивались. «Ты пойми, зая, - хрипло вещала она, - никому твои излияния на хер не нужны... Надо вот о чем!» – И она высоко задрала свою цаплевую ногу. Я удержал ногу за икорку и стал рассматривать. Синие прожилки, бледная кожа - что тут описывать? Добро была бы рубенсовская ляжка или коровинская... Я провел пальцем от коленки вверх. Девица взвизгнула от щекотки и ... превратилась в седобородого очкастого старца с лупой в руке. Он восседал в продавленном кресле и добро посматривал то в книгу, то на меня.
 - Вы, юноша, вообще не за свое дело взялись, - пророкотал он мягким баритоном. – Все, что вы, извините за выражение, сочиняете – сплошное графоманство. Вот эта строчка выдернута у Чехова, а эта - у Михоэлса. Вы пользуетесь чужими находками без зазрения совести. И что же мне с вами делать?.. – Он захлопнул книгу. – Идите в библиотеку и читайте, читайте, читайте! А потом – лягте спать и забудьтесь сном. И во сне возьмите чистый лист – и пишите, пишите, пишите!
 - Почему же во сне? – изумился я.
 - Потому что только во сне можно чушь принять за талант, уголь – за алмаз, а темную душу – за чистый лист! – Старец встал, подошел к шкафу с книгами, раскрыл дверцу и исчез за ней.
Я остался один. Ничто не шелестело. Даже шкаф не скрипел.

Но ведь действительно, писать для меня – это мука! Куда удобнее произносить чужой текст со сцены! Присваивая его себе, ты делаешь вид, что говоришь от себя – то есть ты обманываешь зрителя. Ты можешь импровизировать, перевирать автора - нет ничего проще!.. А вот сотворить самому, проставить слова в таком порядке, чтобы у читателя дух захватило, и он бы не смог оторваться – это для меня недоступно...
Это просто китайская грамота!

Но я не успокоился. Я снова встречаюсь с внутренним редактором и говорю:
 - Накипело...
Он жалостливо глянул, отложил в сторону Чехова, налил коньяку себе и мне  и пошел наставлять:
- Книжку лучше писать в 50 лет. Ибо в 60 получается усталое менторство, в 70 – старческое брюзжание и оглядка назад. А надо смотреть вперед. – Помолчав, добавил: - Книжкой надо переболеть. И выздороветь.
Я молчал. Выпили. Быстро захмелев, он продолжил:
- Ишь ты, книжку! Книжки ко многому обязывают.  В них полно лукавства, украшательства, оправданий задним числом. Сидит в авторе редактор и правит, правит...
Я молча хлебнул. Он задумался.
- И проверить истинность написанного невозможно. Да и что есть истина?
Я молчал. Меня терзало только одно – стиль.
- Подобная литература настолько субъективна, что требует альтернативного чтива. Если же таковое появляется, то возникает  бумажная склока. Читателя  это утомляет, засоряет мозги. Гиацинтова восхищалась творчеством Михаила Чехова, а Пыжова его высмеивала. Толстой терпеть не мог пьес Чехова, Бунин с Горьким туда же... Время рассудило этот спор. Вот и выходит, что мемуары надо писать, сидя на пенсии. Главное преимущество здесь таково, что  большинство героев твоих опусов уже не обидится.  Разве что, встретив тебя ТАМ... Не боишься?
 - Нет.
- Ну коли так – пиши-пиши... Лелей и пестуй тщеславие. Но не забудь, какую гнусную роль ты сыграл в той или иной судьбе. Тошно не станет? Ну тогда - пиши-пиши...
Я встал.
- Актеры становятся писателями в основном из-за комплекса неполноценности.  Или страдая болезнью «барона Мюнхгаузена». Хочется всегда быть в центре внимания.
- А я пишу, чтобы остановить время, - сказал я.
На мгновенье редактор замер.
- Время тем и прекрасно, что оно неостановимо. Остановишь – наступит смерть.

На том мы распрощались.