ПРОГУЛКА НА ТРАМВАЕ В АМЕРИКУ И ОБРАТНО
Острая прелюдия неслышной симфонии, дрожащая скрипка с электрической струной, трамвай, что мчит по линии в железное небо провисших проводов, а вокруг белая громада города возвышается словно сон, словно размноженный мираж огромных царственно-варварских зданий и угасших электрических диадем. Я движусь вместе с прелюдией, что дрожит, замолкает, вновь начинается, усиливается, и вот, вволю разливается по площади перед молом, в гуще кораблей и повозок. Мощные кубы города разбросаны вдоль залива как бесчисленные кубики света, перемежаемые полосками синевы, а море за клещами подъемных кранов, подобно реке, бежит молча, давясь беззвучными всхлипами, быстро бежит к вечности моря, которое мятется вдали, затевая заговор, чтобы прорвать линию горизонта (1).
Но вот, пока море трепетало в своем скором беге, мне почудилось, что город исчез. На взлетающей вверх корме я уже уносился далеко, в водяную круговерть. Мол и люди на берегу исчезли, растаяв, как туман. Сгущался невероятный морской запах. В стороне высился погашенный маяк. Клокотанье моря немилосердно заглушало все вокруг. Сильные удары в борта смешивались со стуком моего сердца, и отовсюду изнутри поднималась ноющая ломота, будто я заболевал чумой. Я вслушивался в клокотанье воды. По временам оно казалось музыкальным, но затем все обрушивалось в бездну грохота; и земля, и свет рвались в клочья, теряя свой смысл. Помню, как нравился мне звук глухого шлепка, когда корабль носом погружается в волну, и она подхватывает его и качает на весу в течение какой-то секунды, а потом легко подбрасывает вверх, и судно бывает как дом во власти землетрясения, раскачиваясь так, что приходишь в ужас; вот, оно делает усилие против могучего моря – и снова принимается оркестрировать в воздухе мачтами, словно дирижерскими палочками, насмешливую мелодию, что не слышна, а лишь угадывается ударами отчаянной пляски, от которых сотрясается всё!
На корме были, кроме меня, две бедные девушки: «Ой, горе! Ой, горюшко нам совсем! (2) Не видать нам тебя больше, маяк Генуи!» Ну и что с того, в конце-то концов! И плясал наш корабль, плясал до самого Буэнос-Айреса; и от этого было так весело; и море смеялось вместе с нами своим шутовским и непроницаемым смехом. Не знаю, может, от дурацкого раздражения на проказы моря возникала во мне тошнота, которую эта огромная скотина доставляла мне своим смехом… Но уж довольно; дни проходили. Среди мешков картофеля я нашел себе убежище. Как освещали пустынный берег последние багряные лучи заката! Корабль уж целый день плыл вдоль берега. Простая красота мужской грусти… А порой, когда вода долетала до окошек, я любовался экваториальным закатом над морем. Видел, как уносились птицы вдаль от своих гнезд; точно так же и я; но не было это мне в радость. В поздний час, растянувшись на палубе, я смотрел, как в ночной прохладе под шум воды раскачиваются мачты…….…………………………….
И вновь слышу нестройную прелюдию визжащей струны под смычком скрипки воскресного трамвая. Маленькие белые кубики улыбаются на берегу залива, выстроившись по кругу, будто огромная вставная челюсть, среди удушливых запахов дегтя и угля, смешанных с вызывающим тошноту запахом Беспредельного (3). Над безлюдными причалами дымят пароходы. Воскресенье. Отдых для порта, полного остовами после медленных людских потоков, подобных муравьям из огромного склепа (4). А между клещами подъемных кранов трепещет река, бежит молча, давясь беззвучными всхлипами, быстро бежит к вечности моря, которое мятется вдали, затевая заговор, чтобы прорвать линию горизонта.
В один из дней 1908 года 23-летний Дино Кампана отплыл пароходом из порта Генуи в Аргентину. Родители и родственники отправили его туда, устав от постоянных скандальных выходок и побегов. Можно представить, что чувствовал синьор Джованни Кампана, учитель (в ту пору для маленького городка персона почти священная), когда полицейские на глазах у соседей в очередной раз вели со станции его сына в нищих обносках с чужого плеча, с арестантским ежиком волос. Чтобы избавиться от позора и постоянных стрессов, решили отправить его как можно подальше. Списались с жившими в Буэнос-Айресе чьими-то друзьями, и те, возможно, не зная всех обстоятельств, согласились на первое время принять Дино у себя в доме. (Эмиграция на американский континент в ту пору казалась в Италии универсальным средством решения всех проблем; страну покидали миллионы, по 600-700 тысяч ежегодно.) Родные ожидали, что необходимость зарабатывать на хлеб сделает из балбеса нормального самостоятельного человека. Правдами и неправдами оформили документы для выезда, купили билет, посадили в Генуе на пароход…
Затея не удалась. Дино в Буэнос-Айресе не задержался, ушел бродяжничать по стране, пытался работать в пожарной команде, сезонным рабочим на селе, играл на пианино в каких-то кабаках… В марте 1909 года он без гроша в кармане и практически без вещей возвращается домой. Не имея чем расплатиться за место на судне, Дино на всем протяжении морского пути бросал уголь в топку. Немедленно по приезде официальным распоряжением мэра города он был направлен в психиатрическую больницу. Жизнь пошла по прежнему кругу.
Таков внешний контур событий, отразившихся в этом маленьком стихотворении в прозе…
ПРИМЕЧАНИЯ
1) Вода залива, отдаленная от автора молом и портовыми сооружениями, воспринимается автором отдельно от остального моря. Он сравнивает его волнующуюся в солнечном блеске воду с бегущей рекой.
2) В подлиннике здесь использованы слова на генуэзском диалекте; фраза имеет горестно-комический оттенок. Девушки комически изображают плач, пытаясь отчаянным весельем морской качки заглушить боль расставания с родным городом, вероятно, уже навсегда. К сожалению, передать это в переводе я бессилен.
3) Море у Кампаны – одна из «завес» и образов Беспредельного, его безличного Божества. «Запахом Беспредельного» он называет запах водорослей, вызывающий у него тошноту от воспоминаний морской болезни. Образ переходит в «Первообраз» (выражаясь на языке византийского богословия); в ощущениях чисто биологических обретается опыт мистического познания.
4) Большие пароходы с длинными очередями пассажиров Кампана уподобляет мертвым остовам, к которым тянутся цепочки муравьев.