У Карабаса
(простите мне это сравнение)
лицо красное, как поросёнок,
от свежего воздуха.
Он смущён своим ростом высоким.
Четыре ранения.
Он рубался, наверное, здорово
в моём возрасте.
Полным ходом — окот.
Горы сена! А в сене — норы.
Там ягнята двухдневные блеют —
чабанья радость.
Белолобый ещё не обсох,
он дрожит и ноет.
Волкодав забирается в нору,
ложится рядом.
Я глажу ягнят. Щекочут ладонь.
— Искусственные?
— Да, нет, — по-девичьи смущён Карабас, —
От любви.
Шофёр — тоже гость.
Ну, ладно. Садимся в юрте.
Разлили джамбулский «сучок»
в тостаганы *. Пьём.
Закусываем кусками жирного курта.
Молчим.
Карабас, развлекая гостей, поёт.
Ноет ягнёнок. Собака его не спасёт.
За юртой в норе умирает
двухдневная жизнь.
Чабан Карабас возвышает
смущённый басок.
Домбра на коленях залатанных
полулежит.
Домбра.
Ни отца, ни жены, ни детей,
только сам.
Вся семья его — это отара
и куча ягнят,
волкодав, на начальство не лающий, —
его зам.
И слова — изо рта,
словно голые — из огня.
Это истый степняк:
он поёт о берёзах и клёнах...
«Карагач одинокий в пустыне
тоскует о роще».
Опускает глаза на кошму
шофёр мой обросший.
Тишина. Тишина.
Это умер в норе ягнёнок.
___________________________
* Тостаган — деревянная чашка, вроде пиалы (каз.)