Так уж водится: вот приходишь в себя – и приводишь туда же, в себя, других.
Прячешь загодя все скелеты в шкафу, или даже в двух.
Достаешь с антресолей заброшенную доброту, бабушкин сервиз, вытираешь с них
Пыль вперемешку с остатками прошлых лет; переводишь дух.
Потайные дверцы все до одной открываются в обе стороны – и наружу, и внутрь,
Как скрипящие ставни заправского бара в кино про Техас и крутых ребят.
Если знаешь, что с ними делать, можно такого тут завернуть,
Что не даст покоя еще ближайшие лет, как минимум, пятьдесят.
Ты встречаешь гостей. Вытираешь наскоро руки фартуком, вешаешь их пальто,
Обнимаешь, целуешь в щеку, проводишь в кухню, усаживаешь за стол.
Говоришь, что сегодня особый вечер, что столько всего нерассказанного, и что
Прошлогодний снег пару дней назад еще точно лежал, да вот не заметила, как сошел.
А они приносят с собой новостей и игристое терпкое счастье
Да чего-нибудь к чаю, с парой-тройкой сюжетов твоих бесшабашных снов.
И они говорят, город чувствует дни всё праздничней, город танцует чаще,
Словно бы оставалась какая-нибудь неделя до настоящего лета и отпусков.
И тебя обдает таким легким потоком воздуха, запахом детства, теплого молока,
Ощущением сбитых коленок, засохшей на коже масляной краски, скрипом железных качелей.
Твои внутренние дверцы настежь распахиваются, и ты становишься так легка,
Что того и гляди взлетишь, и весь мир тебе делается бессовестно параллелен.
И все длинное – юбки, истории, разговоры – страшно надоедает, вызывает зевоту,
Совершенно выходит из моды до следующей зимы, оседает в тягучий стих.
И ты просто улыбчиво им молчишь. Отражаешься в их глазах, и - вот так - понимаешь, кто ты.
И еще раз приходишь в себя. И приводишь в себя других.