Мужайся, сердце, до конца.
Ф. Тютчев
Что сказать о ней? Есть ее поэзия, перед вами мои переводы, разве этого не достаточно? Но, переведя больше полусотни ее стихов, испытав за этим занятием высочайший восторг и изводящее отчаяние, часто одновременно, должен же и я что-то сказать о ней. А ведь сказано уже так много!
Читаешь написанное об Эмили Дикинсон и, чем больше читаешь, тем больше изумляешься. Всемирно признанный поэт, самая знаменитая из женщин, когда-либо сочинявших стихи, первый поэт Америки (без гендерного разделения). Ну, некоторые считают, что один из первых. И какой-то покровительственный свысока тон, как бы похлопывание по плечу, то скрытая, то почти не скрываемая ирония. В чем дело?
Ну, во-первых, старая дева. Не вышла замуж. Похоже, не особенно и собиралась. И это ведь не современная жизнь, а американская провинция в викторианскую эпоху, пуританская среда, даже приступ массовой религиозной экзальтации случился в этом самом Амхерсте при ее жизни. То есть, скорей всего, никакого сексуального опыта. Влюблялась, да, конечно. Но тоже как-то по своему, страстно и пугающе. А странности, которые с годами все нарастали: неизменное белое платье, затворничество, доходившее до разговоров через дверь, чтобы не вступать в зрительный контакт с собеседником. Конечно, ее явные и тайные привязанности, влечения, табу – отличная тема для многих томов исследований. Но мужское сожаление и женское злорадство не спрячешь.
Во-вторых, провинциалка. Америка вся-то была тогда культурной провинцией европейского континента, а уж Амхерст… И никаких попыток вырваться. Бостон в детстве, Вашингтон и Филадельфия в молодости – вот и все путешествия. Образование получила тоже провинциальное. Хотя училась охотно. Академия Амхерста, то есть что-то вроде гимназии. Несколько месяцев в женской семинарии, которую бросила. Дома на первом месте Библия. Светские книги выборочно, даже роман Лонгфелло «Кавана» брат, когда оба уже были вполне взрослыми, принес в дом тайно от родителей. Конечно, она многое прочла, обожала Шекспира, восхищалась Эмерсоном. По совету одного из наставников даже как будто познакомилась со стихами Уитмена. Много занималась ботаникой (описательной и садоводческой). В общем, совсем не была далекой от цивилизации дикаркой. Но многое из того, что положено было знать в середине девятнадцатого века, прошло мимо нее.
И, наконец, сами стихи. Ее любимая форма – балладная строфа – ямбическое четверостишие с четырехстопными нечетными и трехстопными четными строчками. Четные строчки обычно рифмуются, нечетные – иногда. Говорят, что она взяла эту форму из привычных с детства религиозных гимнов. Примитивизм такого построения смущает многих ценителей. Правда, зачастую (и чем дальше, тем более) форма варьирует, порой вообще выходит из-под контроля каких либо правил, но происходит это как-то буднично – без декларативного перехода к свободному стиху, скажем. А рифма… Иногда она точная, иногда совсем неточная, иногда пропадает. Эмили часто использует консонантные рифмы (slant rhymes). В нескольких стихотворениях, опубликованных при ее жизни, редакторы рифмы подправляли (как это похоже на работу Тургенева над первым изданием Тютчева!). В ту эпоху в английской поэзии было немало экспериментов, взять хотя бы последовательную разработку свободного стиха Уитменом. Но дело в том, что Эмили вовсе не экспериментирует, не создает новые формы. Такое ощущение, что ей просто наплевать на то, какие у нее рифмы. А размер берется первый попавшийся и отбрасывается, когда мешает. Небрежение к форме вопиющее. Обидно для поэтической корпорации. Да разве одна форма? Читаешь разборы, сплошные замечания: тут наивно, здесь банально, в этой строчке не дотянула. В целом, конечно, гений, но каждое отдельное стихотворение написано плохо. Как будто не о великом поэте пишут, а о девочке, приславшей неловкие стишки на их строгий, но справедливый суд. А случается безудержное восхищение каждым словом, каждым знаком препинания. Такой подход вызывает еще меньшее доверие: запрограммированное дежурное восхищение классиком.
Ох, уж эти Эмилины знаки препинания и прочие навороты! Бесчисленные, затрудняющие чтение, тире, заглавные буквы. Причем иногда непонятно, почему одно существительное пишется с заглавной буквы, а соседнее, явно более значимое, - нет. В этом ищут глубокий смысл, ну, и находят… материал для диссертаций. Читатель, не настроивший себя на безусловно восторженное принятие каждой детали, воспринимает эти тире и заглавные литеры как очередную странность, вроде белого платья.
Что же остается? Откуда эта посмертная слава, достигшая в наши дни гигантских размеров? Откуда влечение к ее поэзии многих, совсем разных, людей? Почему, наконец, я пережил с нею такие удивительные минуты? Наверное, секрет в удивительно органичном сочетании как будто несоединимого: камерности и всеохватности, детской непосредственности и острого переживания предельных вопросов бытия, безупречной логики и открытости высшей музыке, трогательной женственности и готовности к одинокой битве с миром, более того, с мирозданием.
Поэзию Эмили Дикинсон трудно назвать «женской». То есть женскость образности, мышления, пристрастий несомненна и очевидна, бросается в глаза в каждой строчке. Женская сила чувства, захватывающего всё ее существо, иногда поначалу смущающая. И одновременно женская уклончивость, даже скрытность: она избегает эпатирующих деклараций, никогда не раскрывает подробностей своей личной жизни, до сих пор об этом предмете ничего определенно не известно, хоть тома исписаны. У нее сдержанный и мягкий, совсем не мужской, юмор. Она любит цветы, нежные запахи, наряды, даже драгоценности (были ли они у нее, и где могла она надевать их?). Но ее поэзия не зиждется на двух краеугольных камнях «женской поэзии» - любить и внушать любовь. Она о другом. О жизни и смерти.
Воспитанная в атмосфере не допускающей отклонений и сомнений религиозности, Эмили, переживая жизнь и видя смерть, хочет прочувствовать и осознать свой прекрасный и страшный опыт жизни на земле. Она хочет разглядеть Бога и увидеть лицо Бессмертия. Обретая и теряя, она проходит свой жизненный и поэтический путь в пытливом поиске истины. Быстро разочаровывается в церкви и перестает ее посещать, что в той среде было подвигом. В жизни природы и человеческого сердца обретает она полноту бытия, делая выбор безоговорочно в пользу того, «что точно есть». Бог для нее то сливается с природой, то воспринимается персонально, и к этому Богу у нее немало претензий. Она посмеивается над старыми книгами и, не отвергая традицию, не отрицая будущую жизнь, скромно и твердо говорит: может быть – и поворачивается лицом к земле. Вот эта сдержанность, даже порой будничность, заставляет часто не замечать предельность переживаемого ею одиночества, одиночества «души, оставшейся одной», ничуть не уступающего метафизическому отчаянию Паскаля или Достоевского. Ведь природе, с которой для нее теперь почти слился Бог, нет дела до чьей-то отдельной смерти. Природа не обязана цветку ничем, это цветок обязан соответствовать запросам природы. Но посмотрите: среди того, что точно есть, оказывается и мелодия недостижимых высот, «лучше, чем музыка».
Четко изложить ее взгляды трудно, даже невозможно. И нужно ли? Ее поэзия – живая ткань, поворачивающаяся к читателю то одной стороной, то совсем другой. И, как всё живое, совмещающая в себе самые удивительные противоречия. Это история души, необыкновенно остро воспринимающей жизнь, открытой и ее мелодиям, и тем, которые выше жизни. Души, освобождающейся, на наших глазах освобождающейся, от сковывающих пелен, в которые была помещена девочка из пуританской семьи, заброшенная рождением в захолустный американский городок. Души, открытой миру и отвечающей ему, но все же в первую очередь сосредоточенной на самой себе. Эмили не кривит душой, ни разу не покривила душой. Ни слова лжи, чтобы покрасоваться. Честность – вот главное свойство этого поэта. Честность отважного сердца, не понимающего, как это можно не мужаться до конца.
Да, конечно, и любовь. Смешанная с поклонением любовь к наставнику, учителю, с таким неистовым поклонением, что иногда невозможно понять, говорит ли она о мужчине или о Боге. Потери, горестно вспоминаемые всю жизнь, в предчувствии, что и вечность, в конечном счете, окажется одиночеством. Эмили хочет понять смерть: бесстрашно вглядывается в лица дорогих умирающих, многократно разыгрывает свой собственный уход. Она отслеживает анатомию незаметно ускользающего горя, спасительного забвения, но остается твердой в своих привязанностях. И в жизни тоже: не только отказалась навсегда от замужества, но и не завела другую собаку после смерти единственной, любимой.
Ее интонации, подбор слов, таинственные вибрации их смыслов – отдельная тема. Она часто вспоминает детей, но не извне: просто ощущает себя ребенком, девочкой, порой и мальчиком. Как дети, очень любит «умные» слова, заимствованные из взрослых книг. А иногда перед нами провинциальная девушка из хорошей семьи, рисующая цветы и закаты, выходящая, нарядно и легко одетая, в летний день на прогулку, приветствуя проезжающих мимо в колясках соседей. Правда, среди встреченных неожиданно (впрочем, нет, совсем не неожиданно) может оказаться мистер Смерть. С полнейшей естественностью она воспринимает себя в самых фантастических ситуациях: то девочка, преследуемая расшалившимся Океаном, то ружье, безудержно влюбленное в своего Хозяина. Тем не менее, у этой скромной девушки безупречная логика, точная и парадоксальная, ведь совсем не нужно знать слишком много, чтобы чувствовать и понимать. Как у всякого великого поэта, ее мир огромен и универсален, он включает всё, с чем живет душа.
Эмили знала цену своим стихам. Снова без пафоса, без цветаевских «драгоценных вин». В стихах она говорит об этом не напрямую, а прячась за образами, она как бы всегда готова сказать: Что вы? Я совсем не о том, это о жемчужинах (или о духАх, или о цветке). Конечно, сомневалась в себе, конечно, искала поддержки. Ей был уже тридцать один год, когда она написала литератору Хиггинсону: «Вы не слишком заняты, чтобы сказать: мои стихи живые?» Она замечательно выбрала время – был апрель 1862 года, начиналась война Севера и Юга, Хиггинсон, активный аболиционист, скоро примет в ней участие как полковник Первого добровольческого полка Южной Каролины. Она потом писала Хиггинсону, что его ободрение спасло ей жизнь. Кто знает? Хиггинсон оценил стихи Эмили, но не советовал торопиться с публикацией. Возможно, он был прав: это было хорошо для ее стихов. Но не для нее. «Победа опаздывает».
Как переводчик скажу: до чего же она неожиданна! Почти каждое стихотворение – приключение, полет, взрыв, черт знает что такое. Каждый раз она начинает свое письмо к миру с начала. А концовки! Даже у самых великих поэтов не найти такой парадоксальной неожиданности концовок.
Но как она не дается! Как невозможно трудно пережить то же мгновение, ее мгновение, тот же спазм души, ее души. Как часто, как будто закончив, чувствуешь, что не вытянул, что она, как птичка, вырвалась и где-то недостижимо высоко. Тогда нужно начинать сначала.
Она в моде. В том числе, после долгого о ней незнания, и в России. А ведь только в 70-ые годы прошлого века Вера Маркова впервые начала всерьез работать над ее переводами. Теперь же количество таковых неимоверно, даже и книжных. А уж интернет! Стихи короткие, кажутся легкой добычей. Зачастую в переводах трудно отыскать какой-либо смысл, впрочем, это-то дело обыкновенное. Когда же смысл есть, он зачастую получается искаженным и опрощенным, порой попадая в знакомую колею женской поэзии, как у Марковой, создавшей образ американской Цветаевой. И практически всегда Дикинсон смягчают – ее жесткость, честность и беспощадность не видят, не хотят видеть, боятся увидеть. Это понятно: Эмили тихо, без торжественных заявлений, но отважно и бескомпромиссно, не оставляет камня на камне от удобных верований и благих обманов. Правда бывает болезненна и обидна. И все же нет ничего выше и прекраснее правды.