* * *
Там нету света, что ли?
Родители и мгла…
– Андрей, на антресоли
я свечи убрала?
– Зачем? Они в пенале,
в хозяйственном кульке…
И жизнь моя в начале –
свеча на сквозняке.
ОТЦУ
По щучьему веленью дня,
действительному двадцать три
зимы назад, где нет меня,
отец, прищурься и прозри
всю бесприютность ремесла,
всё горе чацкому уму…
Ужели ты желаешь зла
живому сыну своему?!
Отец, не зачинай меня!
Сходите с матерью в кино.
По щучьему веленью дня,
погасшего давным-давно.
* * *
Около универсама
Сашеньку забыла мама.
Саша пережил
экзистенциальный ужас.
Мама с криками вернулась.
Мальчик снова жил.
Если бы он знал, бедняга,
что подобная бодяга
не пройдёт вовек,
и, томясь духовной жаждой,
это чувство знает каждый
взрослый человек...
ДЕТСКИЕ СТИХИ
1.
– Не велю, не велю, не велю,
что звель нападёт плосто так,
ведь я же класивому звелю
плохого не сделал никак…
Теперь-то он, бедненький, знает,
что в мире, где правит еда,
ни зла, ни добра не бывает
и зверь нападает всегда!
2.
Меня обижают ребята,
а я как законченный трус,
но мама сказала: «Когда-то
советовал нам Иисус:
ударят тебя по щеке – ты
вторую скорей поверни…»
Ребятам сказал я про это,
но только смеются они.
ШАР
Я не могу вместить, я не могу понять,
как это может быть? Такому не бывать!
Через минуту, год, ну ладно, много лет,
наступит миг, и вот – меня на свете нет.
Зачем же был тогда продутый детский двор?
Деревья иногда нашептывали вздор?
Качеля на одной заржавленной петле
по вечерам со мной скрипела во дворе?
Зачем поверх пальто завязывали шарф?
На Первомае – о! – накачивали шар,
и как бы невзначай выскальзывала нить,
и он летел – прощай! – нет, не остановить,
и он летел, и я – летал из-за того,
что целая семья любила одного?..
Так для чего, зачем, я не пойму, к чему
я переполнен всем и всё-таки умру?
СОГРА*
Вы помните, рана подсохла,
больница, палата храпит?
Ах, инфекционная Согра,
хронический гнойный отит.
Фонарь, как ночное светило,
и что-то не спится, ага?
Но мама вчера приходила
и в тумбочке есть курага.
И я выхожу бесконечно
в «предбанник» холодный как лёд,
и хлопает дверь, и, конечно,
сегодня никто не придёт.
И ясно: исчезнет пижама,
и Согра, и пенницилин,
и слёзы, и детство, и мама…
Я в мире останусь один.
_________________________________________
* Согра – отдалённый район Усть-Каменогорска, где находилась больница моего детства.
* * *
Уже большому человеку
не надо карты и радара,
я сам иду в библиотеку
А. П. Гайдара.
По свежевыкопанным трубам
писятлетвээлкээсэма
лечу, насвистывая зубом,
без гермошлема.
Пустые руки, май, свобода,
я всю вселенную излазил,
в баллоне много кислорода,
заряжен лазер.
– Ну, хорошо, на две недели,
обманешь снова, и ни слову…
Я вырываю еле-еле
про Селезнёву.
А раньше – лунного Незнайку...
А позже – солнечных Стругацких...
Тут целый… целая… не знаю,
а вам ругаться!
Иду без карты и радара.
О, если бы в библиотеку!
Не надо возраста и дара
уже большому человеку.
* * *
Казахстанское солнце присело
до распада за пару недель.
Микеланджело и Донателло,
Леонардо и я – Рафаэль,
мы снуём, черепашками ниндзя,
в изумительном школьном садке,
а в слепом напряжении жизни
шмель дрожит на цветке...
Мы шмеля запрягаем на нитку,
но, когда напрягается нить,
отменяем шмелиную пытку,
так и быть...
Рома Зотьев, Женёк Ливиринов,
Серый Графкин и Саня Дьячков,
поневоле друг друга покинув,
мы распались во веки веков…
Но, когда мы сойдёмся на свете –
не на этом, а только на том, –
ля-ля-ля, фа-фа-фа, пети-мети,
тирли-бом, тирли-бом, тирли-бом...
Б. Г.
Когда мне было десять лет,
мой дядя-инженер
сказал: «А ну-ка, диссидент,
бери с меня пример,
виню систему и винил,
и вот кто сил давал!»
Достал заезженный винил
и мне презентовал.
На том виниле приезжал
полковник Васин да
Воронин капитан въезжал
в чужие города...
…Вчера погиб Гребенщиков,
да я и сам погиб,
а пара слов, а пара слов
играет из-под глыб:
«Этот поезд в огне…»
БРАТУ
1.
С пачкой новых фломастеров я
забираю Илью из детсада,
и жлобы окружают меня,
я шепчу им: «Не надо, не надо...»
Плачу там и заплачу сейчас,
не фломастеров жалко, а детства...
Как же всё-таки мучило нас
параллельных вселенных соседство!
Мимо тётки идут, малыши
бьют в песочницах чем-то друг друга,
а, по сути, вокруг ни души,
и стучит в голове от испуга.
Но выходит Илья, он одет,
у меня не выходит улыбки:
«Чем кормили тебя на обед?»...
Бей их первым, не делай ошибки!
2.
Жили мы на восьмом этаже,
мне двенадцать, а брату четыре,
и лифты запустили уже,
но мы пёхом тащились к квартире.
И прощения нет подлецу,
что я так после школы резвился:
издевался и бил по лицу,
но от крови слегка протрезвился.
...Я покаялся в этом опять,
причастился, но противоречу:
я хочу за ту кровь отвечать,
я хочу за ту кровь отвечать,
я хочу за ту кровь отвечать...
И отвечу.
МАМЕ
Мне двадцать три, тринадцать или три,
в Москве ли, Ё-бурге ли, Усть-Каменогорске,
всё так же тихо светят фонари,
и тихо валит снег по-бутафорски.
Всё тот же парк писятлетоктября,
иду с халтуры, с музыки, с качели
и бормочу, что, честно говоря,
не разобрать в начавшейся метели.
Как Винни-Пух, на мне мой пуховик,
джинса, пальто почти из одеяла.
Но кто это шагает напрямик?
Нам человека только не хватало!
Прочь. В темноту. Зачерпывая снег
в ботинки, туфли, валенки… Разуем
глаза: пуста природа, человек…
А человек, увы, непредсказуем.
Но в двадцать три в рукав перекури.
В тринадцать трусь, но выбеги упрямо.
А в три?
– Ма-а-ма-а...
* * *
Зачем, зачем неумолимо
наждачкой опыта и лет
с вещей стираются незримо
душа и свет?
О Господи, пока на свете
дышу, позволь ещё хоть раз
увидеть мир как видят дети,
из детских глаз:
открыть за каждым поворотом,
забором, улицей, углом
вселенную… А ныне что там?
Ну двор, ну дом…
Но удивительное детство
и не вернуть, и не вернут,
и жизнь теперь не цель, но средство,
тяжёлый труд.