1
У заставы
инвалид обалделый
Всё понять не может:
явь или сон? –
Едут немцы в Петербург
то и дело,
Едут немцы –
только пыль колесом!
И стоит он,
ухмыляясь не к месту,
Алебарду чуть не выронив
из рук:
Едут немцы в Петербург,
едут немцы,
Едут прямо
в Академию наук!
О, им хочется
и почестей, и денег,
А в России –
хоть не очень и учён,
Хоть аптекарь,
а совсем не академик, -
Будешь им –
в сравненье с этим мужичьём.
Лошадей своих осаживая
с маху,
Гости в здание торопятся
скорей.
Господин библиотекарь Шумахер
Их торжественно
встречает у дверей:
- Господа!
Поздравляю с приездом!
Поджидали мы вас
с часу на час!
Только кто же это
смотрит предерзко,
Сам большой –
косая сажень в плечах, -
И зевает
с откровенною скукой,
И уходит,
повернувшись спиной,
А рукою –
иль почудилось то? –
кукиш!
Что за жест непозволительный,
срамной?!
В порошок его б, невежу,
нахала!
- Как фамилие и званье?
Кто таков?!
- Герр адъюнкт Ломоновов Михайло
Из потомственных поморских рыбаков!
2
Прости, что я тебя покинул,
Север.
То страсть к познанью,
но не я – виной.
Там за Двиною
снег декабрьский сеет,
Ночная вьюга
плачет над Двиной!
Там –
море
и любимый мой Куростров,
Резные ставни
милых Холмогор…
Здесь –
нужно не сдаваться
и бороться
И недругам в глаза
глядеть в упор!
Но не страшны ни горести,
ни мука,
Ни эта неизвестность впереди,
Коль властно позвала тебя
наука
И родина промолвила:
иди!
Пусть у врагов твоих
несметна сила,
И там, и здесь, -
везде твои враги,
Но за твоей спиной
стоит Россия, -
Борись, Михайло!
Сил не береги!
А хватит ли их, сил-то,
хоть и молод?
Сегодня вот не вытерпел,
дерзнул
Шумахеру и прочим
правду молвить,
И вот –
немедля взят под караул.
Посажен под арест «за оскорбленье
Мужей учёных»,
словно подлый тать,
И должен ждать
судьбы своей решенья,
Императрицы слова
должен ждать.
А что порешит
Елизавета?
Помилует ли, нет ли
«дщерь Петра»?
Но время всё идёт –
и нет ответа.
Вокруг –
всё та же подлая игра!
Ночь.
Мысли постепенно тяжелеют,
И, засыпая в тишине ночной,
Он слышит:
над Двиною ветер веет,
Ночная вьюга плачет над Двиной!
3
Тонет страна в берёзках,
В снежной декабрьской замяти.
Ещё времена Бирона
Живы в народной памяти.
Трупы ещё мерещатся
Страшные,
обледенелые,
Свищут кнуты помещичьи,
Свищут метели белые.
Снежных полей узоры,
Ветхие избы серые…
А там, вдалеке, –
просторы
Севера, гордого Севера!
Хмуры там моря волны
И молчаливы пространства,
Там ещё жив он –
вольный,
Пламенный дух славянства!
А рядом страна –
изуродована
Плетью,
кнутом иссечена.
Родина,
милая родина,
Правда ль, что это навечно?
О, если б отсечь
и отбросить их –
Щупальца страшного спрута!
Сколько тогда
Ломоносовых
Вышло бы к свету оттуда!
Пока же один он –
гордый,
За родину всю
в ответе…
Но должен писать он
оды
На празднества Елизавете;
И пишет,
забыв про отдых,
Забыв о сне,
и о пище.
Что ему
в этих одах?
Славы ли,
милости ищет?
Нет,
не по долгу службы,
А от души от чистой,
Нет,
не как раб послушный,
Пишет –
как сын отчизны!
Не с тем,
чтоб облегчила участь
И жизнь его
«дщерь Петрова»,
А с тем,
чтоб все слышали звучность
И ясность родного слова!
Чтоб недруг и друг увидел,
Весь мир чтоб почувствовал разом,
Чтоб Бог россиян не обидел
Ни речью великой,
ни разумом.
Славу суля и вечность
Веку Елизаветы,
Просит хранить он верность
Славным
Петровым заветам.
Суля ей
признанье потомков,
Не устаёт убеждать,
«Что может собственных Платонов
И быстрых разумом Невтонов
Российская земля рождать!»
«Поверьте в Россию навеки!» -
Он молит в волнении жарком.
…Лишь пышно взлетают фейерверки
Над императорским парком.
4
Сам Шумахер очухался еле,
Ну и был же переполох!
Да и шутка ль подумать:
Эйлер –
Математики, химии бог –
Вдруг посланье прислал:
«Ломоносов –
Сей достойный, учёнейший муж –
Много важных поставил вопросов,
Разрешив их с успехом к тому ж.
Академии вашей он слава,
Честь и гордость российской страны».
Вот задача-то выпала,
право!
Что же делать теперь мы должны?
И Шумахер
с повадкой лисицы
Шлёт профессору хитрый ответ:
«Сей адъюнкт перед всеми гордится
Так, что спасу и удержу нет.
Нипочём ему слава и имя,
И заслуги великих мужей,
А от ваших похвал,
досточтимый,
Дело будет и вовсе хужей».
Отвечал ему сдержанно Эйлер,
Разгадав этот вкрадчивый тон:
«В Ломоносова твёрдо поверил.
Он для славных успехов рождён».
А виновник всей этой истории
Занят сутью,
загадкой вещей,
И колдует в лаборатории
У пробирок своих и печей.
И работая ночью
без роздыха,
Он в сосудах сжигает металл,
Замечая:
без доступа воздуха
Тот металл тяжелее не стал.
Вес металла становится больше,
Если воздух проникнет туда.
Вот ошибка в чём
Роберта Бойля,
Вот в чём опытов прошлых беда!
Знать, не зря, нагревая реторты,
Он над печью
вдыхал этот чад,
И слова его новой работы
Как стихи
вдохновенно звучат:
«Все перемены, в натуре случающиеся,
Такого суть состояния,
Что сколько чего от одного тела отнимется,
Столько же присовокупится к другому».
5
То глубь его тянет,
то рвётся он ввысь,
Весь отдан работе любимой;
Всё дальше и дальше ведёт его мысль
В заветные дали,
в глубины.
И кажется:
всё, что вокруг создала
Природа,
всё жаждет ответа:
И холода тайна, и тайна тепла,
И мрака загадка, и света!
Казалось, пора б отдохнуть от забот,
Но снова он что-то хлопочет,
Мозаичный или стекольный завод
Открыть в Усть-Рудице он хочет.
И силище этой
препятствия нет –
Прошеньям,
мольбам,
убежденьям,
И первый российский университет
Ему же обязан рожденьем.
6
Профессор Миллер
приготовил речь
Для ассамблеи –
длинную, пространную.
На помощь постарался он привлечь
Источники сугубо иностранные.
Отбросив русских летописей груз,
Он очень просто все решил вопросы:
От финского, мол, корня слово «Русь»,
Произошли от скандинавов россы.
Отсюда вывод:
русский-де народ
Руководить собою не способен,
И был вначале это просто сброд,
Варягами лишь к делу приспособлен.
И так-то речь
спокойненько текла,
И был профессор
от тщеславья розов
И ждал похвал.
Но тут из-за стола
Внезапно встал
Михайло Ломоносов.
- Так што ж выходит
по словам твоим
(А ты печёшься ревностно об этом),
Мы всем –
и даже именем твоим
Обязаны чухонцам
или шведам?
Славян давно известны племена,
Других народов
уж никак не менее,
И древний Рим знавал их имена,
Их называя
«волохи, скловене».
Об Новограде
тож забыть нельзя,
Не нужно с небылицей путать были:
Ведь сами те ж
Варяжские князья
Приглашены на службу
вече были.
Хоть ты учёный, Миллер, человек,
Но груз недобрый взял себе на плечи,
И уши государыни вовек –
Клянусь я –
Не услышат этой речи!
А чтоб и дальше
иноземцы Русь
Из гордости своей не поносили,
Оставив все дела,
я сам берусь
Отныне
за историю России!
7
Давно во гробе спит Елизавета,
И полоумный Пётр
давно убит,
И граф Шувалов
за границей где-то –
Единственный защитник от обид.
В глазах Екатерины
Ломоносов –
Лишь одописец,
больше ничего.
Ему уже не скрыться от доносов,
Враги отставки требуют его.
И был уже указ императрицы,
Стыдливо отменённый через день:
Императрица всё-таки боится –
Не пала бы на царствование тень.
Хоть всё осталось в прежнем положенье,
Но всё трудней работать
с каждым днём.
Одно лишь остаётся утешенье:
Не забывают земляки о нём.
Частенько заворачивают в гости,
Подарки свои
робко подают
И, бороды зажав смущённо в горсти,
С профессором
хмельное пиво пьют.
Дивятся на его высокий разум:
«Простой помор,
а вот поди ж ты – смог».
Но всё мрачней Михайло с каждым разом,
А тут к весне
уже и вовсе слёг.
Отчизна-мать!
Все силы, что гудели
И жили в нём, он отдал для неё;
И чудится ему:
к его постели
Слетаются враги, как вороньё.
Гримасы, хохот,
пакостные жесты:
«От нас уходит наконец буян,
Исполненный неслыханных прожектов,
Предерзостной гордыней обуян».
Но, делая последнее усилье,
Он видит:
отступает полумгла,
И перед ним встаёт его Россия –
Из солнца вся,
из стали и стекла!
Дворцов науки
возникают своды,
Текут богатства
из подземных недр…
Нет, он не даром прожил эти годы,
Россия не забудет его,
нет!
Но, чувствуя,
что сердце холодеет
И всё покрыто смертной пеленой,
Он слышит:
над Двиною ветер веет,
Ночная вьюга плачет над Двиной!