Моя жизнь катится к бездне. Многое было в ней. Всякое было – и прекрасное, и жестокое. Тысячи судеб пронеслись мимо, так или иначе касаясь моей судьбы. Тысячи лиц - то отчетливые, то смутные - являются мне из глубины времени, и я беседую с ними, продолжаю спорить, доказывать, убеждать.
Много объездил я разных городов – весенних, зимних, чаще – в знойном июльском мареве, запомнившихся такими, какими открывались мне в минуты наших встреч.
Но один город стоял и всегда будет стоять особняком, как первая и единственная любовь, как радостная пристань и горькая, не затихающая боль. Этот город называется Ленинабад, Ходжент, Худжанд. Я прожил в нём почти пятьдесят лет.
Вместе с ним рос и набирал жизненную силу. Он вспоминается мне всегда разным. Да и я был разным, когда гляделся в воды Сырдарьи, иногда прозрачные и тихие, иногда мутные и свирепые.
Среди бесконечной новостройки, в городке шёлкового комбината, прошло моё детство, Там всё было пёстрым и необычным – конгломерат языков, народов, обычаев. Разные биографии, разный быт, разные жизненные позиции. Добровольцы, ринувшиеся в южные края в поисках хлеба и романтики, ссыльные переселенцы, энтузиасты, безумцы, проходимцы, - все перемешались, явив собой ни с чем не сравнимое, может , единственное в мире население.
Особенно необычным стало оно после войны, в 40-ые годы прошлого века, когда глубинная Россия, обездоленная войной, разрухой, голодом стронулась с места и потянулась в тёплые места.
Как я понимаю, таджики были не против приезда такого огромного количества новых людей. Они радушно открыли двери своих домов, распахнули навстречу приехавшим сердца.
Моё детство – это смесь всяких, не похожих друг на друга впечатлений. Белоголовые русские мальчики играли в чиляк с таким же увлечением, как таджикские - в лапту. Таджикские девочки водили хороводы и пели «А мы просо сеяли…», забаву, привезённую из далёких российских деревень.
Всё это было. Подрастая, бывшие товарищи по детским развлечениям, русские, татары, таджики, немцы, корейцы, поляки, - продолжали дружить, родниться семьями, ходили друг другу в гости. И, как я понимаю, не многие мыслили существование в своей национальной замкнутости.
Всё это было. Хоть и не так радостно и гладко. Когда я приехал трёхлетним ребёнком из Сибири в Таджикистан, республика ещё дышала недавним разгулом басмачества. Подрастая, мы, дети совсем другого мира, незнакомого с ужасами гражданских войн, вглядывались с тревожным любопытством в Могол – Тау, горы, откуда на улицы Ходжента заходили басмачи и где витали призраки злобы и раздора.
Отголоски немыслимой жестокости и нетерпимости то и дело прорывались в людях. То они выливались в формы бытового национализма, когда какая-нибудь русская женщина кричала таджику – «зверок», «черножопый».То являлись проявлением смутных сил, таившихся в местном населении, ещё до конца не изжившего недоверия и недоброжелательства по отношению к «пришельцам». Как я понимаю, кто-то искусно исподволь подогревал эти настроения. И я, ещё мальчиком, прозорливо догадывался, что такие «агитаторы» существуют.
Два мира, две разных жизненных установки, два мировоззрения не могли механически смешаться. Необходимо было время для того, чтобы они вросли друг в друга, стали по-настоящему единым целым. Но такого времени дано не было. Страна, которая называлась великим Советским Союзом, неслась к катастрофе. По мере того, как она приближалась к пропасти, былые противоречия обнажались, из тлеющих искр то тут, то там возникали пожары. Близилась эра новой гражданской войны.
Вернусь в детство – к одному из самых страшных его событий. Месяц, а то и больше, об этом говорили в каждом доме, в каждой семье. Случай был из ряда вон выходящий. Дружили два парня – русский и таджик. Однажды таджик зазвал русского в гости. Тот пошёл и не вернулся, был зверски зарезан. Страшный смысл этого события, далеко перешагнувшего рамки простой юношеской ссоры, не сразу дошёл до людей. Но , когда люди осмыслили то, что случилось, возникло взаимное недоверие, долгая настороженность. Многолюдные похороны убитого вылились в подлинную демонстрацию протеста.
Я рос среди таджикских ребят, бывал у них дома, общался с ними на их родном языке и считал себя своим в их среде.Во мне не было, да и сейчас нет, ни капли национализма. Я не понимаю, что это такое – чувство превосходства одного народа над другим.
Но были моменты, когда меня настигали страх и бессилие перед мутным потоком взаимных обвинений и взаимного неприятия людей, принадлежащих к разным культурам и традициям.
Всё предельно обнажилось в начале 90-ых годов прошлого века. Государственные институты ослабели, они уже не в силах были дать отпор агитации и действиям сторонников экстремизма, прятавшихся под масками религиозной и национальной самобытности. Помню, как по домам ходили какие-то странные проповедники, больше похожие на злоумышленников и шпионов. После их визитов всё громче стали раздаваться голоса – «Русские, езжайте в свою Россию!».Лозунги эти подкреплялись определёнными выпадами. Между коренным населением и теми, кто давно приехал, обжил эти места, укоренился, возникла новая полоса отчуждения и недоверия.
Напряжение возрастало с неимоверной силой. Начался великий массовый исход из республики сотен тысяч людей, многие из которых считали Таджикистан своей родиной и не мыслили жизни вне его садов, полей и предгорий. Им предстояло ехать в неизвестность, в никуда, и это увеличивало трагизм происходящего.
Я работал в областной газете, где среди разнообразной информации, в пёстром потоке фактов, видны были малоутешительные тенденции. Два мира, соприкоснувшиеся друг с другом, начинавшие врастать один в другой, но так и не ставшие единым целым, расходились теперь навсегда. Расходились болезненно и жестоко, подкрепляя свой развод кровью и взаимным недоверием.
Ничто не могло остановить этот процесс. Но мы в газете пытались. Я до сих пор считаю, что настоящим актом гражданского мужества стала наша еженедельная страница "Землячество", в которой предпринималась попытка защитить гонимое,лишённое жизненной перспективы русскоязычное население. К сожалению, это был слабый голос в общем потоке зла и недоверия.
Мой город! Он стал иным. Другие приглушённые и почти чужие голоса звучат на его улицах. Но я очень часто мысленно прохожу по центральной городской магистрали от городка шёлкового комбината до Сырдарьи, перехожу по мосту на Правобережье, в микрорайоны, расположенные в предгорьях. И хочется плакать.
Ради какой высокой или не очень высокой цели пришлось покинуть обжитые места? Почему это произошло? Кто виновник и вдохновитель трагедии, поломавшей судьбы огромного числа людей? Историки объяснят, время расставит акценты. Но ничто не может оправдать горькую ненадёжность нашего времени.
Когда мы уезжали, многие таджики с тоской спрашивали:
- Куда вы направляетесь? Зачем? Почему вы бросаете нас?
Эти вопросы до сих пор безответны.
Мы хотели жить вместе и не смогли. Наверно, всё, что случилось, произошло слишком рано и неосмысленно. Нельзя торопить или обгонять время.
Р.Маргулис