Хорошо ли, нет? Не знаю.
Да и знать я не хочу.
Слово к слову нанизаю
и... пол суток хохочу
над понятием бесчестья,
над безумством тишины.
Недоволен лучшей властью,
что колотит со стены
вероятностей в скандале
не без повода, но так,
будто бабы на вокзале
за изогнутый пятак
рвут не волосы, а глотки
и орут до хрипоты.
Эх! налить бы стопку водки
и... с разбега под винты
однозначного вращенья
по истории...
Взахлёб
я прошу у вас прощенья,
снова вас обидеть чтоб
непонятностью мышленья,
изложением в тени
многотомного растленья,
но прошу, ты не втяни
в эту глупость омерзенья
под сосной избитых тем.
Было, не было прозренья
в беспечальности поэм
не увидеть, не услышать –
всё запрятано меж строк.
Лёгкий дым поёт над крышей,
и мотает жизни срок
одиозная фигура
без оттенков на корню.
Это всё – литература?!
Равносильная меню,
расписанию занятий
по итогам – тишина...
Не из тех ли всё понятий,
что ему чужда страна,
по которой ходят слухи,
перепевы старины.
И летают сонно мухи,
словно гости Сатаны
не дают покоя звуки,
издаваемые мной.
Не доходят снова руки.
И тому печаль виной,
что разлита по долинам,
тайникам моей Души.
Признаюсь – я спал в овине,
где шуршали камыши,
в приозёрном хлюпе звонком
слышал я оркестр земной,
где кричал петух вдогонку,
полыхал костёр степной
приседая, за пригорком
поднимался в полный рост
и ходил вокруг воронки,
и ломал о стебли трость
гость осеннего пошиба
не буянил, но хамил.
И вилась вуаль изгиба,
и скрипел степной настил.
Я стоял... и грустно плакал
над картиной торжества.
А мне Душу, кто-то лапал.
Ну, конечно ж, Сатана
всё толкал к обрыву мести,
вовлекая в злобу дня,
чтоб оставить вновь без чести
своевольного меня.
Не удастся, знаю точно.
Сатане не по зубам
я люблю осенней ночью
побродить по тем местам,
где остались нити детства,
зрелой юности следы.
Никуда от них не деться.
Я пришел же со звезды,
мной оставленной на время
беспокойств и тишины
не охапка, а беремя
незабытой мной вины
перед будущим и прошлым
(настоящего-то нет).
Видно, я не всё опошлил,
выходя не в люди, в свет
из особ иной дилеммы –
оставаться, рваться вверх,
где приблудные богемы
вызывают жирный смех
у меня в часы раздумий
в уголке мечты степной.
Не видать бы этих мумий,
муметролей за спиной
осермяженного действа
в сиротливом далеке.
Я пришёл сюда из детства
босиком и налегке:
без печали, без тревоги,
без желаний, но с мечтой –
все пройти свои дороги,
только не за той чертой,
подведённой в час разлуки
на излучине тоски,
развязавшей скуке руки,
загребающих пески
золотого невезенья
на подъёме хвастовства.
Тихо, тихо в день осенний
падает на дно листва,
и звенит простор печали
в ярких красках сентября.
Долго ж мы с тобой молчали,
яснокрылая заря,
но настал наш час расцвета,
безымянности пора
миновала для Поэта.
Рада, рада детвора
повстречаться с сединою
не обласканных высот.
Я иду тропой степною,
а вокруг хулы осот
пробивается наружу,
обступает в суете,
нагоняя страх и стужу,
но без срывов на винте
обозначилось смятенье
и смещение луны,
отлетевшее сомненье,
словно лопасть купины
закружилась над асфальтом
непроглядной темноты,
оглушённая не гвалтом,
а сознаньем пустоты
и беспечности стозвонной
на пределе мастерства
разорвался слой озонный,
и лишился естества
неприличный окаянный
непонятно, но такой
с огранённостью стаканной
стих печальный над рекой
затуманился к рассвету
звёзды гасли на окне.
Было весело Поэту,
было не до смеха мне.
Опрокинутое счастье
навзничь строгостью листа.
Но сумел ли достучаться?
Я не знаю, но чиста
у меня Душа пред вами,
беспокойство и печаль,
строки вились над кострами,
искры красили вуаль,
дым стелился по излогам
непонятностей в ночи.
Я искал в пути предлогов
загасить накал свечи,
но не смог, поверьте, люди,
неподвластно это мне
преподносится на блюде,
редкий дар, в печальном сне
не приснится, не надейтесь,
не придёт само собой.
Под конец ещё посмейтесь
над сермяжною судьбой
недалёкого в прошедшем
времени из новых лет.
На листе споткнулся медном
мной озвученный Поэт,
растерявшись на досуге,
я пошел блудить опять
по немыслимому кругу,
чтобы только не понять.
Отчего печаль такая
в каждой строчке виража?
Но, по сути, не вникая,
понимаю сторожа
не проспали, но забыли
встать на путь скандальных форм.
Вот и все к себе приплыли
в одиноко зыбкий шторм
на просторе самозванства
и гордыни в злой молве
из породы постоянства,
что таится в голове
не становится известным
окружающей толпе.
Разрезаю словом местность,
и шагаю по тропе
мимо памяти по грязи
изумительной поры,
рвутся где былые связи,
камни сыплются с горы
неприступности осенней
без истоков торжества.
При своих остались мненьях
Барнаул, Чита, Москва,
Солонешное и Павловск,
Шелаболиха, Мереть.
Нарушая речи плавность –
не могу себя терпеть
на базаре умиленья
в пересортице страстей.
Всё дойдёт до умаленья
не стреноженных властей
на орбите злого чванства,
подминающих слова.
Власть осеннего тиранства
поглощает синева
и лазурность вод озёрных,
заглядевшихся в них, звёзд
лучезарных и проворных
с оговорками за хвост
ухвативших непогоду,
оседлавших тишину.
Брошу тяжкую подводу
и направлюсь на луну,
посмотреть чтоб на просторы
серебристых перемен,
где смолкают разговоры,
тишина плывёт со стен,
возведённых по совету
независимых острот.
Тяжко всё же Непоэту.
Или всё наоборот?
Нелегко в пути Поэту
по проторенной тропе
выходить из тьмы не к свету,
а к безнравственной толпе
и кричать на ухо лести,
что нельзя хамить в стране,
где осталась доля чести,
словно колос на стерне,
потерявшийся навеки,
с грязью смешанный в стихе,
где текут безумья реки,
растекаются в грехе
повороты и сравненья,
луговая мурава.
В новом качестве прочтенья
серебрятся не слова,
а бессмысленность покоя
на ветру озноба дней
беспечального изгоя,
оседлавшего коней
беспокойства и стремленья
оказаться под строкой
уязвлённого томленья,
что написано рукой
по велению бесстыдства
поиметь успех удач
современного ехидства
поднял нож седой палач.