Я не вижу, не слышу, не знаю боле
ничего, вот и грифель в бумажном поле
не похож на жнеца, больше взяв от пугал,
и не свой для людей, и чужой для кукол.
За моим движеньем не больше знаков,
чем сумел схоронить от вороны злаков,
я как есть ничто - совершенный метод
разводить руками из черных веток.
Если гол стою, то меня распнули,
виден гвоздь, торчащий в плетенном стуле,
и терновый венец, что вершает дело,
и я сразу и крест, и христово тело.
И такой союз порождает пропись,
и за знаком знак набегает в слог из
моей пустой на пустыню писчей,
становясь, в надежде, съедобной пищей.