Он долго переписывал портрет,
хотя детали не меняли сути.
Гнездились в этом взгляде тёмный свет
и нежность – выше всех суде`б и судей.
Он помнил все изгибы наизусть,
как будто бы вчера, на пике дрожи…
Он десять лет копившуюся грусть
подмешивал к степному мёду кожи.
Открытый смех менял на строгость губ,
и снова возвращал улыбку Моны…
В оттенках, что ночами часто лгут,
наутро просыпался свет иконы.
Казалась кисть подобием креста,
и в ней жила неведомая сила.
И женщина с тревожного холста,
шепча, не отпускать её просила.
И алым – будто криком, и клеймом,
и страстью – был портрет её увенчан...
Так держат неотвеченным письмо,
как будто держат лучшую из женщин…