Переводы: Болеслав Краковский, Владимир Игнатьевых, Николай Штирман,
Владимир Петрович Трофимов, Владимир Стафидов, Игорь Хлебников
Красимир Георгиев
ДЕЦАТА НА КОСТЕНУРКАТА
Нагласям обектива на дактил, натискам копчето, блясва светкавицата.
И се сещам за невероятния фотограф Емил Кларк. Той ходеше върху върховете на света, потапяше се в житейски и океански бездни и мажеше с водка веждите си. За късмет. Бе изчезнал от погледа ми за дълго и когато зърнах върху някакъв електрически стълб некролога му, казах:
– Значи намери своята пропаст, приятелю?
ДЕЦАТА НА КОСТЕНУРКАТА
Петък, тринайсти декември е. Зреят лавините
и негативът отваря очите на зимата –
никой не тръгвал през този сезон на годината,
никой не тръгвал по този маршрут, за да снима.
Точно навреме е. Всичко е дяволски точно.
Тръгвам нагоре със своето малко откритие –
свършва животът, преди да е още започнал –
черни косите ми, а избелели мечтите.
Тръгвам към моята дълга любов – Хималаите,
тръгвам към бялата девствена сянка на Азия.
Двама непалци ме пазят от пропасти. Знаят те:
няма да могат от кармата да ме опазят –
карма на зъл неудачник, пиян мижитурка.
Давам ума си на вълците, стигат ми дните.
Някога много отдавна една костенурка
слязла от времето, за да роди планините.
Кървави капки бележат трасето на жертвите.
Псувам съдбата и влизам в гранитната лудница,
влагам душа в обектива и лазя след шерпите,
а планината разголва гърди като блудница.
Впивам в гърдите й шеметни кадри-пиявици
и се облива в блажение фотодушата ми.
Аз – фотографът от София, кротък пияница,
пия безкрая и снимам с очите на вятъра.
Трупат се преспи, натрупват се болка и лудост,
зрима е болката, а лудостта е незрима.
Стенат от страст върховете – великото чудо,
снимам мечтите и снимам, и снимам, и снимам.
А планината е нежната бяла красавица
и приближава лицата ни нейното варио,
щедри светкавици вдигат жестока наздравица –
нашите снимки на вечния огън изгарят.
И ме прегръща, пияна от студ, планината,
и ме целува със своите ледени устни.
Кротките шерпи превръща в божествени статуи,
мен ме затваря в покои свещени, но мръсни.
С кървава слуз са покрити стените и пурпурът
капе по сухия дънер на брачното ложе.
Може би снимам дечицата на костенурката,
плод на смокиня ще вкуся сред ложето може би.
Там се съблича мръсницата, тръпнат бедрата й
и се преплитат в лавина телата ни, нашите.
Бяла красавица страстна е днес планината –
петък, тринайсти декември, година на чашата.
Както жената е винаги огнена клада,
но е и айсберг в морето от чувства жената,
тъй планината е винаги бяла и млада,
но е и дяволски мъртва и твърда душата й.
Мъртвата твърд е пленена от живите фотоси.
Лягаме с моята дълга любов – Хималаите,
огън без край. Обективът затваря окото си.
С бяла коприна покрива главата ми Бялата
смърт.
Ударения
ДЕЦАТА НА КОСТЕНУРКАТА
ПЕтък, тринАйсти декЕмври е. ЗрЕят лавИните
и негатИвът отвАря очИте на зИмата –
нИкой не трЪгвал през тОзи сезОн на годИната,
нИкой не трЪгвал по тОзи маршрУт, за да снИма.
ТОчно наврЕме е. ВсИчко е дЯволски тОчно.
ТрЪгвам нагОре със свОето мАлко открИтие –
свЪршва живОтът, предИ да е Още запОчнал –
чЕрни косИте ми, а избелЕли мечтИте.
ТрЪгвам към мОята дЪлга любОв – ХималАите,
трЪгвам към бЯлата дЕвствена сЯнка на Азия.
ДвАма непАлци ме пАзят от прОпасти. ЗнАят те:
нЯма да мОгат от кАрмата да ме опАзят –
кАрма на зЪл неудАчник, пиЯн мижитУрка.
ДАвам умА си на вЪлците, стИгат ми днИте.
НЯкога мнОго отдАвна еднА костенУрка
слЯзла от врЕмето, за да родИ планинИте.
КЪрвави кАпки белЕжат трасЕто на жЕртвите.
ПсУвам съдбАта и влИзам в гранИтната лУдница,
влАгам душА в обектИва и лАзя след шЕрпите,
а планинАта разгОлва гърдИ като блУдница.
ВпИвам в гърдИте й шЕметни кАдри-пиЯвици
и се облИва в блажЕние фОтодушАта ми.
Аз – фотогрАфът от СОфия, крОтък пиЯница,
пИя безкрАя и снИмам с очИте на вЯтъра.
ТрУпат се прЕспи, натрУпват се бОлка и лУдост,
зрИма е бОлката, а лудосттА е незрИма.
СтЕнат от стрАст върховЕте – велИкото чУдо,
снИмам мечтИте и снИмам, и снИмам, и снИмам.
А планинАта е нЕжната бЯла красАвица
и приближАва лицАта ни нЕйното вАрио,
щЕдри светкАвици вдИгат жестОка наздрАвица –
нАшите снИмки на вЕчния Огън изгАрят.
И ме прегрЪща, пиЯна от стУд, планинАта,
и ме целУва със свОите лЕдени Устни.
КрОтките шЕрпи преврЪща в божЕствени стАтуи,
мЕн ме затвАря в покОи свещЕни, но мрЪсни.
С кЪрвава слУз са покрИти стенИте и пУрпурът
кАпе по сУхия дЪнер на брАчното лОже.
МОже би снИмам дечИцата на костенУрката,
плОд на смокИня ще вкУся сред лОжето мОже би.
ТАм се съблИча мръснИцата, трЪпнат бедрАта й
и се преплИтат в лавИна телАта ни, нАшите.
БЯла красАвица стрАстна е днЕс планинАта –
пЕтък, тринАйсти декЕмври, годИна на чАшата.
КАкто женАта е вИнаги Огнена клАда,
нО е и Айсберг в морЕто от чУвства женАта,
тЪй планинАта е вИнаги бЯла и млАда,
нО е и дЯволски мЪртва и твЪрда душАта й.
МЪртвата твЪрд е пленЕна от жИвите фОтоси.
ЛЯгаме с мОята дЪлга любОв – ХималАите,
Огън без крАй. ОбектИвът затвАря окОто си.
С бЯла копрИна покрИва главАта ми БЯлата
смЪрт.
ДЕТИ ЧЕРЕПАХИ (перевод с болгарского языка на русский язык: Болеслав Краковский)
Наводим объектив, нажимаем кнопку, срабатывает вспышка.
Вспоминаю невероятного фотографа Эмила Кларка. Тот забирался на самые высокие вершины нашего мира, погружался в житейские и океанские глубины и смазывал водкой брови. К удаче. Он надолго исчез из вида, и когда я увидел размещённый на каком-то электрическом столбе* некролог, посвящённый ему, сказал:
– Значит, нашёл свою бездну, дружище?
ДЕТИ ЧЕРЕПАХИ
Декабрь. Тринадцатое. Пятница. Ох, лютая погода!
Зимы взгляд злобный и лавин оскал.
Никто не выходил в такое время года
На тот маршрут посреди горных скал.
Всему придёт свой срок. Время чертовски точно.
Привыкла к знанию такому голова.
Но жизнь прерваться может и досрочно:
Ты вроде мыслишь, а мечта мертва.
Иду к любви своей далёкой – к Гималаям,
Тень белоснежной Азии шикарна.
Проводники-непальцы опекают, зная,
Что защитить меня не сможет карма
От шага пьяного, от жизненного краха.
Добавьте волку разума, чтобы продлились дни.
Давным-давно когда-то черепаха
Ушла от времени, чтоб горы породить.
Кровавым следом мечен маршрут жертвы,
Кляну судьбу, снимаю трудный путь.
В гранитный дом безумья ведут шерпы**.
А там гора-блудница оголила грудь.
Впивается пиявкой в наготу мой фотоаппарат,
Блаженством обливается душа, поёт.
Фотограф из Софии я, и ветру брат,
Нежнейший пьяница, таких наперечёт.
Растут безумие и боль от бесконечной снежности,
Боль ощутима, а безумие – не знаю.
Я извергаю стон от страсти и от нежности,
Свою мечту снимаю и снимаю
Вершину – белоснежную красавицу
То приближает объектив, то отдаляет.
Блеск вспышек для неё слагает здравицу,
Её портреты вечностью сияют.
Я пьян без водки, пьян от стужи, ветров,
Гора заледенила поцелуем брачным.
Как изваяния тела замёрзших шерпов,
Я ж затворён в святом покое мрачном.
На стенах слизь кровавая, густой пурпур
Стекает по сухим стволам на свадебное ложе.
Сниму, быть может, лучшую из всех фактур,
И смоквы плод попробую, быть может.
Как шлюха голая гора дрожит, доныне
Со страстью как-то удавалось справиться.
Наши тела переплелись в лавине.
Стакана год. Декабрь. Тринадцатое. Пятница.
Порою женщины то жгут огнём, то холодом,
В любви, наверное, все чувства хороши.
Хоть горы ослепительно красивы, молоды,
Но всё ж бесчувственны. Ведь нет души.
В плену у камеры осталась неживая твердь
Моей большой любви, всей жизни дело.
Бродившая неподалёку смерть
Накрыла белым шёлком объектив и тело.
Примечания:
* По давной традиции в Болгарии некрологи повешиваются на улицах.
** Шерпы – народность Восточного Непала неподалёку от Джомолунгмы.
ДЕТИ ЧЕРЕПАХ (перевод с болгарского языка на русский язык: Владимир Игнатьевых)
Наводим объектив на строфы, жмём на затвор, блестит вспышка.
И думаю о невероятном фотографе Эмиле Кларке. Тот хаживал поверх вершин света, утапливался в житейских и океанских безднах и чистил водкой линзы свои. На счастье. Ибо, исчез из моего зрения надолго, и когда увидел я некролог вверху на электрическом столбе, я сказал:
– Значит, нашел свою пропасть, приятель?
ДЕТИ ЧЕРЕПАХ
Пятница. Тринадцатое декабря. Созреют лавины,
и негативу откроет очи свои зима,
не оставляя в сезон на горных вершинах
того, кто пошел по маршруту снимать.
Точное время есть. Всё-таки дьявольски точно.
Шел ты вперед к своему небольшому открытию.
Жизнь завершил, не начав её, как бы нарочно,
черные космы, мечты седовласы забытые.
Шел ты долинами долгой любви Гималаями.
Шел ты по девственно-белым оттенкам всей Азии.
Только непальцы спасали от пропасти. Знали ведь –
от кармы не сможет спасать и оказия.
Неудачника злющая карма, и пьяницы.
И дайте ума для волчицы, спасти свои дни.
Я слышал, давно черепаха должна появиться
Старая, с плешью, рождая лишь годы одни.
Кровавые капли пролягут маршрутами жертвы.
Проклятой судьбою влезаешь в гранитное брюхо,
Кладя в объектив свою душу и лазя вслед шерпам,
А горы повыставят голые груди, как шлюхи.
И в груди вопьются, ищя ошалелыми пальцами кадры.
Обливая блаженством диафрагменно душу свою.
Ты софийский фотограф, нежно трепетный пьяница
Пьешь без края, снимая просторы с очей на ветру.
Сыплют сугробы, насыплют и боль и безумство.
Видима боль, но иное безумство незримо.
Стонут от страсти вершины – великое чувство.
Снимешь мечты и снимаешь, снимаешь, и снимешь.
А вершина нежна и бела, далека, бледнолица,
И приближая лицо просветленным стеклом объектива,
Щедрых молний жестоких разносится здравница –
Снимки наши на вечном огне запалила.
Опьяненно, тебя обнимают холодные горы.
И целуют тебя, разомкнув ледяные уста.
Шерпы кротко стоят, превращенные в идолов. Створы
храмов священных тебя затворят навсегда.
В кровавую слизь покрываются стены, и пурпур
с сухого ствола каплей каплет на брачное ложе.
Можешь снять черепаховых деток для кадров
плод смакуя, вкушая средь ложа, быть может.
Оголяется шлюха с дрожанием в трепетных бёдрах,
лавиной, сплетая в экстазе тела мигом ваши.
Сегодня вершина бела и красива, и страстна, и бОдра –
Пятница. Декабря. Тринадцатого. Год чаши.
И всегда-то женщина огненный пламень,
но и в море чувст женщины айсбергом хлад,
как те белые горы, младенческий камень,
но дьявольски мёртвой и твёрдой душа.
Твердь мертва, но в плену у живый фотографий.
Лягут радом с любовью твоей, Гамалаями,
в море огня. Объектив завершил твою графику,
Белым шелком главу покрывая, как знаменем
смерти.
ДЕТИ ЧЕРЕПАХИ (перевод с болгарского языка на русский язык: Николай Штирман)
Навожу объектив на даль, нажимаю кнопку, мигает вспышка. И я вспоминаю удивительного фотографа Эмиля Кларка. Он шел по вершинам мира, погружался в житейские и океанские глубины и смачивал водкой брови. На счастье.
Он надолго исчез из моих глаз и когда я увидел его некролог, повешенный на электрический столб (в Болгарии некрологи вывешиваются на улицах), сказал:
– Значит, нашёл свою бездну, дружище?
Пятница, Декабрь, тринадцатое. Зреют лавины
и сурово смотрят глаза зимы в негативы –
в это время года никого не должно быть на этом пути,
ради съёмок этим маршрутом никто не должен идти.
Те зимы повеления так чертовски точны
- Ещё черны мои волосы, но побелели мечты
- жизнь кончается раньше, чем она началась.
С тем открытием маленьким моя сущность вверх подалась:
Через Азии девственно белые тени я должен пройти.
к Гималаям – моей долгой и давней любви
Двое непальцев над пропастью держат меня
Они знают: не спасёт от падения карма моя,
карма злого неудачника, хмельного ничтожества.
Отдаю ум свой волкам, они гонят дней моих множество.
С давних, древних времён здесь сползла черепаха, когда то
родила эти голые горы и удалилась куда-то.
Кровавыми каплями помечается трасса жертвами
Ругаю судьбу и вхожу в гранитный сумасшедший дом,
вкладываю душу в объектив и ползу за шерпами,
и гора как блудница грудь оголяет притом.
Из Софии фотограф я, кроткий пьяница – кредо моё
Голову кружащие кадры-пиявки вонзаю я в груди её
и тем погружаю в блаженство фото-душу свою,
с глазами ветра снимаю и бесконечность без устали пью.
Громоздятся сугробы, нагромождаются боль и безумие,
зрима лишь боль и совершенно незримо безумие.
Стонут от страсти вершины – великое чудо являют,
снимаю мечты свои я, снимаю, снимаю, снимаю.
А гора – нежно белая такая красавица,
варио к нашим лицам её приближается,
жестокие тосты щедро молнии провозглашают –
и на вечном огне снимки наши сгорают.
От холода пьяная гора обнимает меня
и ледяными своими губами целует меня,
кротких шерпов в статуи вмиг превращает
в покои священные, грязные меня запирает.
Стены, пурпур и кровавая слизь, покрывая,
по сухому стволу свадебного ложа стекают.
Может быть, детей черепахи сниму я,
плод смоковницы на ложе смакуя.
Дрожат шлюхи бедра, она раздевается
и тела наши в потоке лавины сплетаются.
Гора сегодня белая красавица страстная –
Год стакана, пятница, декабрь, тринадцатое.
Женщина огненный всегда жаркий костер,
но и айсберг, в море чувств нашедший простор,
гора всегда белая и всегда молодая,
но душа ее чертовски твердая и не живая.
С Гималаями, моей давней любовью ложусь я,
объектив закрывает свой глаз, огонь без конца.
В плену живых фотографий мёртвая твердь,
мою голову белым шелком накрывает Белая
смерть.
ДЕТИ ЧЕРЕПАХИ (перевод с болгарского языка на русский язык: Владимир Петрович Трофимов)
Ритм работы камеры в руках фотохудожника похож на древнюю поэтическую ритмику дактиля, близкого к гекзаметру. Задавшись экспозицией души, нужно навести на объект глаз фотоаппарата, нажать кнопку и – всполох фотовспышки!
Вспоминаю необычайного фотомастера Эмиля Кларка, покорявшего горные вершины, погружавшегося в моря житейской повседневности и в океанские глубины. На удачу смачивавшего брови водочкой.
Позднее он надолго исчез из виду. Когда заметил на столбе электропередачи вывешенный его некролог, я спросил: „Значит, нашёл свою судьбу, дружище?”
***
Пятница. Чёртова дюжина, декабрь високосного,
Зреет опасность лавин на виду новогодия.
В пору обвала снегов в непогоду несносную.
На фотосессию вы – на маршрут – не выхо;дите.
Избрано время спонтанно. И дьявольски точное.
В путь, на вершину, иду я с мечтой открывателя –
Кончится жизнь, не начавшись, как сказка восточная,
Волоса смоль поседеет под кепкой мечтателя.
Девственно белые Азии тени над тропами,
Верю в любовь Гималаев – иду на свидание.
Двое непальцев, рискуя, страхуют от пропасти,
Карма Европы, заметили, – непонимание,
Карма спесивых ничтожеств, пьянчуг, неудачников.
Пусть растерзает волчица меня, безразличного.
В кои-то веки Тортилла, забыв предназначенность,
Гору решила родить, вопреки непривычному.
Трасса кровавыми каплями жертвы отмечена.
Рок проклинаю, взобравшийся в дом сумасшедшего.
Грудь оголяет гора, как блудница извечная.
Видоискатель души... И ползу я за шерпами.
Кругом идёт голова от грудастой натурщицы,
Фотоблаженство сердец, пограничное с вечностью.
Я – изомастер болгарский, на весте от Турции,
Кроткий алкаш, выпивающий даль бесконечности.
Боль и безумие. В снежном заоблачном космосе
Зримая боль, но не зримо безумье воочию.
Страстные стонут вершины, как снежные хосписы.
Грёзы плывут – нажимаю на кнопочку, кнопочку...
Белая нежность горы – Гималаев красавица,
Лица троих искажает она, мимикрийная.
Щедростью жёсткою молний предложена здравица –
Слайды видений проглотит невзгода стихийная.
Стужа пьянит высоту, и грядёт происшествие.
Губ ледяных гробовой поцелуй ощущается.
Каждый из шерпов уже идол кармы божественной...
Сумерки мне во священном покое сгущаются.
Слизью кровавой покрыты все стены пурпурные,
Ложе хозяйки в потёках довольно сомнительных –
Снимки детей черепахи. Но карикатурные.
Брачное ложе я с ней разделю – поразительно!
Бёдра кисельно дрожат, обнажённые шлюхою,
Страсти дебелой горы, с красотою развратницы.
Переплетение тел с ненасытной старухою
В год Пиалы. В декабре. В непристойную пятницу.
Факел горы полыхает – и небо расколото,
Айсберг над мелкими чувствами – женщина гордая,
Вечно загадочна, яркая, светится молодо.
Жаль, что душа её мёртвая, дьявольски твёрдая.
Твердь навсегда, как в плену на живой фотографии,
Ставшая данью любви – гималайскою, главною.
И – диафрагма сбивается. Словно проштрафился.
Голову мне укрывает заснеженным саваном
смерть.
ДЕТИ ЧЕРЕПАХИ (перевод с болгарского языка на русский язык: Владимир Стафидов)
Устанавливаю объектив на штатив, натискиваю кнопочку, блистает молния.
И вспоминаю я невероятного фотографа Емила Кларка. Он ходил на самые высокие вершины мира. Утопая в житейских своих безднах, он смазывал глаза водкой. На удачу. Исчез из виду на долгое время и когда я взглянув однажды на электрический столб с некрологом ему, сказал:
– Значит, ты нашёл свою пропасть, приятель?
ДЕТИ ЧЕРЕПАХИ
Зреет тринадцатый день декабря. Утро. Пятница
И негативные виды, в глазах наших, зимние
В этот сезон не шагнули ни бомж и ни пьяница
Этим маршрутом даже не тронулись, длинным.
Время всему, срок отмеренный дьявольски точен.
Тронусь в дорогу я истин познавший на деле,
Жизнь завершается, не стартовав, между прочим,
Чёрные кудри – вот только мечты поседели.
Тронусь дорогой любимой своей Гималаями,
Тень первородная белая-белая Азии.
Смело я, парой непальцев, иду, охраняемый
Увы не от кармы, а всего лишь от пропасти,
Злая судьба неудачника и вертопраха.
Мысли как волки и дни догорают в камине.
Когда-то давно на землю сошла черепаха,
Время пришло нарожать ей поля и долины.
Каплями крови маршруты отмечены жертвами.
Плюю на судьбу я, мол, должное сбудется,
Душой в объективе неистово лезу за шерпами,
Долина внизу свою грудь обнажила как блудница.
Кадрами будто пиявками грудь наполняется
И в блаженстве купается фотодуша моя.
Я из Софии – кроткий фотограф и пьяница,
Пить этот вид работа любимая самая.
Ветер сугробами боль заметает и глупость,
Боль наяву, а вот глупость бывает незрима.
Стонут от страсти вершины великого чуда,
Мечты воскресают, в каждый мой просятся снимок.
Белая, нежная, горная чудо-долина
Нас времена Слава Богу, с тобой приближают.
Щедрые молнии на праздники нам неповинным
И фотографии редкие наши сгорают.
Крепко прижалась холодная дикая, пьяная
И меня ледяными коснулась губами.
И шерпов послушных превратив в изваяния
Меня же закрыла в покои свои за замками.
Кровавые слёзы стекают по стенам от страха
На деревянное древнее брачное ложе.
Может удастся мне снимок детей черепахи
И может на ложе будет смоковница. Может.
Там она сбросит одежды вонючие с бёдер,
Переплетутся тела заведённые наши.
Белая страстная лучшей не видел в природе.
Пятница. Вечер. Декабрь. День тринадцатый.
Ты словно женщина огненно-рыжего склада
Как чувственный айсберг плывущий своею судьбою.
Ты молода и красива как роза из сада,
Но с дьявольской хваткой, крепкой и твёрдой душою.
Мёртвая пленница ты получилась на фото.
Лягу с тобой моя страсть и любовь – Гималаи,
Пусть объектив бесконечно мой сощурится оком
И мою голову в белое смерть наряжает.
ДЕТИ ЧЕРЕПАХИ (перевод с болгарского языка на русский язык: Игорь Хлебников)
ПРОЛОГ
Навожу объектив, нажимаю кнопку, срабатывает вспышка лампы и я вспоминаю невероятного фотографа Эмили Кларка. Он забирался на самые высокие вершины нашего мира, погружался в океанские глубины, житейские пропасти и смазывал свои брови водкой. К удаче! Кларк надолго исчез из моего вида. Однажды, я увидел, размещённый на электрическом столбе, посвящённый ему некролог*, и сказал:
– Значит нашёл свою пропасть, Друже?
СОДЕРЖАНИЕ
Декабрь. Тринадцатое декабря. Лавины созрели.
И такие зимние негативы, людям глаза раскрыли.
В такое время года, никто не выходит развлекаться,
люди не идут в турпоходы чтобы сфотографироваться.
Что время года дьявольски точное, известно многим.
Я всё-таки пошёл в горы к маленьким открытиям своим.
Жизнь закончилась до того как я её начал, всё равно.
Хоть волосы мои чёрные, но мечты стали седые давно.
Идти к любви моей, к вершинам Гималаев, мне не лень.
И я иду в Азию под её девственную белоснежную тень.
два непальца согласились опекать меня от пропастей.
Но знают, что нельзя избежать кармы и её напастей.
Карма – зло пьяного придурка, не говорящего толком;
прошло достаточно дней как он отдал свой ум волкам.**
Существует легенда о том, что черепаха очень давно,
родила горы и исчезла из памяти времени, всё равно.
Кровавые капли указывают путь жертв – судьбы игрушку.
Я ругался с судьбой и попал в гранитную психушку,
отдал свою душу объективу и пошёл вслед за шерпами.***
Гора обнажила грудь как блудница, играя моими нервами;
Пью из её груди кадры фотографий головокружительные
и моей души блаженства, ощущаю очень волнительные.
Я – фотограф из Софии. Выпив, не могу пройти и метра.
Пью бесконечно и фотографирую природу глазами ветра.
Скапливаются сугробы, – это нарастающие боль и безумие.
Зримое – это боль, а безумие – это незримое слабоумие.
Горные пики,как великое чудо, внимаю, внимаю, внимаю.
Страстную мечту свою давнюю, – снимаю, снимаю, снимаю.
А гора красавица моя ненаглядная очень нежная, нежная;
то приближает своё лицо, то его удаляет – белоснежное.
Яркие вспышки лампы-молнии, жёсткий тост предлагают:
пусть все твои фотографии гор на вечном огне сгорают.
Крепко обнимает меня гора, совсем опъяневшая от холода:
целует и целует ледяными губами от любовного голода.
Кроткие шерпы превращаются, в статуи божественные.
А меня поместили в покои священные, но очень грязные.
Кровавая слизь покрывает их стены красным цветом пурпура
и монотонно капает на брёвна сухие брачного ложа Амура.
Быть может, я ещё детишек для черепахи сфотографирую;
подумалось мне, плоды инжира кушая, ведь тут я фигурирую.
На брачном ложе шлюха уже разделась, её бёдра колышутся,
и, как в горной снежной лавине, тела наши переплетаются.
Белоснежно-нежная сегодня гора, поражает своей красотой.
Пятница. 13 декабря. Год чашки**** – уход в мир иной.
Если женщина как огненный костёр – это для всех горе;
но есть женщины с нежной душой, похожи на айсберг в море.
Так и гора – её вершина всегда белоснежная и молодая,
но с дьявольским характером; её душа мёртвая и твёрдая.
Я тоже мёртвый. Живыми фотографиями на долго схвачен.
Лежу с моей давней любовью в горах – Гималаи мой плен.
Только огонь вечен. Объектив закрыл свои глаза.
Белым шёлком, покрыта моя голова, чистым как слеза.
Смерть моя тоже белая.
* Некролог – по давней традиции в Болгарии некрологи размещаются на улицах.
** Волкам – „мысленный волк”, – это словосочетание из молитвы Иоанна Златоуста, которая читается перед причастием. Сам волк – образ зла, заражает умы людей.
*** Шерпами – народность Восточного Непала неподалёку от Джомолунгмы.
**** Чашки – поверье, примета: тайное предупреждение о скором уходе в мир иной.
Подстрочник: Дети черепахи /// Наводим объектив на дактиль (здесь изпользую термин из поэзии „дактиль“, с которым подменяю стандартные функции объектива), нажимаем кнопку, срабатывает вспышка. / И вспоминаю невероятного фотографа Эмила Кларка. Он ходил сверху вершин мира, погружался в житейские и океанские глубины и мазал брови водкой. За удачу. Он надолго исчез из вида и когда я увидел его некролог, повешенный на электрический столб (по давной традиции в Болгарии некрологи повешиваются на улицах), сказал: / – Значит, нашёл свою бездну, дружище? /// Пятница, тринадцатый декабрь. Зреют лавины / и негатив открывает глаза зимы – / никто не выходил в такой сезон года, / никто не выходил на тот маршрут, что бы снимать. // Точно вовремя. Все чертовски точно. / Иду наверх со своим маленьком открытием – / кончается жизнь раньше чем началась – / черные мои волосы, а побелели мечты. // Иду к любви своей длинной – Гималаи, / иду к белой девственной тени Азии. / Двое непальцы меня охраняют от пропасти. Знают они: / не смогут сохранить меня от кармы – // карма злобного неудачника, пьяного ничтожества. / Даю свой ум волкам, хватают мне дни. / Давным-давно когда-то одна черепаха / сходила с времени, чтобы горы породить. // Кровавые капли отмечают трассу жертв. / Ругаю судьбу и вхожу в гранитный сумашедший дом, / вкладываю душу в объектив и ползу за шерпами, / а гора оголяет грудь как блудница. // Впиваю в ее груди головокружающие кадры-пиявки / и обливается в блаженство фото-душа моя. / Я фотограф из Софии, кроткий пьяница, / пью бесконечность и снимаю с глазами ветра. // Громоздятся сугробы, нагромождаются боль и безумие, / зримая боль, а безумие незримое. / Стонут от страсти вершины – великое чудо, / снимаю свои мечты и снимаю, и снимаю, и снимаю. // А гора – нежная белая красавица, / и приближает наши лица к ее варио, / щедрые молнии провозглашают жестокий тост – / наши снимки сгорают на вечном огне. // И обнимает меня гора, пьяная от холода (мороз), / и целует меня со своими ледяными губами. / Превращает кротких шерпов в божественные статуи, / меня запирает в покои священные, но грязные. // С кровавой слизи покрытые стены и пурпур / стекает по сухом стволом свадебного ложе. / Может быть снимаю дети черепахи, / плод смоковницы попробую на ложе, быть может. // Там раздевается шлюха, дрожают ее бедра / и заплетаются в лавине тела нашие. / Белая красавица страстная сегодня гора – / пятница, тринадцатое декабря, год стакана. (год стакана – здесь аналогия с восточным Зодияком) // Как женщина всегда огненный костер, / но и айсберг в море чувств женщина, / так гора всегда белая и молодая, / но душа ее чертовски мертвая и твердая. // Мертвая твердь в плену живых фотографии. / Ложимся с моей длинной любовю – Гималаи, / огонь без конца. Объектив закрывает свой глаз. / Белым шелком накрывает мою голову Белая // смерть.