.......
Холецистит… Незнакомое, ничего для меня не значащее слово сегодня обрело вдруг зловещий смысл. Теперь оно ассоциировалось с наполненными слезами и болью глазами мамы, срочной операцией, отделением реанимации и тревожной, бессонной ночью.
А под утро продолжение кошмара: у моей сестры от переживаний дало сбой больное с рождения и уже оперированное сердце.
И опять "скорая", белые халаты, капельницы…
Только уже не в центральной больнице, а терапии на посёлке Западном. И снова боль и слёзы в глазах…
-Гена, присмотри, пожалуйста, за домом, пока мы тут… по больницам… - шептала сестра бледными губами. - Ты уж прости нас, что мы такие вот… Немощные… - слабо шевельнув рукой, она попыталась улыбнуться. Из уголка её глаза на висок скатилась слезинка…
Вернувшись в опустевший дом, я накормил живность и заглянул в холодильник: мне тоже нужно было подкрепиться, хотя больше хотелось спать, чем есть. Достав из банки пару солёных огурцов, я положил их на тарелку с уже нарезанной колбасой и сыром и открыл хлебницу, но там почему-то было пусто. Вяло удивившись этому маловероятному факту, я махнул рукой: ладно обойдусь без хлеба.
Поставив тарелку на журнальный столик, я придвинул его к дивану и включил телевизор. Нехотя жуя кусочек сыра, я смотрел, как по Красной площади чётко печатали шаг солдаты линейного взвода, отмеряя дистанции для прохождения ротных "коробок", потом под марши военного оркестра через площадь проехали грузовики с участниками Великой Отечественной войны, прогарцевали на лошадях кавалеристы, басовито гудя двигателем, выехал тягач с баллистической ракетой.
Поморщившись, я уменьшил громкость звука телевизора, уж очень сильно болела и кружилась голова, да и вообще настроение у меня было совсем не праздничное. Но по давно заведённой традиции, День Победы мы отмечали всегда, и я не хотел её нарушать.
- Это единственный настоящий, не надуманный праздник в нашей стране, - объяснил мне отец ещё лет тридцать назад. – Этот праздник впечатан в календарь потом и кровью, и закреплён в нём навечно слезами горя и радости, боли и надежды. Пока живо Отечество, за спасение которого было принесено столько жертв, Девятое Мая будет неприкосновенным Днём Памяти. И никто не посмеет отменить его или перенести на другое число, как любой другой государственный или религиозный праздник…
Пересилив желание лечь на диван, я поднялся и снова подошёл к холодильнику.
Вынув из него почти полную бутылку водки, которую я откупорил пару недель назад, я достал из серванта рюмку. Плеснув в неё водки, я взял с тарелки огурец и задумался.
Четырнадцать Дней Победы мы отмечали без отца, а пятнадцатый вообще не получится отметить всем вместе: мама с сестрой в больнице, а моя семья на другом конце города – какие тут застолья после таких печальных событий?
Но насчёт Дня Победы папа был прав: не раз уже наши правительства переносили, отменяли, переименовывали и придумывали разные праздники, но Девятое Мая оставалось неприкосновенным.
Гремела на Красной площади музыка, и десятки телеоператоров умело выделяли из толпы празднично одетых людей, седых и морщинистых ветеранов войны, крупным планом показывали орденские планки и медали, улыбки и слёзы участников Великой Отечественной…
Почувствовав, что и у меня на глазах наворачиваются слёзы, я поспешно взял рюмку.
"Низкий поклон вам, Защитники Отечества, и светлая память тем, кто не дожил до Дня Победы"- мелькнул в голове незатейливый мысленный тост, и глоток водки обжёг горло.
Хрустнув огурцом, я подцепил вилкой кружочек колбасы и вздохнул. Отец умер в начале Перестройки, и не застал кошмаров агонии распадающегося Советского Союза и всего социалистического лагеря, безудержного, безбожного разворовывания богатств страны, финансовых и политических дефолтов и череды государственных переворотов. По нынешним меркам он был не очень образованным (окончил семь классов), но умным и мудрым человеком. К сожалению, понял я это слишком поздно. А как бы хотелось сейчас услышать его мнение, как бы он оценил то, что за эти годы произошло со страной и с нами!?
Почувствовав озноб, я свернулся на диване калачиком и, подсунув под голову подушечку, прикрыл ноги покрывалом. Голова болела и кружилась всё сильнее, и мне стало казаться, что вокруг меня с гудением вращается вся комната.
Перед глазами замельтешили разноцветные хлопья пастельных тонов, они слеплялись в рыхлые, похожие на зефир комья, которые, вращаясь, стали удлиняться, образуя полосатую спираль-воронку. Пульсирующее гудение становилось всё громче и звонче – казалось, что я попал в громадную музыкальную юлу.
"Нужно выключить телевизор," – то ли засыпая, то ли теряя сознание, успел подумать я, и в тот же миг словно кто-то сдёрнул с меня сонную одурь: я вспомнил и понял всё.
С ужасом глядя на медленно вращающуюся Спираль Переноса Сознания, я почувствовал, как по щекам и шее стекают струйки пота. Хотя я уже не раз нырял в эту кошмарную "душевыжемалку", привыкнуть к этому так и не смог – протестовал, вопил не только разум, но и само тело, потому что каждое такое путешествие было для меня равносильно смерти.
"В руки Твои, Господи… Душу… - заметались в кристально ясном сознании обрывки мыслей. – И спасибо Тебе, ибо знаю, что это для меня благо. И знаю, что Ты не взвалишь на меня неподъёмную ношу, потому что любишь меня…"
Мне хотелось закрыть глаза, но оцепеневшие мышцы уже не слушались меня: остановилось не только дыхание, но и сердце. Усилием воли я вытолкнул себя из тела и завис над уплотняющейся воронкой. Она уже не гудела, а выла и визжала, вращаясь всё быстрее и вытягиваясь струною в Бесконечность.
"ПОРА!" – решился, наконец, я, и нырнул в абсолютную черноту небытия…
.......
… Вау…Вау…Вау… – надсадно завывала в кромешной тьме сирена удаляющейся скорой помощи.
- Ты что, солдат, задремал, что ли? – услышал я и вздрогнул от неожиданного прикосновения к спине. В руке что-то хрустнуло, и я почувствовал, как что-то холодное потекло по пальцам. Из тьмы "проявилось" изрезанное морщинами лицо незнакомого старика, с тревогой смотревшего в мои глаза.
- Ты уж прости меня, Василий, я не ожидал, что ты так отреагируешь, - он смущённо кашлянул и добавил: - Мне показалось, что тебе плохо стало.
- Да нет, ничего страшного, - я посмотрел на примятый пластмассовый стаканчик в своей руке и похрустел им, пытаясь вернуть ему первоначальную форму. - Просто задумался. А пролитая водка лишняя была, - улыбнувшись, я стряхнул с пальцев капельки. – Теперь мне и оставшегося-то многовато будет.
- Ну, тогда давай, брат, за нашу Победу! – старик, потянувшись, прикоснулся своим стаканчиком к моему, и медали на его пиджаке, качнувшись, тихо звякнули. – И за то, чтобы ни внукам, ни правнукам нашим не пришлось испытать тех бед и горя какие выпали нашему поколению…
.......
…Что-то было не так.
Как всегда в этот день, я не спеша возвращался из Центрального парка домой пешком. Но в этот раз со мной не было ни одного попутчика, да и в парке почему-то я не встретил ни одного знакомого.
Вроде бы и знакомая дорога вдоль маршрута "семёрки", но в то же время как будто и не та, словно за прошедший год всё очень изменилось. Другие деревья, заборы, незнакомые марки автомобилей, какая-то непривычная одежда на молодёжи, да и сама молодёжь какая-то странная…
Но больше всего тревожило и угнетало то, что пройдя от парка до Двадцатой школы, я не увидел ни одного пионера. Вернее, нарядную детвору пионерского возраста я встречал часто, но ни на ком не было пионерских галстуков. Что-то было не так…
Сердце сжалось от предчувствия чего-то нехорошего. Сжалось и не захотело разжиматься – острая боль раскалённой спицей вонзилось в него, жгучим эхом отдалась под лопаткой…
Охнув, я замер, стараясь даже не дышать. Было очевидно, что я переоценил свои возможности, решив возвращаться домой пешком. Увы, годы берут своё. Вернее, не берут, а отбирают, и уж тем более не своё, а мои здоровье и силы, моих близких и просто знакомых. С каждым годом всё меньше их приходит в этот день к Вечному Огню, чтобы поклониться тем, кто не дожил до светлого Дня Победы и встретиться с теми, кто выжил всем смертям назло. И хотя на фронте я не воевал, для меня этот праздник тоже святой.
- Машинист паровоза в тылу такой же солдат, как и на фронте! - багровея и трясясь от злости, орал на меня в военкомате молоденький лейтенант. - Бронь за красивые глазки не дают, так что служи там, где ты Родине нужнее, и чтобы я тебя здесь больше не видел!
Вот я и служил, и, возможно, действительно принёс Родине больше пользы, стоя за рычагами и штурвалами в узенькой кабине паровоза, чем если бы месил грязь фронтовых дорог с автоматом в руках.
В одном только ошибся лейтенант: солдат фронта и солдат тыла, это, как говорят в Одессе, "две большие разницы".
Война, как верно заметил тот старик в парке, действительно "покусала меня не слабо": три раза составы, которые я водил, попадали под бомбёжку, и дважды это оканчивалось для меня плачевно. В сумме получил семь ран, пять увязших во мне осколков, два из которых ношу в себе до сих пор, и инвалидность второй группы.
Только вот в категорию участника Великой Отечественной войны я не попал, так и остался просто "инвалидом труда". И, как следствие, пенсия пониже, да льготы пожиже, и никаких боевых наград. Обидно, конечно, ну да ладно, на жизнь хватает. И вообще, не Родина ведь этой бюрократией занималась! А бюрократы… Бог им судья!..
Раскалённая спица рассыпалась на множество мелких тупых иголочек, которые шершавым комком застряли в груди. Стало чуток полегче, и я огляделся в надежде найти какое-нибудь "сидячее место".
Такое место было совсем недалеко, но оно было занято: на длинной, но узкой лавочке, прилепившейся к забору, сидели, обнявшись, парень с девушкой и, по всей видимости, совсем не смущались тем, что в нескольких метрах от них стоит посторонний человек. Однако выбирать было не из чего, и я, стараясь не делать резких движений, "подплыл" к ним:
- Ребятки, можно передохнуть немножко на вашей лавочке? Вы уж меня простите, но что-то сердце прихватило, а с ним не поспоришь.
Зыркнув на меня из под густо накрашенных ресниц, девица с растрепанными волосами неестественного, медно-оранжевого цвета, раздражённо фыркнула и, резко поднявшись, с демонстративной развязностью уселась парню на колени. Обняв его, она потянулась к нему губами. Парню такие "вольности" не понравились, и он, отвернув лицо в сторону, раздражённо оттолкнул её. На фоне своей яркой подруги - малолетки он выглядел скромной серой мышкой: аккуратный бледно-голубой джинсовый костюм, короткая стрижка "ёжиком" и бледное, какое-то сероватое лицо.
- У, шал-лава бесстыжая! - услышал я у себя за спиной хриплый женский голос, но оборачиваться не стал: не смотря на то, что сердце почти не болело, нарастающий звон в ушах и надвигающийся с "периферии" мрак давали знать, что я на грани потери сознания. На немеющих ногах я подошёл к лавочке и, скользнув спиной по штакетнику, чуть ли не рухнул на неё.
Нащупав в кармане узенький пузырёк с нитроглицерином, я выковырнул из него пробку, вытряхнул несколько крупинок на ладонь и положил одну под язык. Такого со мной ещё не было, и я не очень надеялся, что лекарство поможет в этом случае, но оно помогло, и почти мгновенно. Мрак перед глазами рассеялся, и ватные пробки из ушей исчезли, но всё тело так и осталось онемевшим.
- …Для того ваши деды кровь… – услышал я, и пульсирующий звон вновь заглушил слова старой фронтовички. Гневная, грузная и грозная, она стояла возле лавочки, тяжело опираясь на палочку и энергично размахивала рукой в такт своей не менее энергичной речи.
Раскрасневшаяся девчонка, съёжившись и набычившись, со злостью огрызалась через плечо, а парень, побледнев ещё больше, лениво цедил что-то сквозь зубы. Неожиданно звон прекратился, будто его кто-то выключил.
- … И вообще, мы вас не просили Родину спасать! – парень с презрением цвиркнул слюной сквозь зубы и добавил: - Вон немцы в Германии живут так, как нам и не снилось, а завоевали бы они нас, глядишь, и мы жили бы не хуже!
- Да как ты подлец, смеешь?!. – растерявшаяся бабка буквально остолбенела и онемела на пару секунд от услышанного. Придя в себя, она, неестественно выпрямившись и беззвучно открывая рот, рванула ворот блузки. - И ради такой сволочи…- задыхаясь, сдавленно просипела она: - Да я тебя… У, нечисть… – покачнувшись, она неуклюже взмахнула своей палочкой и замерла.
Взвизгнув, девчонка резко отпрыгнула в сторону, а парень, вжавшись в забор и выставив вперёд руку, со злостью прищурился:
- Ты, бабка, потише маши своим костылем, а то не посмотрю, что старая и железяк на пиджак нацепляла…- покосившись на меня, он криво, гадко усмехнулся и, уверенный в своей безнаказанности, добавил: - Твоей же палкой тебе ноги поперебиваю!
Но последнюю фразу женщина, вероятно, уже не слышала – держась за шею, она медленно, как-то боком, оседала на землю.
На какое-то время все оцепенели, и только мои мысли с сумасшедшей скоростью скользили, сталкивались и мгновенно выстраивались в причудливые комбинации, вызывая странные, неожиданные ассоциации и выводы.
"Вот она, эпоха разделения, во всей красе и неприглядности…"И восстанет отец на сына, и сын поднимет руку на отца…" Наверное, прав был мой сын, когда, начитавшись заумных книг, объяснял мне проблемы и сложности нашего времени. Канули в Лету взаимопонимание и преемственность поколений, и остались между ними не-понимание, не-совместимость и не-примиримость… И лютой ненавистью воспылали к друг другу люди, государства, религии…"
- Эй, бабка, ты чего? - жалобным, прерывающимся голосом пролепетала девушка и, нагнувшись, с опаской шевельнула упавшую навзничь старушку за плечо.
Её голова качнулась, словно у тряпичной куклы, и широко открытые глаза невидящим взглядом уставились в серое небо.
- Ой, чего это она? – попятившись, перепуганная девчонка с ужасом оглянулась на меня, и вдруг словно очнулась - Скорую! Скорую вызывай, ну, быстрее же! – побледнев, трясла она за рукав своего друга, но тот, вскочив с лавочки, стряхнул её руку и попятился:
- Отвяжись! Мне лишние проблемы не нужны. И вообще, у меня батарейка сдохла.
- Как сдохла? - девушка удивлённо посмотрела ему в глаза. – Ты же только что Витьке…- и вдруг, мгновенно рассвирепев, прошипела: - Давай сюда мобилу, иначе у тебя точно проблемы будут!
Парень нехотя достал из кармана чёрную коробочку размером чуть больше спичечного коробка и протянул ей. Девушка раскрыла ее, словно пудреницу и начала тыкать в неё пальцем, а затем, прижав её к уху, замерла.
"Наверное, это переносной радиотелефон" – с удивлением предположил я, и не ошибся.
- Скорая? – встрепенулась девчонка. – Тут женщина без сознания лежит… Да откуда я знаю, она старая уже… Улица? Не знаю я, это где автобус "семёрка» ходит, возле Двадцатой школы. Увидите. И ещё – шмыгнув носом, она оглянулась на меня: - здесь ещё и старику одному плохо стало… Говорит, что сердце. Поскорее приезжайте. - Неожиданно она всхлипнула и добавила дрожащим голосом: - Может быть, она уже умирает…
Парень забрал у неё аппарат и, сложив, сунул в карман:
- Давай сваливать отсюда, а то щас приедут, да начнут выяснять, что, да как… А мне лишний раз светиться ни к чему.
Девушка непонимающе взглянула на него:
- Да ты что?! Как можно бросить их в таком состоянии? – на секунду задумавшись, она скривилась в брезгливой улыбке и фыркнула:
- А ты можешь сваливать, и чтобы больше я тебя никогда не видела!
- Ну, Катька, смотри, жалеть будешь! – он сплюнул, грязно выругался и быстро зашагал в сторону проулка, но она даже не взглянула в его сторону.
Достав из сумочки, которая висела у неё на плече, жестяную красно-синюю баночку, она дёрнула за кольцо, словно это была граната. Из образовавшегося отверстия с шипением вылетели брызги какого-то напитка, и девушка, недолго думая, вытрясла половину его в сторону, на молоденькую траву газона, а потом, став на колени и приподняв старушке голову, попыталась напоить её.
- Не нужно! – остановил я медноволосую сестру милосердия: - сейчас она может захлебнуться. Вот, положи ей под язык – разжав ладонь, я взял с неё ещё одну крупинку нитроглицерина и протянул девушке. Она с сомнением посмотрела на крохотную таблетку и насупилась:
- Может ещё одну? Жалко, что ли?
- Нельзя! – выдавил я из себя, и, чтобы пресечь пустые разговоры и объяснения, стряхнул остальные таблетки с ладони в траву. Удивлённо взглянув на меня, Катя вновь метнулась к лежащей женщине.
Время тянулось невыносимо медленно, словно прозрачный мёд, хотя я и понимал, что прошло всего несколько минут.
- Бабуля, очнись, ну не умирай, пожалуйста! – девчонка, поскуливая, ползала возле старушки на коленях, тормошила её, пыталась делать искусственное дыхание, ещё раз попробовала дать ей глоток газировки, а я сидел рядом, словно парализованный, и ничем не мог ей помочь.
Вдруг женщина со свистящим шипением вздохнула, закашлялась, и синева с её лица стала уходить. Дыхание её становилось всё спокойнее и глубже. Возможно, моя таблетка и помогла ей, но из за страшной черты вытащила её вот эта девчонка - лохматая, зареванная и перепуганная.
Со стороны Стройбюро донеслось завывание сирены, и девчушка, выбежав на дорогу, замахала руками. Странной формы бело-красный автомобиль съехал на обочину и остановился. Из него вышли мужчина и женщина в белых халатах, и присели на корточки возле лежащей старухи.
Пока мужчина мерил ей давление, проверял пульс, заглядывал в глаза и давал указания напарнице, женщина раскрыв свой чемоданчик, надламывала ампулы с лекарствами.
Сделав укол, она посмотрела на меня, на стоящую рядом девушку и покачала головой. Вздохнув, она отмотала с рулончика метра два бинта и махнула ей рукой:
- Пошли, красавица, поможешь.
Открыв заднюю дверь автомобиля, медсестра достала из него большую, литра на два, пластмассовую бутылку и свинтила с неё пробку:
- Давай, умывайся, я полью. А с ней уже всё в порядке. Молодец, – и скупо улыбнулась.
Катя удивлённо посмотрела на неё, потом взглянула на свои руки и покраснела: только сейчас она вспомнила о своей не очень "приглядной" внешности. Умывшись и вытерев лицо комком бинта, она помогла женщине вытащить из машины носилки.
Врач приподнял руку и качнул головой:
- Нет-нет. Пусть ещё немного полежит, не нужно сейчас её беспокоить, – затем поднялся и шагнул ко мне. Оттянув мне веко, он внимательно посмотрел на него, потом взял меня за запястье и сел рядом: - Ну что, отец, как ты?
- Да ничего, всё уже нормально – машинально ответил я, и вдруг понял, что действительно всё нормально: сердце не болело, онемение прошло, и вообще чувствовал я себя совсем неплохо, словно и не было у меня несколько минут назад почти полной "отключки".
Поджав губы, врач недоверчиво хмыкнул, и начал измерять моё давление. Ещё раз хмыкнув, но уже в другой тональности, удивлённо, он снял с моей руки пневможгут.
Состроив скорбную физиономию, он сокрушённо развёл руками и пожаловался своей напарнице:
- Увы, это не наш пациент! – затем улыбнулся мне и добавил: - Чему я очень рад.
В это время старушка застонала и открыла глаза, и врачи вновь склонились над ней.
Но она будто не слышала их дежурных вопросов – её беспокойный, ищущий взгляд метался между ними, потом она увидела стоящую в стороне девушку и что-то прошептала.
Удивлённо приподняв брови, врач оглянулся и кивнул Кате: "Подойди, она тебя зовёт".
Катя метнулась к старушке и, присев на корточки, взяла её руку.
Старая фронтовичка судорожно вздохнула, и на щеке её блеснула слезинка.
- Ты уж прости меня, деточка, прости дуру старую! – она вздрогнула, и глаза её широко открылись. – Я ведь всё видела… Неужели для того, чтобы это понять, нужно было умереть?
Она побледнела, и тело её затряслось от нервной дрожи. Врачи вновь засуетились, сделали ей ещё один укол и положили на носилки.
Старушка улыбнулась Кате сквозь слёзы:
- Не серчай, не обижайся на бабку, - взглянув на её колени, она покачала головой и добавила: - вон, все колготки из за меня изодрала…
- Да ну…- девушка махнула рукой и шмыгнула носом. – Ты уж, бабуля, не болей, выздоравливай!
Проводив "скорую", она нерешительно подошла к лавочке:
- А Вам куда нужно, может быть проводить Вас? Как Вы себя чувствуете?
Я поднялся с лавочки и прислушался к своему организму.
-Да неплохо уже. Теперь я и сам доберусь, тут недалеко, на Городскую.
-Ну, тогда я побежала, - махнув мне рукой, она повернулась, но, сделав пару шагов, вдруг остановилась.
-Ну, уж нет!- вернувшись, она взяла меня под руку. – Давай уж, дедуля, я тебя до дома провожу, мне почти по пути. А то ещё сковырнешься по дороге, как та бабулька! – она вздрогнула, и тень только что пережитого ужаса мелькнула в её глазах.
Я улыбнулся, заметив, что она никак не могла определиться, как ко мне обращаться, на ты или на Вы.
-Ну ладно, пошли. Давненько я с барышнями под ручку не прогуливался. А тебя твой парень не заревнует? – попытался я грубоватой шуткой отвлечь её внимание от страшных воспоминаний, но, видимо, перестарался.
Я почувствовал, как напряглась её рука, и глухим, мгновенно севшим голосом она грубо, с вызовом ответила:
- Да пошёл он! Плевать я на него хотела. Да и вообще, какой он парень? Так, сопля.… А где именно ваш дом, Городская-то большая? – неожиданно резко сменила она тему, словно подвела черту, вычеркнула его из своей жизни.
Я с изумлением взглянул на неё, поразившись, насколько точно и жёстко охарактеризовала эта малолетка своего бывшего друга, хотя выглядел он намного старше её.
Да, прав оказался мой сын насчёт эпохи разделения – отделяются добро от зла и правда от неправды.
"…И делающий неправду пусть оскверняется до конца, а праведный – да творит правду ещё…"
- Да, не слабо ты его.… Но поделом. Вернее, по делам. А дом мой напротив завода ЖБИ, на соседней улице.
- Завода! – девчонка ехидно фыркнула.- Завода нет уже давным-давно, а люди всё "Завод, завод…" Остановка ЖБИ… Где он, этот ЖБИ? развалины, и те уже растащили!..
- Как растащили? – я почувствовал, как под ногами зыбко качнулась земля, и опёрся рукой о ствол дерева. – Какие развалины? Что, война была?
Катя странно взглянула на меня, и со страхом отстранилась:
- Ну, если считать Перестройку войной… Хотя, почему бы и нет? Советский Союз-то она уничтожила! Да что с Вами? – испуганно пробормотала она и сделала шаг назад.
Меня мгновенно бросило в жар, потом в холод, мысли закружились, заметались в панике: "Что случилось? Где я? Что происходит? Зачем?.."
Покосившись на насторожившуюся, съёжившуюся девчонку, я криво усмехнулся, дотронулся до шрама сбоку лба и развёл руками:
- Ну вот, опять.… Это всё из за ранения. Иногда у меня на время память отключается, и я даже не помню, что ел сегодня, а бывает, что и целые годы неожиданно стираются – соврал я. Хотя немецкий осколок, пронзивший мой мозг, и "наградил" меня приступами эпилепсии, на память я никогда не жаловался.
- Потом, через день-другой память восстанавливается, но всё равно неприятно – пытался я успокоить испуганную девушку, и мне это удалось.
- У моей бабушки тоже проблемы с памятью – Катя робко улыбнулась и вновь взяла меня под руку.- Она тоже была ранена, но не сильно. Правда, на фронте она не была, во время войны она в Сталинграде телефонисткой работала. А там каждый день бомбёжки, артобстрелы были…
А дедушка на три года моложе её был, он тогда в СвЕрдловке жил, недалеко отсюда. Бабушка рассказывала, что после освобождения СвЕрдловки он ещё мальчишкой был, и на токарном станке работал, стоя на деревянном ящике, потому что до штурвальчиков не доставал. Они, пацаны, и ночевали там же, возле станков, на куче ветоши.
Фронту нужны были снаряды, и все понимали, что каждая заготовка, сошедшая с их станков, приближала День Победы…
Мы неторопливо шли по обочине дороги, но я, вслушиваясь в ненавязчивое щебетание моей молодой спутницы, думал совсем о другом.
Я думал о долге, который мы от рождения имеем перед родителями и Отчизной, о чести и совести, которые есть наша суть, о детях, которые становятся нашим будущим…
Да, они не такие как мы, и не такие, какими мы хотели бы их видеть. Но ведь это мы такими их воспитываем, закладываем фундаменты своего будущего.
И вообще, не такое уж оно и мрачное, это будущее. Вот оно, идёт рядом со мной, заботливо поддерживает меня под руку, что-то рассказывает, пытаясь отвлечь от грустных мыслей.
Будущее цвета восходящего солнца…
.......
- Э-э-э... Да ты спишь?! А я ему о своих похождениях рассказываю! – неожиданный голос отца словно встряхнул меня, и я проснулся.
Отец сидел, улыбаясь, напротив меня, по другую сторону журнального столика с газетой в руке.
- Здравствуй, папа! – поднявшись с дивана, я протёр глаза и тряхнул головой: ощущение реальности приснившегося мне было поразительным.
- Извини… – начал я оправдываться, и вдруг осёкся. До меня дошло, что я вижу отца, которого уже давно нет. На миг замершее сердце моё глухо бухнуло и зачастило, а дремоту с меня как рукой сняло. Нет, испуга не было, да и большого удивления тоже. Я прекрасно помнил не менее странные и удивительные ситуации, в которых не раз уже оказывался, и поэтому к появлению отца отнёсся спокойно и даже с некоторым любопытством.
"Будем считать, что это продолжение сна", – мелькнула успокаивающая мысль, и я улыбнулся. Обойдя столик, я обнял папу и поцеловал его в гладко выбритую щёку, почувствовав при этом давно забытый запах одеколона "Шипр", которым он всегда "умывался" после бритья.
- Рад тебя видеть, я так по тебе соскучился. Спасибо, что ты пришёл, – искренне сказал я, совершенно не смущаясь тем, откуда он пришёл. Я позвал его, и он пришёл ко мне из моей памяти. Просто у меня очень живое воображение…
Я взглянул на столик и спохватился: воображение-воображением, но о гостеприимстве забывать нельзя.
- Извини, папа, я сейчас! – метнувшись на кухню, я достал из буфета маленький гранёный стаканчик из простого стекла, "стопочку", как называл его отец, не признававший для спиртного другой посуды.
Захватив вилку и нож, я вернулся в зал, налил в рюмку и стопочку водки и разрезал огурцы. Отец в это время с интересом смотрел по телевизору новости.
Я поднял рюмку:
- Давай, папа, за Победу.
Отец покосился на свой стаканчик и покачал головой:
- Вообще-то мне хватит. Я ведь в парке за Победу уже выпил. А вот от сыра не откажусь, - Он наколол вилкой пару ломтиков сыра и с удовольствием начал их жевать. Я поставил свою рюмку на стол – пить одному мне не хотелось.
Невольно мой взгляд стал критически-оценивающим: я смотрел как он ест, вслушиваясь в голос диктора, то хмурясь, то улыбаясь, посматривает на экран телевизора, как пульсирует кожа, затянувшая больше полувека назад ту страшную рану почти у виска…
Почувствовав мой взгляд, папа оглянулся и, хмыкнув, внимательно посмотрел мне в глаза. Понимающе покачав головой, он пожал плечами:
- Я тоже удивлён, и ничего не понимаю. Но, наверное, это для чего-то нужно. – Улыбнувшись, он провёл рукой по моим волосам: - А ты уже совсем седой. Но это тебе даже идёт.
Рука его была тёплой и твёрдой, жёсткой от работы, которой он занимался всю жизнь.
- А вот скажи мне, - папа повернулся ко мне и чуть приблизился, словно выделяя предстоящий вопрос в особо важную категорию: - Почему за всё это время я не увидел ни одного пионера? Как-то непривычно это!
Вздохнув, я пожал плечами:
- Так ведь нет пионерии. И "комсомолии" нет, и даже "октябрятии" не стало. Всё как-то само собой развалилось, рассыпалось и исчезло.
Началось всё с развала Коммунистической партии, но она-то хоть оболочку, видимость сохранила, хотя внутри уже совсем не та. А вот детских организаций, включая и пионерские лагеря, просто не стало. Когда в стране начались такие перемены, можно сказать, катаклизмы, до них ли было! Вот и упустили…
Слушая меня, отец всё больше мрачнел.
- А вот это плохо, - покачав головой, он нахмурился. – Очень плохо. Человек – существо социальное, и именно этим отличается от животных. На начальном этапе развития, ему просто необходимо душевное и духовное воспитание и обучение. Коллектив, объединённый светлой идеей и высокой целью - лучшая форма такого воспитания.
В противном случае дети всё равно будут стихийно объединяться, но здесь уже лидерами групп могут оказаться те, у кого больше силы и меньше совести.
Они и законы в своих группах будут устанавливать по своему подобию: "Каждый сам за себя; бей слабого, покорись сильному; всё дозволено; бери от жизни всё; после нас хоть потоп…"
И когда дети с таким мировоззрением станут взрослыми, это будет страшно.
Ведь это они будут создавать, устанавливать законы и вершить правосудие, через свои средства массовой информации они будут насаждать в обществе устраивающую их идеологию, и богатствами страны будут распоряжаться по своему усмотрению и желанию.
Что же вы наделали?
Вдруг отец замолчал и пристально посмотрел мне в глаза.
- Что с тобой, сынок, тебе плохо? – он провёл рукой по моей щеке и покачал головой: - Да у тебя жар! Ты ложись, я сейчас одеяло принесу – он встал и, сильно прихрамывая, пошёл в спальню.
"А ведь раньше он так сильно не хромал, - с нарастающим замешательством я покосился на палочку отца, стоящую у стены возле двери: - И с палочкой я никогда его не видел…
А я сам-то? Ведь я воспитывался в семье, в которой было принято обращаться к родителям на "Вы", а сейчас я говорил отцу "ты" так естественно, будто делал это всю жизнь… Что же это такое? Кто я? Где я?"- накатившая на меня волна паники отозвалась пульсирующим звоном в ушах и головокружением.
Я снова прилёг на диван и зажмурился, чтобы не видеть, как вокруг меня вращается комната. Послышались тяжёлые шаги отца, и я почувствовал, как на меня опустилось колючее шерстяное одеяло.
Звон в ушах затих, и я рискнул открыть глаза. Комната уже не кружилась, а отец стоял, нагнувшись к телевизору и осматривая его со всех сторон.
Почувствовав мой взгляд, он оглянулся и развёл руками:
- Как тут звук регулируется, ведь никаких ручек нет!
- А.… Это с пульта, - зевнув, я протянул руку к журнальному столику - Там две длинные кнопки с плюсом и минусом. А выключение – красная.
Отец взял пульт, повертел его в руках и хмыкнул:
- М-да... Как у вас тут всё… Но интересно. Ладно, разберусь. И спасибо тебе – поправив на мне одеяло, он легонько сжал моё плечо.
- За что спасибо? – вяло удивился я и снова зевнул: мне ужасно хотелось спать.
Папа неопределённо провёл рукой с пультом вокруг:
- Вот за это. За экскурсию. Ты спи, а я звук потише сделаю и новости посмотрю.
Я устало закрыл глаза и вздохнул. Какая экскурсия… О чём это он?..
Откуда-то издалека донеслось пульсирующее завывание, как будто кто-то начал раскручивал огромную музыкальную юлу…
.......
Резкое, шелестящее шипение ворвалось в мой сон и заставило сердце замереть в безотчетном, необъяснимом ужасе.
В полумрак комнаты из окон вливался кроваво-красный дрожащий свет. Он размазывался по полу, дробился в рюмках, стоящих в серванте на крохотные кровавые искры, словно висящие в воздухе…
Сбросив с себя одеяло, я встал, подошёл к окну и распахнул его. В комнату вместе с вечерней свежестью ворвались визги, свист, хохот, глухие хлопки и сухой, рассыпчатый треск.
В небе над центром города искрящимися одуванчиками, диковинными зонтиками, снопами и букетами вспыхивали разноцветные искры салюта. А на востоке, левее этих праздничных огней, низко над крышами домов висела, покачиваясь, одинокая ярко-красная звезда, заливая своим светом окутанные темнотой улицы посёлка.
- И пока живо Отечество, за которое отдано столько жертв, этот день будет неприкосновенным Днём Памяти… – отчётливо услышал я за спиной голос отца, но оборачиваться не стал – я знал, что у меня просто очень живое воображение.
Где-то недалеко раздался негромкий хлопок, и ещё одна красная ракета со зловещим шипением вонзилась в ночное небо, сменяя только что погасшую.
"Взлетает красная ракета…" – неожиданно вспомнилась песня фронтовиков из фильма "Белорусский вокзал", и я почувствовал, как колючий комок вновь сдавил моё горло, а на глазах опять стали наворачиваться слёзы. Но сейчас у меня не было ни сил, ни желания бороться с ними, и поэтому я просто стёр их ладонью.
"…А нам нужна одна победа,
Одна на всех, мы за ценой не постоим,
Одна на всех, мы за ценой не постоим…" –
- продолжала прокручивать моя память кадры из фильма, и голова моя невольно склонилась перед всеми, кто выстоял, выстрадал нашу Победу.
Ведь не только фронтовики платили за неё непомерную цену. Их жёны, родители спускались вместо них в шахты, выращивали хлеб, плавили для фронта металл. Их рано повзрослевшие дети стояли у станков и подбирали на полях оставшиеся колоски, и даже простенькие посылки, те кисеты и варежки, которые они отправляли на фронт, хоть на мгновение, но приближали этот День Победы.
Но и после войны Победу нужно было закреплять и защищать: поднимать, возрождать промышленность и сельское хозяйство, укреплять армию и срочно создавать ракетно-ядерный щит. Всё это тогда было жизненно необходимо для обессиленной и обескровленной страны.
И вновь были жертвы и подвиги миллионов вдов, сирот, искалеченных войной и невинно осуждённых защитников Родины.
Я вспомнил, как сорок лет назад мы, малолетние пацаны, каждое утро выбегали встречать колонну открытых грузовиков с "зэками", которых привозили на строительство того самого завода железобетонных изделий.
Некоторые из заключённых бросали нам с машин искусно вырезанные из дерева танки, летающие пропеллеры, самолётики… А мы, подбирая игрушки с обочины, понятия на имели, что эти хмурые дядьки с непонятной тоской в глазах не просто "сидели в лагерях". Они не просто "отбывали срок" – они тоже поднимали страну из разрухи, но платой за эту каторжную работу была лишь миска тюремной баланды…
Спасибо всем вам, живым и уже ушедшим Защитникам и Спасителям Отечества, фронтовикам и тыловикам, с избытком хлебнувших военного и послевоенного лиха.
Почти наощупь я взял со стола бутылку и включил торшер. Его неяркий оранжевый свет рассеял темноту в комнате, создавая ощущение уюта и умиротворённости.
Я наклонил бутылку над своей рюмкой, но рука моя, замерев на полпути, дрогнула, и водка потекла мимо, на полированную поверхность столика. В грудь словно ударило тугой, горячей волной, и у меня перехватило дыхание…
Моя рюмка была полной, а рядом с ней, тускло отсвечивая гранями, стоял маленький стаканчик с водкой.
Сверху на нём лежал кусочек тёмного хлеба…
Сердце оглушительно бухнуло и замерло. Словно завороженный, оцепенев, я смотрел, как лениво, словно при замедленной съёмке, водка хлюпает из горлышка бутылки на столик, подтекает под рюмку, под стаканчик…
Но взвыла, циркулярной пилой взвизгнула и, захрипев, умолкла Большая Музыкальная Юла. И, как ловкий фокусник сдёргивает со стола скатерть из под стоящих на ней предметов, так из моего сознания соскользнул целый мир. Одна пелена Майи сменилась другой…
На столике одиноко стояла моя пустая рюмка, и лужица водки, расплываясь, медленно подбиралась к ней… Словно спохватившись, телевизор загремел музыкой, выстрелами салюта, криками веселящихся людей.
Я ошалело посмотрел на экран мгновенно заработавшего телевизора, на закрытое окно, на скомканное покрывало на диване…
Значит, это было ещё одно путешествие по "Отражениям", в глубины своего "я", ещё один урок самопознания, результаты которого мне придётся постигать, возможно, многие годы.
Спасибо Тебе, Господи, за этот урок, за то, что не оставляешь меня в заботах Своих, и обучаешь, как дитя малолетнее…
За окном опять бухнуло, и к оранжевому свету торшера добавился зелёный свет из окна.
Я шагнул к окну и опять распахнул его. Впрочем, нет, не опять, а впервые, хотя точно так же хрустнули оконные створки, присохшие за зиму друг к другу. Так же, как несколько минут назад, в комнату ворвался свежий весенний воздух…
Над крышами домов висела одинокая зелёная звезда. Салют уже закончился, и уставшая от своих криков и визгов молодежь притихла.
Опёршись о подоконник, я выглянул на улицу.
У соседнего дома столпилось несколько ребят и девчат. Они курили, что-то пили из пластиковых бутылок и, возбуждённо размахивая руками, что-то рассказывали друг другу.
Я вздохнул. Вот оно, перестроечное поколение, дети, выросшие, как трава в поле, и родительские забота и воспитание тут не в счёт.
Дети, о которых забыло государство в суете своих великих преобразований, так ничего и, не сумев предложить им взамен уничтоженных идеалов и высоких идей.
"Каждый сам за себя" и "Бери от жизни всё" – лозунги, недостойные Человека. Сможет ли эта молодежь, придя к власти, думать не только о себе, но и о ближнем своём, радеть за него, за державу, за Родину?
Уходит поколение, у которого вся жизнь была как подвиг. "Не при делах" уже и послевоенное поколение, строившее Социализм и мечтавшее о Коммунизме.
"При делах" пока ломатели и крушители, но и они уже "сидят на чемоданах".
Что сделает с Государством, с нами новое поколение, которое придёт им на смену? Может, ошибся папа, и всё не так уж и плохо?
Ведь сколько раз уже бывало, что наша страна возрождалась из пепла, как волшебная птица Феникс! Хотелось бы на это надеяться…
Зелёная ракета, стрельнув крохотными жёлтыми искрами, стала гаснуть, и у меня невольно сжалось сердце. Мне показалось, что сейчас весь мир погрузится во мрак, но гаснущая звёздочка вдруг снова вспыхнула и, словно из последних сил, вновь осветила дома зелёным светом.
И вдруг из толпы подростков с шипением взлетела ещё одна ракета.
Чиркнув по тёмному небу снопом искр, она зависла рядом с зелёной звёздочкой и вдруг рванула, вспыхнула ярким светом: рядом с угасающей зелёной полыхала, разгораясь, новая звезда, звезда цвета восходящего солнца…