А странно жить в гостинице в городе, где родилась и выросла. Как чужая… Мы с сестрой бросили сумки в номер и – скорее, скорее же! – припустились почти бегом на нашу Розочку. Улица наша уводит от Северной Двины к прежним Мхам – к болоту, теперь уже высушенному, застроенному и обжитому. У Розочки помпезный зачин: Морской Вокзал, девятнадцатая школа, Речное пароходство. Потом идут дела попроще: стандартные пятиэтажки, за ними притулились покосившиеся деревяшки. И – не прошли мы и ста метров – знаменитые архангельские деревянные мостки. Мы с сестрой смеемся, фотографируем ладно пригнанные доски мостовой.
- А здесь была трамвайная линия, - удрученно замечает сестра.
Впереди, за взгорком почти неприметной насыпи трамвайных путей, как-то развалисто раскинулось здание бывшей богадельни, празднично краснея старинным кирпичом. Минуем забор опытного участка (заметно сократившимся в длину). Переходим на четную сторону, к пожарке. Вспоминаем на ходу, какие замысловатые плакаты вывешивались тут на стендах прежде. Никак нельзя было пройти мимо, не рассмотрев эти комиксы: вот нарисован многоквартирный дом, удивительным образом лишенный внешней стены. Крохотные квартиры полны любопытных деталей, например, включенных утюгов, оставленных без присмотра; керогазовых плиток с убегающим из кастрюлек варевом; топящихся печей; негодных детишек, балующихся со спичками на ковре… На картинке номер два дом уже полыхает, издалека к нему несутся пожарные машины. Дальше – сцены тушения, героические пожарные спасают из огня мелких поджигателей. Потом – злосчастный дом все-таки выгорел, пепелище окружено рыдающей толпой. Строгий пожарный испускает изо рта белый пузырь, в котором написано какое-нибудь нравоучение типа: «Спички детям не игрушка!»
Недоумение вызывал у меня тот факт, что дом-то и до пожара был непригодным для жилья – без фасада. Я размышляла над этой странностью, останавливаясь около пожарки по дороге из школы. Но, кстати, огня мы, жители деревянных домов, очень боялись. Помню грандиозный ночной пожар на Суфтина, недалеко от нашего садика, во время которого выгорели все сараи, а жителей домов, окружающих пожарище по периметру, эвакуировали – на всякий пожарный. Неудачный каламбур…
Но – идем дальше, дальше! За пожаркой – старинный двухэтажный дом, выдвинутый близко к дороге. Стоит, бедолага, весь обвешанный белыми тарелками антенн. А следующий за ним, наоборот, отступил вглубь, оставив место для запущенного палисадника и колонки, ныне не существующей. Сюда мы ходили за водой. Зимой полные ведра, бидоны и даже чайники устанавливали на санки. Раз я решила прихватить и пластиковую бутылку из-под кока-колы – дополнительная емкость не помешает. Колу нам привезли из заморского рейса вместе с другими подарками. Таких напитков здесь тогда не водилось. Распивали мы ее всем семейством, смакуя, и после пустая бутылка хранилась на кухонном шкафчике. Помните совковые коллекции порожних пивных банок и бутылок из-под крепкого спиртного? Кое-кто держал в барах даже тщательно вымытые коробочки из-под соков. Все это означало: смотрите, в этом доме пьют соки в коробках! «Смирновскую» водку! джин! кока-колу! Короче, пластиковая бутылка из-под «соса-солы» была большой ценностью. Но, упав с санок на снег, она почему-то раскололась, а вода вылилась. А нечего было выпендриваться…
Косимся на неузнаваемый проспект Советских Космонавтов. Раньше это была оживленная городская трасса, вдоль которой мы с сестрой ходили в школу. Далековато, правда. Но к средним классам я обнаружила, что по времени дорога пешком, напрямик через многие тихие улицы и чужие дворы, занимает столько же, сколько и поездка на трамвае, с довольно далеким расстоянием от нашего дома до остановки у девятой школы, со всеми ожиданиями, толкотней и давкой в переполненных вагонах. А уж по приятности – и сравнивать нечего.
Теперь же «Космонавты» превратились в заброшенную улицу с грунтовой дорогой в колдобинах и ямах. Символично – отражает состояние советской космонавтики на текущий момент…
Наше волнение нарастает, мы все ближе к заветной цели, дому номер пятьдесят.
… Что нам в нем? – мы давно живем в столицах, сестра - в огромной нарядной квартире, я - в собственном доме. Но почему-то часто я вижу во сне эту маленькую квартиру во втором этаже, этот двор, эти дровяные сараи. И бабушка встречает меня в том сне. Я с удивлением спрашиваю, зачем они снова переехали в деревянный дом, тяжело же с печками и дровами на старости лет. Но бабушка не отвечает, пожимает плечами, загадочно улыбается, а я отрешенно брожу по комнатам, не изменившимся за прошедшие годы и страшно обветшавшим одновременно. Сон этот повторяется с некой периодичностью…
Да, мы объездили полмира, а тянет все же сюда, к этому облезлому, рассыпающемуся от старости дому. Слезы наворачиваются, и я прячусь за фотоаппаратом, притворяясь, будто выбираю ракурс. Как же ты облупился, бедный мой домик. Перекосился, обшивка разъехалась. Мостки вокруг дома совсем сгнили. Все те же стойки для веревок во дворе, все те же сараи и поленницы. Только все очень обветшало и как-то съежилось, уменьшилось в размерах.
По-хорошему, я не была здесь лет тридцать. Когда мы переехали с Розочки на Новгородский проспект, я, конечно, иногда равнодушно проходила мимо своего старого дома. Тогда мне еще не было знакомо чувство липкой тоски, именуемое ностальгией. Теперь же умом понимаешь, что ностальгировать не о чем: два часа лету на самолете, одна страна, один язык. Но сердцу-то не прикажешь… Скучаешь не по месту – по своей юности, по людям, по тому, чего не вернешь. И с грустной улыбкой перебираешь воспоминания, и на душе муторно и беспокойно... Обычная рефлексия – такая у нас, у русских, натура.
… Смотрю, и у Даны глаза на мокром месте.
Двор встретил нас запахом нагретого на солнце дерева, влажной земли и буйной зелени. Ко всему этому примешивался затхлый душок плохой канализации и легкий кошачий дух. Мы почему-то сразу пошли к сарайкам и принялись их фотографировать. Тут же из прохода между сараями нам навстречу выскочил котенок, а за ним – взрослая черно-белая кошка. Я принялась кискать, а Дана испуганно ойкнула. Я оглянулась. За нашими спинами молча стояла крупная светло-коричневая собака. Она внимательно смотрела на нас – чужие здесь не ходят. Я кивнула:
- Привет! Охраняешь? Мы просто смотрим.
Собака высунула язык и пошла за нами. Наверное, она все-таки усомнилась в наших добрых намерениях. Но лаять на жаре не было охоты, и собака через какое-то время отстала и разлеглась на крыльце соседнего дома.
Среди высокой травы играла девочка лет пяти в розовой панамке. Она тоже удивленно глянула на нас и, застеснявшись, отвернулась.
- Господи, дети гуляют во дворе одни, - тихо сказала сестра. - Все по-прежнему…
Ничего здесь не было по-прежнему, кроме кошек, собаки и девочки. Деревья стали огромными, гораздо выше крыш. Все заросло травой, даже волейбольная площадка, а ведь в пору нашего детства трава расти не успевала – мы ее вытаптывали, бегая гурьбой во время игр. От горки остались одни столбы. Крыльцо такое ветхое, что на него страшно ступить – того и гляди, провалится. И наши колодцы куда-то исчезли. В ушах стоит бабушкин наказ – ни в коем случае не становиться на колодезную крышку, не то провалишься и утонешь, как какая-то там мифическая непослушная девочка. Само собой разумеется, мы пропускали страшилки мимо ушей и часто играли рядом с колодцами.
Побродив вдоль сараев и так и не решившись зайти в них поглубже – уж больно неприветливо они выглядели – мы побрели к нашему подъезду. Узнали щель в стене подъезда в форме глаза, откуда удобно было подглядывать во время игры в прятки. Знакомые перильца и лавочка на крыльце отсутствовали. Эх, никто больше не собирается здесь летними вечерами посплетничать по-соседски. Изнутри подъезд показался нам темным и страшным, видно, еще с тех времен здесь никто не позаботился обновить покраску. Дана умилилась – выключатель на площадке второго этажа оказался знакомый, старый, если не сказать – старинный, черный, массивный, с рычажком переключателя, похожим на птичий клюв.
Вдруг открылась дверь соседней, седьмой, квартиры, и на верхнюю площадку выскочили две собаки, и вышла женщина. Она подозрительно посмотрела на нас, и мы, поздоровавшись, принялись объяснять, что жили тут в восьмой квартире, что никого в Архангельске у нас не осталось из родни, что мы пришли проведать родные пенаты. Женщина заулыбалась:
- А я думаю, что вы тут ходите, сарайки и помойку фотографируете… Может, зайдете внутрь, я вас чаем напою?
Мы отказались – как-то неудобно. Зато выяснили, что из старых жильцов в доме остались только Лебедевы. И мы направились в соседний подъезд.
Дверь открыл дядя Володя, совсем седой и старенький. Мы наперебой затрещали:
- Мы – Инна и Дана Хорсун, из восьмой квартиры…
Тети Вали дома не оказалось, и мы, попросив передать ей приветы и пожелания здоровья, убрались восвояси, не желая смущать старика.
Мы сели на ступеньки нашего крыльца. Говорить ни о чем не хотелось, эмоции одолевали, комок в горле мешал дышать. Данка нервно курила, и я пожалела, что бросила эту привычку. В голову лезли старые вопросы: правильно ли мы сделали, что уехали из Архангельска? Может, нужно было остаться в родном городе и жить его жизнью, не променивая ее на сомнительные столичные преимущества?
Наш двор, думала я, это Макондо, поглощаемый джунглями. Только сотрут его с лица земли не нашествия муравьев и не вселенский дождь, а людское небрежение. Унынием и обреченностью веет от этого места. Старые окна смотрят в прошлое. Время и этих домов, и этих почти деревенских улиц давно позади.
Сестра же призналась, что готова вернуться в Архангельск, и долго и многословно объясняла, что здесь и жилье дешевле в разы, и образование лучше, и жизнь спокойнее, и продукты вкуснее, и климат ее устраивает. И все клялась в любви к северу, к пасмурному низкому небу, заодно - к Питеру с его депрессивной погодой. Я молчала. Нет, вернуться невозможно, как нельзя два раза войти в ту же реку…
К нам подбежал, перебирая лапками, давешний котенок. Увы, у нас не оказалось с собой даже завалящего печеньица, и котенок сразу потерял к нам интерес. Неожиданно в дальнем углу двора раздался громкий рев и крики:
- Мамочки! Мамочки!
Мы с коричневой собакой так и подскочили. Рыдала розовая панамка.
- Малышка, что случилось?! Кто тебя обидел? Иди скорее сюда!
Панамка, всхлипывая, пояснила:
- Я бабочку никак не могу поймать…
- А почему ты кричишь: мамочка, мамочка?
- Дак не мамочка, а бабочка, - сердито просопела панамка.
Минут через десять она вбежала в наш подъезд. Ее замурзанная мордашка светилась от удовольствия. Девочка крепко держала в ручонке мотылька и поделилась на бегу:
- Поймала! Пойду маме покажу!
Мы усмехнулись на ее едва заметное северное оканье, которое сами давно утратили.
Конечно, мы зашли в магазин, который во дворе называли «Через Дорогу». По его длинной вывеске – «Продовольственный» - мы все в свое время учились читать по складам. Внутри, в магазине, сохранились печки, выложенные изразцовой плиткой. Мы с Даной вспоминали ярко-голубой линолеум на полу, будочку кассы, в которой обычно выбивала чеки тетя Алла, стеклянные прилавки, заставленные пирамидами консервных банок с морской капустой. Теперь здесь – истинное изобилие. Продавщицы смотрели на нас, и мы, чтобы не обмануть их ожиданий, купили бутылку воды и жвачку и отправились дальше по Розочке к нашему садику. Свернули на Суфтина около огромной антенны, которую в детстве почему-то называли «Орбитой» и про которую говорили, что она ловит сигналы из космоса. До сих пор не знаю, правда ли это. В честь Орбиты мы зажевали по «Орбиту» и пустились дальше.
В этой части города сохранились все те же дома, что стояли тут в пору моего детства. Только нынче около домов парковались иномарки, такого в «безлошадные» семидесятые даже нельзя было себе представить. Больше всего мы насчитали джипов. Это не странно, потому что улица по-прежнему не была заасфальтирована.
Перед отъездом из Москвы я списалась с моей детсадовской подружкой Инной Петровой. Она напомнила мне, как мы любили возиться в сугробах. И еще – как истинные северянки - «трескоедки», обожали подкрепиться рыбкой. Это моя заботливая бабушка подкладывала в карман моей шубейки «дранку». Так мы с Инной называли длинненькие тонкие кусочки сушеной рыбы, содранные со спинки, с ребрышек, солененькие, пахучие. Бабушка заворачивала их в салфетку, а мы с Инкой во время прогулки ими лакомились тайком. Почему-то в сад не разрешалось приносить ничего из еды.
На территории детского сада гуляли люди с колясками. Мы с Данкой немного поспорили, где прежде стояли веранды, горки, лазалки и качели. У нас обеих остались метки от нашего садика, у каждой – по шраму. Мой – около рта, я его еще усугубила падением с крыши сарая. У Даны – след от качелей между бровью и виском.
- Смотри, вот тут был живой уголок, - показала я на окна. – Стояла здоровая клетка с белкой. Белка чаще всего сидела на чердачке, ее было видно в круглое решетчатое окошко. А если постучать по прутьям клетки, белка выбегала в надежде получить корм. Иногда она крутилась в колесе, приделанном сбоку клетки. Помнишь?
- Ага…
Однажды мы с Инной Петровой здорово раздразнили белку. Стучали то около кормушки, то в окошко чердачного домика. Белка металась вверх-вниз, крутя пушистым хвостом. Скоро она нам надоела, и мы отошли от клетки. Когда же воспитательница пришла ее кормить и легонько постучала по прутьям, взбешенная белка выскочила и здорово тяпнула ее за руку. Укусила до крови. Устроили разбор полетов. Нас с Инной быстро вычислили и наказали, только не помню, как – наверное, не взяли на прогулку, или поставили в темный чулан, где хранились складные кровати – топчаны.
- А я еще помню здоровенный аквариум с рыбками в умывальной…
Через день мы навестили и нашу шестую школу. Конец июня – по пустым коридорам гулко отдавались наши шаги, пахло краской, побелкой. Мы с сестрой вспоминали, где какие были кабинеты.
- А здесь был наш первый класс, у Инны Павловны, помнишь? А этот подоконник перед кабинетом химии – сколько на нем было списано домашних заданий! А это? А это?
Мы перебирали имена-очества наших учителей, вспоминали разные смешные и грустные истории. Да, наши учителя… Но о них – отдельный разговор, слишком обширная тема.
- Хорошо, что мы поехали вдвоем, - задумчиво сказала Дана. – Никто бы не понял такого дурацкого времяпрепровождения – ходить по улицам и спрашивать без конца: а помнишь? А помнишь?
Перед отъездом в Архангельск выяснилось, что встретиться ни с кем из моих старых друзей не удастся: кто в отпуске, кто – теперь житель иных мест или государств – приедет только в июле. Но я не особенно расстроилась. Я хотела увидеться с самим городом. Еще – грустная дань – поклониться могилам бабушки и дедушки. Пошататься по книжным магазинам. Погулять по набережной из конца в конец – свидеться с Двиной. Сходить в гости к любимой подруге, гостившей у меня зимой – отдать визит вежливости. И наболтаться с сестрой, с которой за суетой, суетой сует и всяческой суетой месяцами общаемся только по телефону. Все сложилось по задуманному. Но город преподнес нам свои сюрпризы, свои нежданные встречи.
Мы с Даной брели по Чумбаровке, обвешанные пакетами с книгами, кои мы накупили в издательстве «Правды Севера». Перед довольно невзрачным подъездом жилого дома мы увидели лоток с книгами и снова не смогли пройти мимо. Приветливая дама-продавец стала объяснять нам, какие ценные издания мы перелистываем. И действительно – Шергин, Писахов в прекрасных изданиях с чудными иллюстрациями… Слово за слово, и вот дама уже приглашает нас зайти внутрь. А внутри, оказывается, Архангельский литературный музей, где мы и зависли на следующие два часа. Нет, нас не поразили стенды экспозиции, они были довольно обычны для маленького провинциального музея. Но старые фотографии и книги в стеклянных витринах – довольно скромный видеоряд - сразу ожили, засверкали разноцветными красками в рассказе смотрителя музея, замечательного энтузиаста.
Последние годы в музеях я бывала в основном за границей – в Барселоне, на Мальте, на Сицилии, в Баварии. Там смотрители не утруждаются личным общением с нашим братом туристом. Всунул в ухо автогид, уткнул нос в путеводитель – и вперед. В этих музеях много разных интерактивных штучек и прочих новшеств. Это вовсе неплохо, но для русских провинциальных, да и столичных, музеев совершенно не годится. А как же – пообщаться, выложить душу, поделиться эмоциями?! Таких увлеченных своим музейным делом людей, как у нас, нет нигде. С улыбкой вспоминаешь полный рухляди краеведческий музей в Мышкине и воодушевленного экскурсовода, перебирающего какие-то поломанные деревяшки и старые плошки. И ведь как интересно говорит, заслушаешься …
Или про себя сказать: в пору моей работы экскурсоводом самая тяжелая экскурсия была – «Достоевский в Москве». Правда, и заказывали ее редко. Так вот, кроме дома-музея, где родился Федор Михайлович, рядом с бывшей Мариинской больницей, показывать больше нечего. Вытаскиваешь людей из автобуса на Солянке, тащишь в запущенные переулки и вещаешь: на месте этого дома когда-то стоял другой дом, в котором иногда бывал Достоевский. И – все, остальное зависит только от твоего красноречия и памяти. Выкладывалась на этой экскурсии я полностью. И так приятно было, когда после мытарств по грязным московским закоулкам вокруг Маросейки какие-нибудь очередные вежливые немцы дружно аплодировали мне. И по их лицам было видно – им действительно понравилось, и по возвращении домой они возьмут да и прочитают «Братьев Карамазовых»…
(Теперь ломаю голову: зачем? Для чего мне так нужно было непременно заинтересовать нашим Федором Михайловичем чужих немцев? Я не знаю ответа.)
Смотритель, он же и основатель Архангельского литературного музея – господин Егоров. Я уже забыла, что бывают такие люди. Он закружил нас в вихре слов. Он дал нам подержать в руках рукопись Шергина. Он достал для нас бивень моржа. Он рассказывал и рассказывал, переводя нас от стенда к стенду. Он задавал вопросы - мы задавали вопросы, он вспоминал подходящий по случаю анекдот – мы, смеясь, вспоминали свой. Поболтали и «за жисть». Уходить не хотелось. Борис Михайлович вышел с нами на улицу. Дама с книгами оказалась супругой Егорова. Мы снова вернулись к лотку. Я вцепилась в «Пушкина в Архангельске». И тут «Михалыч» (так по-домашнему называла супруга господина Егорова) посоветовал нам взять автограф у автора книги, Людмилы Егоровой, что мы и сделали.
- Если поеду в Архангельск зимой, приду сюда с детьми. Они должны это видеть, - сердито сказала сестра. Теперь она переживала, что не взяла с собой в поездку старшую дочку.
- Да, приезжайте, привозите детей, всегда рады! Передавайте поклон Москве! – кивали Егоровы.
Сейчас книга Л.В. Егоровой «Пушкин в Архангельске» ждет своего времени на моей книжной полке. Я поглядываю на нее и мысленно прошу: подожди еще. Я не хочу читать ее сейчас, в спешке и суете летных дачных дней, и без того заполненных поливкой грядок, борьбой с тлей, прополкой, строителями, детьми, гостями, шашлыками… Нет, буду читать ее осенью, в ноябре, когда за окном будет серо и уныло, и застучит по карнизам дождь. А у меня будет тепло, и тихо, и огонь будет гудеть в камине, и мой пес развалится у меня в ногах, и будет посапывать и нежно рычать во сне…
… Андрей Сметанин, старинный Данин приятель (по прозвищу Йогуртов), обещал прокатить нас по Двине. Мы уже слегка опаздывали, лишнее время протолкавшись в книжном на Энгельса (не помню, как теперь называется эта улица), а потом забежав в гостиницу – немыслимо было тащить все это еще и на реку. Сговорились встретиться на Красной Пристани. Место известное и хорошо знакомое и за пределами Архангельска, достаточно взглянуть на пятисотрублевую купюру. Но Красной Пристани мы не узнали: все перегорожено, перекопано, загажено. Прежде, помнится, сквер около Петра был вылизан, дорожки посыпаны битым кирпичом. Цветов, конечно, не росло – откуда в северном климате? – но трава выкошена, чисто и прилично. Сейчас же мы тихо ужаснулись – и тут царит мерзость запустения. Люся, моя подруга, взволнованно оправдывалась, хотя и не была ни в чем виновата.
Кое-как преодолев все препятствия брошенного строительства, восемь раз перезвонив Сметанину, мы наконец-то нашли нужный причал и едва успели сесть на отходящий речной трамвайчик. И поплыли…
Вернее, это Двина поплыла нам навстречу. Она разгладила для нас свое серо-голубое многоводье. И чайки кликали своим унылым кликом, и медленно проплывали знакомые низкие берега. Над Двиной в небе разворачивалась захватывающая дух панорама северного неба: и светлая ясная лазурь, и пухлые белые с серым отливом облака, и мягкая дымка. Темная дождевая туча, синяя с исподу, посеяла дождиком вслед нашему кораблику… Река дышала свежестью, влагой, чистым ветром. Как же она была прекрасна…
Наш кораблик делал остановки, собирая по реке дачников. Одни мы, заезжие отдыхающие, отправились в это путешествие ради прогулки. Народ же сходил и заходил по делу – кто с рыбалки, кто из деревни. Люди довольно приветливо смотрели на нас и даже ухмылялись бесконечным шуткам и байкам говорливого Сметанина, предусмотрительно запасшегося двумя пиццами. Мы смеялись, ели, болтали, смотрели на реку. Нет, нигде нет такого неба и такой воды…
Люся задумчиво проговорила, отвечая моим и своим мыслям:
- Все разваливается. От города осталась одна река…
Наша река. В которую никому не дано войти дважды.
Мы улетали с полными чемоданами книг и сумкой с гостинцами - плотно упакованной рыбой и колбасой из оленины. День отъезда выдался пасмурным и прохладным, и Дана, поеживаясь, заметила:
- А я уже забыла, какое может быть лето в Архангельске.
Да, мы многое забыли, но не разлюбили. Нам больно за неухоженность, заброшенность нашего родного города, больно, что он все больше становится похожим на заурядное захолустье. А ведь мы всегда считали, что у Архангельска есть свой неповторимый облик, свое лицо. К сожалению, на сей раз, город нас не очаровал. Он стал другим, уже почти чужим. Он стал каким-то маленьким, или это мы выросли из него?