Ночной снегопад
Снег засыпает ваши сны…
Как хорошо под снегом спится!
Как под крылом огромной птицы
вы ждёте счастья и весны.
Снег засыпает ваш очаг,
ваш дом, крыльцо и ту ограду…
Стоят забытые в очах
земные слёзы, как отрада.
Снег засыпает зимний сад.
И в мире всё – покой и нега…
И возвращаются назад
следы, засыпанные снегом.
Ещё полночи впереди!
Уснуло всё во мире грешном…
О, снег ночной! – лишь он один
идёт, идёт во тьме кромешной.
И как легка снежинок плоть –
как тихо сей полёт вершится…
И если в мире есть Господь,
то это и Его частица.
= = = = = = = = = = = =
В Париже дождь
Памяти К. Бальмонта
Пока ещё вороны не галдят
над частоколом пасмурного бора,
пока ещё в окошко не глядят
химеры нотрдамского собора, –
не прерывай небесную игру,
веди рукой торжественной и нежной, –
дай, Господи, вернуться поутру
в мои снега измученным и прежним.
Опять летит над башней бес хромой,
Его круги всё уже и всё ближе…
Спи, доченька, кудрявый ангел мой,
покуда ночь, покуда дождь в Париже.
А я сижу, закутанный в тулуп,
сухой озноб, как приступ малярии…
Бальмонта нет. Лишь одинокий труп
лежит в приюте Матери Марии.
Он не откроет пасмурных очей, –
Лежит в чужой застиранной рубашке.
Читай, читай молитву при свече
у изголовья, тихая монашка.
Запоминай черты его лица,
чтоб рассказать рассеянным потомкам…
В Париже дождь без края и конца,
как бы в конце всемирного потопа.
= = = = = = = = = = = = =
Хлебников
Чьё там тело везут
на разбитой хромой колымаге?
Солью хлеб посыпают,
вино самогонное пьют.
Чьё там тело они
подобрали в студёном овраге
и теперь, матерясь,
это тело везут и везут?
А над ними стоит
нелюдимое небо и злое.
А под ними дорога –
глухая дорога лежит.
И телега скрипит,
и угрюмо поют эти двое:
этот парень носатый
и этот хрипатый мужик.
И уже над землёй
начинает неслышно смеркаться.
Чьё там тело везут
с запрокинутым длинным лицом?
И свисает рука,
и за обод цепляются пальцы,
словно мёртвый желает
ухватить колесо.
= = = = = = = = = = = = = =
* * *
Я сделал резкое движенье
и отодвинул занавеску…
И мне открылось отраженье,
не наведённое на резкость:
двойник в молчании глухом
был неподвижен, полусветел…
И на лице его сухом
застыли пять десятилетий.
В прозрачном кубе золотом,
охваченный вечерним светом,
я отражался в свете Том,
но оставался в свете Этом.
И на столе, среди бумаг,
где книги выплыли наружу,
зажглась Полярная звезда
посередине узкой лужи.
Она горела горячо,
к сосне тяжёлой прикасаясь.
И ветвь царапала плечо,
поскольку дерево качалось.
А ночь укрылась тишиной,
биеньем капель и прохладой,
меня скрывая за стеной
стеклянною, как за оградой.
Потом раздался стук и гуд,
там, где он часто раздавался: –
состав, длиною в пять минут,
прошёл сквозь время и пространство.
В меня вошла земная дрожь
и тёмных облаков скольженье,
пока передрассветный дождь
не смыл ночное отраженье.
= = = = = = = = = = = = = =
* * *
Бог бедности живёт в твоём селе,
а то село так далеко
от рая…
Живёт он в хлебных крошках на столе,
которые потом в ладонь сбирают.
Хозяйка в сенцах, лампою светя,
встречает вас доверчивой улыбкой…
Глухонемое дикое дитя
там прячется за печкой, как улитка.
Там за пустым обеденным столом,
торжественно присев поближе к свету,
старик в очках с надтреснутым стеклом
читает прошлогоднюю газету.
О, сколько их пропало, отжило,
ушло на кладбище за дальним перелеском…
Прабабка здесь вздыхала тяжело –
вздох до сих пор тревожит занавеску.
= = = = = = = = = = = = = = = =
Старая усадьба
Как тихо и таинственно вокруг!
Высоких сосен чёткие вершины…
Гончар остановил гончарный круг
с незавершенной формою кувшина.
Листва дубов шевелится едва.
Железные ворота, словно гребень.
Всё замерло. Одна луна жива.
И стая звёзд летит на тёмном небе.
Здесь, в комнатах, на кафельном полу,
застывшие фигуры-изваянья.
Вот женщина вдевает нить в иглу,
поднявши руки в лунное сиянье.
А вот мужчина, умерший давно,
так ясно отражается в зерцале:
к губам подносит мёртвое вино,
застывшее в рубиновом бокале.
Икона Матери в сиянии святом:
лежит ребёнок тихо на коленях;
он защищён от смерти, как щитом,
её движеньем крестного знаменья.
Прекрасна жизнь в мгновенье том,
но звук трубы всё явственней и ближе…
И он уснёт под каменным крестом
На кладбище, в предместии Парижа.
Как тихо и таинственно вокруг!
Высоких сосен чёткие вершины…
Гончар остановил гончарный круг
с незавершенной формою кувшина.
= = = = = = = = = = = = =
Кочегары
Рёв огня и клубы пара –
словно черти ужин варят…
Два бывалых кочегара
в кочегарке кочегарят.
И от пота конопаты…
Тяжелы в конце недели:
две совковые лопаты,
лом по кличке «понедельник».
Вот на улицу выходят –
отдыхают на морозе:
один – бывший пароходник,
другой – бывший паровозник.
Над землёю полнолунье…
Перекинулись словами
кочегары, словно луни
с подпалёнными бровями.
А огонь-то еле светит,
то взметнётся-запылает…
А один – всё едет, едет.
А другой – всё уплывает.
= = = = = = = = = = = = = =
* * *
Через поле напрямик
всем своим кагалом
едут Изя Броневик
и Ефим Шлагбаум.
Удивляется народ
на такое горе:
и куда их чёрт несёт
через это поле?
Я вопрос не разрешу,
но скажу старательно:
я к евреям отношусь
очень замечательно.
И пословицу я так
помню без сомнений:
«Если Мойша не дурак,
значит, Мойша гений!»
Поворот и поворот –
вот и скрылись вскоре…
И куда их чёрт несёт
через это поле?
= = = = = = = = = = = = = =
Послевоенная пивная
Михаилу Грозовскому
Пока несётся гул рекою,
струёй по кружкам пиво бьёт,
пивнарь мясистою рукою
копейки скользкие берёт.
Стекло темнеет постепенно,
за кружкой тянется рука.
И оседают клочья пены
на запотевшие бока.
И пахнет изморозью свежей...
И стонет жаждущий питок –
в гортани пересохший держит
слюны и воздуха клубок.
Рукой тяжёлой, непослушной
несёт питьё на мокрый стол,
и соль кладёт на обод кружки,
как будто каменщик раствор.
Потом, сощурившись потешно,
он жадно пьёт в единый дых.
И ходит вверх и вниз поспешно
щетиной тронутый кадык.
Веселье головы дурманит,
и люди плачут и поют...
Пивнушку Фельдмана сломали,
и стало скучно, как в раю.
= = = = = = = = = = = = = = = =
Послевоенный стекольщик
Плоский ящик несёт за спиною
и кричит он опять и опять,
той далёкой-далёкой весною:
«Кому звонкие стёкла вставлять?»
Ах, стекольщик, помедли минутку –
босиком за тобою бегу.
Я твои заскорузлые руки
до сих пор позабыть не могу.
Вот военная музыка смолкла
и закончен победный парад.
И волшебные светятся стёкла.
И волшебные окна блестят.
В грустных рощах брожу одиноко –
сколько чистой воды утекло.
И чернеют провалами окна,
только некому вставить стекло.
Я, наверно, уже не отвыкну –
буду долго ещё вспоминать
ту весну и далёкие крики:
«Кому стё... кому стёкла вставлять!»
= = = = = = = = = = = = = = =
Керосиновая лампа
Ужель я помню через столько лет
(уже давно прошло полвека!) –
Сидят в избе четыре человека,
Глухая ночь да лампа на столе.
Они от смерти не защищены…
Они приходят. Только вот обидно,
что лица двух мужчин освещены,
а лица женщин мне почти не видны.
Они о чём-то глухо говорят,
но больше плачут и судьбу корят,
и прикасаются к моей руке.
Их тени движутся по стенам без преград,
огромные, как теневой театр.
И светлый круг дрожит на потолке.
= = = = = = = = = = = = = = = = =
Стихи о травме
Хирург завязывает рану.
О чем-то громко говорит.
Звезда как лампочка горит
на клюве башенного крана.
В окно стучат стеклянные кусты.
Я спать хочу. Я больше не могу!
Совсем недалеко от губ
прохладные ладони медсестры.
По лужам хрупал тонкий лёд,
когда несли меня к медпункту.
А рядом шла собака Думка.
И пролетел тяжёлый вертолёт.
Смотрели люди из окна.
И на крыльце крестилась бабка.
«Ты покури», – сказал Иван.
А Лёшка мне поправил шапку.