ПЕРЕВОДЫ
1.
(из Байрона)
Как на могильную плиту
глядит прохожий иногда,
так Вы по этому листу
скользните взглядом, но, когда
случайно, через много лет,
совсем одна, прочтёте весь,
представьте: человека нет,
но Сердце человека – здесь.
2.
(из Фроста)
Зимой и лесом окружён,
иду я для того,
чтоб высмотреть хороший клён
и повалить его.
Закат, и дерево легло,
четыре на часах…
Как будто крови натекло
и кровь стоит в следах…
Не думаю, что из-за пня
умрёт Природа-мать…
А что касается меня,
то я приду опять.
* * *
Городской приезжает в деревню
повидать неродную родню,
каковая глаза утерев, ну
разумеется, колет свинью.
Но от визга и запаха смерти
городской не в тарелке сперва:
(а свинина здесь даже в десерте).
– Извините, болит голова...
Но, гляди, опрокинул рюмашку,
рассказал бородой анекдот
и берёт целлюлитную ляжку
и жуёт.
Объективный закон мирозданья:
«чья-то жизнь для кого-то еда»
отрицать не имею желанья...
Но убийство – убийство всегда.
СТИХИ ДВОРНИКА
Вороны убивали голубя...
Я долго успокаивал себя:
естественный отбор, не лезь в процесс...
Но плюнул и пошёл наперерез.
Ворон обматерил и разогнал,
живую душу в рукавицы взял
и, если говорить по существу,
отправил за ограду, на траву.
Следя за дислокацией ворон
(вон там, на ветке, и на крыше вон)
метлу с ведром забыл на произвол
и за ограду мигом перешёл.
Но, чёрт возьми! Нет голубя! Нема!
Кружусь юлой, курю, схожу с ума
и, наконец, подняв одно перо,
гляжу на по ту сторону ведро.
О Господи, мне хочется рыдать,
когда я также стану умирать,
и Ты спасти захочешь от не-птиц,
не выпускай меня из рукавиц!
* * *
Старуха в плацкартном вагоне,
она кого хочешь разбудит,
как села, так стонет и стонет:
пустите на нижнюю, люди.
Да прямо, ещё не хватало,
зачем-то меняться местами…
Всю ночь она спать не давала,
а утром – додумайте сами…
В окне убегает Россия:
поля, города, человеки.
И голосом нового Вия
рычу: «Опустите мне веки!»
* * *
Наш вагон зацепил человека.
По частям человека внесли.
Если выживет – будет калека.
Отмахнули флажком. Повезли.
Но пока он в вагоне хранился,
проводница пила корвалол,
я за чаем пойти постыдился,
а какой-то дедуля пошёл –
отлетала душа, отлетала,
на мытарства спешила она…
На стоянке врачиха сказала:
«Чё везли-то? Он мёртвый. Хана».
И уже мертвеца – человеки
на носилках поставили в снег.
«Газвода, пирожки, чебуреки…
Не хотите один чебурек?»
И кричу я закутанной тётке:
«Ты мне водки скорей принеси.
Выпью всю, хоть и нет столько водки
на Руси…»
Что-то стало со мною такое,
что-то звякнуло, дзенькнуло вдруг.
Это надобно сердце, какое,
да и даже не сердце, мой друг,
освятить эти речи и лица
и сугробы, и холод, и кровь,
лень мента, суету проводницы,
а потом переделать в Любовь!
* * *
Ни любовь, ни судьба, ни талант
не во власти меня человека.
Это с виду я мощный гигант,
а, по сути, – убогий калека.
Намечает нам точки Господь,
точку «эр», точку «эс», между ними...
А подробнее график колоть
и кривую тащить – это мы, и
получается так иногда:
год за годом проходят года,
жизнь потрачена попусту, на фиг...
И висит недочерченный график!
Нет, кривая прошла в точку «эс»,
только вы уж поэту поверьте –
не к «с»пасению душ и телес,
к «с»мерти.
* * *
Не нужно чертям сковородок
и ангелам греческих лир.
Людской бутафории сроду
не выразить тоненький мир.
Но, может быть, нам закольцуют
секунду земного пути…
Для рая – почти никакую,
для ада – любую почти.
СЫСЕРТЬ
Из-за большого дефицита
рифм к существительному «смерть»,
покинув плоскогубцы быта,
я посетил тебя, Сысерть.
А то «в конверте», «круговерти»,
«поверьте», «тверди», хоть убей,
не то чтобы приелись к смерти, –
не соответствовали ей.
Вокзал, три улицы и почта,
как бы убитые мешком.
Рифмуется легко и точно…
Иду по городу пешком.
Когда сойду в глубины ада,
приняв мучительную смерть,
зевну, и это не бравада,
я посетил тебя, Сысерть.
* * *
А. В. Ерёменко
Дома стоят, как ранцы
китайские впритык.
Живёте, иностранцы?
А я вот не привык.
Стою напротив пруда,
он Патриарший, да!
Но мыльница покуда –
стоячая вода.
Графическая липа
врисована в апрель,
как виселица, ибо
оборвана качель.
О, лживые, живые,
на правой стороне,
не почесать ли выи,
не вздёрнуться ли мне?
ЛЕРМОНТОВ
В моей молитве нет огня, бесплодно, сухо…
И то ли бес томит меня, а то ли депрессуха.
Жена с любовником, увы, не побоялась
ни Бога, ни людской молвы, а ведь со мной венчалась.
Один журнал не так давно издал подборку.
Я не смотрел. Мне всё равно. Стихи, а что в них толку?
Лежу на койке, и молчу, и представляю,
как я верёвку накручу на ручку двери, с краю.
Как в комнату мою войдут, дверь отваливши,
и тело мёртвое найдут, а я уже прогнивший.
Начнут винить характер, быт, и то, и это…
И на поминках зазвучит «шарманка» про поэта.
Жена любовнику на миг скандал закатит.
А маме скажет духовник: смиритесь, хватит, хватит…
* * *
Уже спускаться начал в ад
самоубийцы лифт,
но он был возвращён назад
обилием молитв.
В ту ночь молились за меня
моя семья и друг,
монахи из монастыря
и посвящённых круг.
А я открыть ещё не мог
из-за наркоза глаз,
но слышал всё: что нету ног,
что сбил меня КАМАЗ.
Я двое суток был в бреду,
переживая страх:
как на протезах я пойду,
резиновых ногах?
На третьи сутки вышел вон,
истёк, растаял бред.
Глаза открылись. Лампион.
Больничный яркий свет.
– Сестра, послушай, намекни
как я сюда попал?
На месте ноги. Вот они.
А в памяти провал.
– Ну, хорошо, скажу тебе,
раз ты не помнишь сам:
ты дома, в ванной, на трубе
повесился, – и к нам.
* * *
Не играю, заметь.
Не хочу напугать.
Я готов умереть.
Не готов умирать.
Ни жена, ни родня,
ни поэзия – о! –
не волнуют меня.
Что-то было – прошло...
Не держите, грехи,
и на дне и на дне.
Исповедаться и
причаститься бы мне.
А потом постоять.
На себя посмотреть.
Я готов умирать.
Не готов умереть.