Парад с Дворцовой мерно утекал
на Стрелку, где Ростральная колонна
махала пламенем, как девочка ладонью,
катюшам, бе-те-эрам, морячкам.
И день был так хорош, как каждый год
он был хорош, ну словно эти весны,
все шестьдесят и шесть, весь хоровод,
сошлись гулять на мой веселый остров.
И дружно так, пестрящею толпой
топтались люди в день весенний мая,
и вертолет над синею Невой
свой стрекозиный хвост вздымал, играя…
И девочка, порхая на плечах
отца, спросила: «А победа скоро?»
Но строй кадетов так печатал шаг
по мостовой неистово и споро,
где шли трамваи этак тридцать лет
назад, и музыка… и тоже были дети,
что в книжку папы этого ответ
не поместился, да и кто б ответил…
Прости, Россия новая, дитя,
и, маршем пьяны, мальчики-кадеты,
что с этого парада уходя,
я улыбаюсь лишь до дома деда,
умершего весной в сорок втором,
когда была немыслима Победа
и голод город грыз за домом дом...
Страшней вовеки не было весны.
Нужней вовеки не было победы.
Мы до сих пор лишь ею спасены
от участи забывшей честь страны,
пока со стен глядят портреты дедов,
живыми не вернувшихся с войны.
И пусть зевнет во всю бездонность пасти
незваных судей ряженый спектакль –
но до сих пор, как в темя, вбит в Рейхстаг,
тот кровью дедов выкрашенный флаг,
и в триколоре ставший главной мастью.